Текст книги "Тишина"

18

В начале августа после трех суток езды сквозь сожженные степи в прокаленном зноем металлическом вагоне Сергей сошел с поезда на новеньком вокзале «Милтукуголь» и под моросящим дождем вышел на привокзальную площадь, сладковато пахнувшую углем, незнакомым южным запахом.

Город начинался за площадью, вокруг которой по-раннему редко светились окна, и там меж очертаний домов, меж черными шелестящими карагачами, как показалось ему, в самом центре города проходила одноколейная дорога – свистяще шипел маневровый паровоз, мелькали над крышами багровые всполохи, и там протяжно пел рожок сцепщика, доносился лязг буферов, глухой грохот по железу.

Нагружался, видимо, уголь, он гремел в бункерах, и не сразу Сергей различил в сереющем воздухе рассвета справа и слева над улицами неясные очертания копров.

Он вдруг удивился тому, что он уже здесь, а Ася далеко отсюда, в Москве, под присмотром Мукомоловых, и вспомнил последний разговор их, когда она сказала, что все понимает и поэтому отпускает его. Она все поняла, Ася.

На краю площади, до блеска вымытые дождем, виднелись два такси, как в Москве, мирно горели зеленые фонарики. Одна из машин тронулась, сделала медленный разворот по краю площади, затормозила около Сергея. Опустилось стекло, проворно высунулась голова молодого парня-казаха в модной кепочке без козырька. Он крикнул:

– Салам, начальник! Куда везем?

– Я не начальник, – ответил Сергей и переложил отяжелевший под дождем чемодан в другую руку. – Нужно в райком.

– Садись, будь любезен, подвезем. – Шофер мастерски, сквозь щелку зубов сплюнул на асфальт, весело и охотно раскрыл дверцу. – Давай! Откуда сюда?

– Из Москвы.

– Э-э, москвич?

– Был.

Он влез на сиденье рядом с шофером и еле успел достать мокрыми пальцами сигарету, как парень резко затормозил машину, облокотился на руль, подмигнул всем своим выпуклоскулым и подвижным лицом.

– Все, начальник!

– Что?

– Приехали. Райком.

– Уже? – не поверил Сергей, плохо понимая, и все-таки полез за деньгами. – Сколько с меня?

– Веселый парень, анекдоты рассказываешь! – замотал головой и озорно, молодо захохотал шофер. – Какие деньги – пятьсот метров ехали! Только сигарету дай, московскую. «Прима» у тебя? Вот райком! Только рано еще. Спят. Может, в гостиницу поедем? Чего думаешь? Давай.

– Нет. Я подожду. Спасибо. Возьми всю пачку. У меня есть.

Двухэтажное здание райкома было темным.

Он присел на чемодан под навесом. Он мог ждать под этим навесом хоть целые сутки, хоть неделю.

Только в десять часов утра он увидел секретаря райкома Гнездилова. Невысокий, кряжистый человек в просторном брезентовом плаще, казавшийся от этого тяжелым, квадратным, грузно ступил в приемную, где пожилая заспанная машинистка безостановочно, пулеметными очередями стучала на машинке, задержал взгляд на Сергее, сидевшем на диване, глянул на чемодан, поставленный у его ног, сказал сочным голосом:

– Доброе утро, Вера Степановна. Это ко мне товарищ?

– К вам, Аким Никитич. Сидел, представьте, с ночи под навесом, пока райком был закрыт. Из Москвы.

– Из Москвы? Ну так. Проходите, коли ко мне.

Сергей вошел в кабинет.

– Так, так, – говорил Гнездилов, уже за столом прочитывая письмо Морозова, характеристики, документы Сергея, изредка взглядывая недоверчивыми глазами. – На шахту? Работать?

– Да.

– Понятно. А отец арестован, так? Осужден?

– Да. На десять лет. Я узнал только это.

– А ты что же – обманул партбюро?

– Нет.

– Та-ак. Понятно. А Игорь Витальевич твой декан?

– Да.

– Что это ты заладил: да, нет, нет, да. Как заведенный. Эдак мы с тобой и не договоримся. Будем мекать да бекать. Ты что, злой очень?

– Я жду вашего решения. Я вижу, что вас не обрадовали мои характеристики, – сказал Сергей.

Очень тесный кабинет секретаря райкома, загроможденный простым письменным столом и длинным, закапанным чернилами другим столом, поставленным к нему перпендикулярно, и деревянной вешалкой в углу, где висел брезентовый плащ Гнездилова, представился вдруг серым, неуютным, и вся простота его стала выглядеть неестественной, и простоватый этот разговор ненужно наигранным, нарочитым.

– Вон как ты крепко рубанул: «Не обрадовали характеристики»! Да, с такой характеристикой, дорогой товарищ студент, в золотари не возьмут. Вот таким образом получается.

Большое лицо Гнездилова с резкими чертами – мясистый нос, широкие брови, широкий подбородок – было слегка опухшим после сна, задумчиво-хмуро; голова, наголо бритая, наклоненная над бумагами, казалась массивной.

– Эк как ты: «Не обрадовали характеристики», – продолжал Гнездилов. – Что ж, ты не согласен с исключением? Ошибки не понял? Ну как на духу говори!

– Нет, с исключением я не согласен.

– Упрямый ты, что ли? А это что? Зачетная книжка? На третьем курсе науки проходил. Ну что ж, пятерок много. А это что, тройку схватил? Характер, что ли, неуравновешен, так? Ну что ж ты мне скажешь? Что с тобой делать? Что ты будешь делать, если прямо скажу «нет»?

– Что ж, поеду в другое место.

– А если и в другом месте? Пятно ведь везешь. И какое пятно!

– Поеду в третье.

– Значит?..

Гнездилов, хмыкнув, пытливо обвел Сергея черными глазами, а крупная его ладонь не спеша поглаживала шею, наголо, до синевы бритую голову.

– В грузчики пойду, – ответил Сергей. – Или рыть землю.

– От отчаяния?

– Нет. Я в войну много покопал земли.

Было долгое молчание.

– Вот что! – наконец сказал Гнездилов, и рука его тяжело опустилась на стол, где лежали документы Сергея. – Ты знаешь, куда приехал? Хорошо знаешь?

– Знаю.

– Так вот что – пойдешь рабочим в комплексную бригаду на «Капитальной». Понял, что это такое? Осваивать в лаве новый комбайн. Изучал у Морозова небось?

– Да.

– Ну вот. Предупреждаю, на третьем участке все сложно. Все вверх ногами. Сто потов с тебя сойдет, ночей спать не будешь, ног и рук не будешь чувствовать – такая работа! Ну?

«Рабочим комплексной бригады? – мысленно повторил Сергей. – Что он сказал – рабочим комплексной бригады? Он что, шутит?» И немедля он хотел сказать, что очень хотел бы этого, но проговорил вполголоса и сдержанно:

– Вы, кажется, забыли, что я…

– Я ничего не забыл! – жестко перебил его Гнездилов и снял трубку телефона. – Ты мою память еще узнаешь. Я все дела твои изучу, парень, и запомни; глаз с тебя спускать не буду.

– Значит, вы серьезно?.. – почти шепотом выговорил Сергей. – Спасибо… Я ведь… я ведь готов был и в грузчики, – доверительно и тихо добавил он. – Мне уже было все равно, Аким Никитич.

Телефонная трубка задержалась над столом, Гнездилов строго покосился из-под бровей.

– А не справишься с работой – в грузчики, в сторожа переведем! Это обещаю. – И, набрав без спешки номер, заговорил своим крепким голосом: – Бурковский? Привет, мученик! Опять горишь? Долго у тебя будет дым без огня? Когда я на твоем месте сидел, у меня, брат, дыма не было! Врубовки? А ты проси и врубовки! Что, я тебе буду ходатайства писать? Нажимай, требуй, из рук выхватывай! Экий у тебя дамский характер! Вот что. Закажи от своей шахты номер в гостинице и давай немедленно ко мне. Разговор есть. Ну! – Бросив трубку, он тяжело поднялся над столом, проговорил: – Давай, Вохминцев. А через месяц позову тебя сюда. И спрошу на всю Ивановскую. Спрошу строго. Иди. Гостиница направо за углом. Рядом. Сегодня отдохнешь, а завтра – под начальство к Бурковскому. Твой начальник участка. Если он тебя возьмет. Тут я, знаешь, не виноват.

Только возле самой гостиницы он понял, что произошло. Он еще не верил в то, что он будет жить здесь и что сюда может приехать Нина. Моросило. Расстегнув плащ, откинув капюшон, Сергей стоял около подъезда каменной, по-видимому недавно выстроенной, четырехэтажной гостиницы с новенькими вывесками: «Парикмахерская», «Ресторан» – и не входил в нее, – сдавливая дыхание, билось сердце, и он губами ощущал – дождь был тепел.

А вся неширокая улица перед гостиницей была затянута водяной сетью, мимо домов двигались, скользили мокрые зонтики, и пронесся, шелестя по мостовой, глянцевито-зеленый автобус, тесно наполненный людьми в брезентовых комбинезонах. И где-то близко звучал в сыром воздухе рожок сцепщика. С лязганьем буферов, замедленно пересекая улицу, прошли к железному копру шахты, черневшему за крышами, товарные платформы, их тяжко подталкивала «кукушка». Пар от нее с шипением вонзался в туман.

Дождь не переставал, и небо было низким, мутным. А он все не входил в гостиницу – смотрел на железный копер шахты, на «кукушку», на платформы, на дома – а по лицу его скатывались теплые капли.

И в эту минуту он чувствовал себя непобежденным.

Часть третья
«1953 год»

1

– Такси, стой!

Человек выскочил из пустого арбатского переулка, спотыкаясь, бросился на середину мостовой навстречу машине, – Константин затормозил; человек закоченевшими пальцами стал рвать примерзшую дверцу и не влез – упал на заднее сиденье.

– До Трубной! Быстрей, быстрей!

Константин из-за плеча взглянул на пассажира – молодое, острое книзу лицо спрятано в поднятом воротнике, иней солью блестел на мехе; кожаный и весь будто скользкий от холода чемоданчик был поставлен на колени.

– Ну а если поменьше восклицательных знаков? – спросил Константин. – Может, тогда быстрей?

– Быстрей – ты не понимаешь? – визгливо крикнул парень. – Оглох?

Ночной Арбат был глух, пустынен, с редкими пятнами фонарей на снегу, посверкивала изморозь в воздухе, на капоте машины, на стекле, по которому черной стрелкой ритмично пощелкивал, бросался то вправо, то влево «дворник».

– Что ж, поехали до Трубной, – сказал Константин.

Когда после синеющего пространства Арбатской площади, без единого человека на ней, с темным овалом метро, пошли слева за железной оградой заваленные снегом бульвары, Константин мельком посмотрел в зеркальце: парень сидел, сведя руки на чемоданчике, шумно дышал в поднятый воротник.

Ночью в опустошенной морозом Москве – среди вымерших зимних улиц, погасших окон и закрытых подъездов, среди сугробов возле ворот и заборов – машина казалась островком жизни, едва теплившимся в скрипучем холоде, и у Константина появлялось едкое ощущение нереальности ночного мира, в котором люди жили странной, отъединенной от дня жизнью.

Держа одну руку на баранке, Константин зубами вытянул из пачки сигарету, и, когда чиркнул зажигалкой, зябкий голос раздался за спиной:

– Дай курнуть, шофер!

Константин из-за плеча протянул пачку, замерзшие пальцы парня тупо выдирали сигарету.

– Огоньку дай!

Ровно шумела печь, распространяла по ногам тепло. Константин, поправив зеркальце, мазнул перчаткой по оранжевому от наплывавших фонарей стеклу, сказал лениво:

– Слушай, мальчик, а ты хороший тон знаешь? Имеешь понятие, что такое… ну, скажем, деликатность? Или перевести на язык родных осин?

– Молчи! Огоньку дай – и все, понял?

– Надо научиться слову «спасибо», мальчик.

– Молчи, говорю! – Парень жадно прикурил, отвалился в угол сиденья, перхая при каждой затяжке.

До Трубной ехали молча; Константин не продолжал разговор, насвистывал сентиментальный мотивчик: за три года работы в такси он давно привык к странностям ночных пассажиров и только на углу Петровки спросил:

– Ну? Где прикажете остановиться?

– Чего? Чего ты?

– Трубная, – сказал Константин и, затормозив на площади, обернулся. – Прошу. Доехали, кажется.

И тут же встретился с приблизившимися глазами парня, губы его ознобно прыгали, трудно выталкивали слова:

– Трубная?.. Трубная?.. Ты подождешь меня здесь, на углу, ладно? Здесь… Твой номер запомнил – 26—72… Ты меня обождешь! И дальше… дальше поедем!

Спеша, вытащил из бокового кармана пачку денег, вырвал из нее двадцатипятирублевку, не отдал, швырнул на сиденье и выскочил из машины, дыша, как голый на морозе.

– Стоп! – крикнул Константин и опустил стекло. – А ну, потомок миллионера, возьми сдачу. И меньше прошу команд. Я не люблю командных интонаций. Аккуратно ладошкой держи монеты – и привет от тети!

– Ты!..

Паренек затоптался около машины, переступая на снегу модными полуботинками; глаза его сразу стали напряженными и плоскими, он дрожал то ли от холода, то ли от возбуждения; и, мотнув чемоданчиком, вдруг заговорил с бессильной злостью:

– Я за ней, понял – нет?.. Она в Рязань уехала… Чемодан собрала и уехала! Мне в Рязань надо! Я ее из Рязани привез, женился, а она… Ух, догоню ее – убью! Из общежития уехала!.. Понял? Или нет?

– От кого уехала?

– Да не от тебя!.. – срывающимся голосом закричал парень. – Я тут на Трубной к матери, а потом в Рязань! Пять бумаг будет твоих. Ну, шофер, ну? Ну, шесть сотен хочешь?.. Всю зарплату отдам! Ну, не понимаешь, да? Мать у меня здесь, на Трубной! Скажу ей – и все! Подожди здесь – и в Рязань! Шесть бумаг отдам!

– Шесть бумаг? Все понял. К сожалению, на первом посту за Москвой задержат машину, и меня выпрут из парка. Мои рейсы в городе, парень.

– Трусишь, таксист? – взвизгнул парень. – Трусишь? Да?

Константин со скрипом поднял прилипшее от мороза стекло, – парень, размахивая чемоданчиком, побежал через пустырь площади к черной арке каменного дома. Там в студеном пару, в радужных кольцах горел фонарь. Парень вбежал под арку, слился с ее темнотой.

Константин развернул машину на площади, поехал в центр.

Выезжая на Петровку, он оглянулся – за задним стеклом мелькнуло возле арки туманное пятно фонаря. «Трусишь?» – вспомнил он и грудью почувствовал легкую нагретую тяжесть трофейного пистолета во внутреннем кармане. Он сказал: «Трусишь?»

После участившихся в последнее время случаев ограбления такси и после незабытой недавней встречи с тремя молодыми людьми по дороге в Лосинку, которая едва не стоила Константину жизни, он брал в ночные смены маленький и плоский немецкий «вальтер», привезенный с фронта. Так было спокойнее.

В центре он остановил машину возле «Стереокино». Это было удобное место – перекресток путей из трех ресторанов, два из них работали до поздней ночи.

Поворачивая машину от Большого театра к заснеженной площади Революции, Константин увидел возле здания кинотеатра, под мерзлыми тополями, одинокую, поблескивающую верхом «Победу» и, подъезжая, осветил фарами номер такси.

«Михеев, – определил он. – Как всегда, здесь».

Константин вылез из машины, подошел к «Победе» и, потерев на холоде руки, открыл дверцу, улыбаясь.

– Ну что – покурим, Илюша? Дай-ка огоньку, держи сигарету! Кончай ночевать, сделай гимнастику и подыши свежим воздухом!

Михеев, парень с широким круглым лицом, сонным, помятым, вытащил из машины плотное, как бы замлевшее от долгого сидения тело; разминаясь, поколотил кулаками себя под мышками, выдохнул:

– Ха! Дерет, шут его возьми! Вздремнул малость, Костя… Пассажиров, чертей, мороз разогнал, без копейки приеду, ситуация, мать честная! Это ты мне – сигарету?

У Михеева чуть-чуть косили к носу круглые, будто немигающие глаза, и именно это придавало его широкоскулому и губастому лицу нечто птичье, – всегда настороженное.

– Прошу, Илюша, – сказал Константин, щелчком выбивая сигарету из пачки. – Вот огоньку, же ву при, мой дорогой, спичек нет.

От этих щелчков вылетели из пачки две сигареты, одну успел подхватить Михеев, другая упала под ноги. Михеев, досадливо кряхтя, поднял ее, обтер о рукав.

– Брось, – сказал Константин. – Снег, Илюша не убивает бактерии.

– Так прокидаешься – без штанов ходить будешь. Можно взять, что ль? – Михеев аккуратно заложил вторую сигарету за ухо и зажег спичку, прикрыв ее ладонями, прикурил, после этого дал прикурить Константину. – Миллионщик ты, Костька, честное слово, и откуда рубли у тебя? – заискивающе сказал он. – Дорогие куришь… А я – гвоздики, на жратву еле…

– Ох ты, прелесть чертова! – засмеялся Константин. – Ты же больше меня зарабатываешь, Илюша. В сундучок кладешь? Под матрац? Ну, для чего тебе деньги? Женщин, Илюша, ты боишься, в рестораны не ходишь. Ну, когда женишься?

– Без порток, а о женитьбе думать? – сказал Михеев. – Жене деньги нужны. Вот тогда…

– Значит, с деньгами женишься, Илюша?

Михеев сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Тут рассказывали, – заговорил он, – во втором парке шофера убили! Шпана. Гитарной струной удавили. Сзади накинули та… Триста рублей у него и было-то, видать. – Михеев сплюнул, бережно подул на кончик сигареты, поправил ее пальцем, чтоб не сильно горела. – Удавили-то возле Тимирязевки, а выбросили в Останкине. Машину нашли в Перловке. Вот сволочи… Давил бы я их своими руками. Вешал бы прямо. Неповадно было бы. Что с нашим братом делают!

– Нашли? – спросил Константин.

– Чего? Кого нашли-то? – презрительно фыркнул толстыми губами Михеев. – Найдут, хрен в сумку. Бывает, невинного скорее найдут. Они только штрафовать умеют. А чтоб преступника… – Он крепко выругался и снова сплюнул. – А третьего дня одного… из третьего парка – молотком. Череп пробили. А у него – ни копья. Только из парка выехал… Что с нашим братом делают!

Вся огромная площадь была в слабом свечении зимней ночи – не переставая, сыпалась изморозь, роилась вокруг белого света фонарей. За бульварчиком проступали тяжелые и угрюмые, белеющие клочками снега меж колонн очертания Большого театра со вздыбленной в черноту неба квадригой. И было темным, казалось пустым здание гостиницы «Метрополь». Только одно окно покойно светилось над площадью в высоте этажей. Все стыло в тишине, мороз шевелился, трещал на бульваре, в карнизах кинотеатра. Давно погасшая огромная реклама – бородатое лицо Робинзона Крузо на ней – была, чудилось, посыпана кристаллами.

Константин, присев на крыло михеевской «Победы», оглядел площадь, ее мрачную пустоту, спросил:

– Ну, Плюша? Еще какие новости?

Михеев смотрел на гостиницу «Метрополь», на единственное горевшее окно, глубокие складки тоскливо собрались возле рта.

– Какой-то иностранец коньяки-виски пьет или с бабой… занимается… – проговорил он. – Вот у кого денег-то! Мне на всяких иностранцев не везет. Ни одного не возил. Я б его пощекотал на счетчик…

Константин задумчиво покусывал усики.

– Ну ладно, Илюша, кончай ночевать. Пошли искать пассажиров. Первые – твои, вторые – мои.

– С удовольствием! У тебя ведь счастливая рука! – оживился Михеев, затаптывая в снег докуренную до ногтей сигарету. – Ежели б ты… я б с тобой всегда на пару работал. Везет тебе! К ресторану пойдем?

– Да.

«Уехал ли тот паренек с чемоданчиком? – подумал Константин, идя с Михеевым мимо „Гастронома“, мимо огромных стекол магазина „Парфюмерия“ к ресторану „Москва“. Снег по-живому визжал под ботинками, звук этот разносился на всю улицу. Может, стоило все же отвезти его в Рязань?»

– Детей травят, – сказал Михеев.

– Что?

– В родильных домах. Родился мальчик – и вдруг раз! – умирает. В чем дело? Оказывается, врачи. Поймали трех. В Перове… Слышал? А то в аптеках еще – лекарство продают. А в них – рак. Раком заражают. Через год – умирают… Одну аптеку закрыли. В Марьиной роще. Арестовали шмуля. Старикашка, горбатый… Американцы подкупили…

– Что за чепуху ты прешь! – Константин насмешливо взглянул на Михеева. – Ну, что треплешь, сундук?

– Я при чем? – обиделся Михеев. – Послушай, что люди говорят… Не веришь? Какая же тебе чепуха, ежели…

– Ну что «ежели»?

Михеев не успел ответить. Они завернули за угол метро. Перед гостиницей морозный туманец рассеивался клубящимся оранжевым светом ярко и широко освещенных окон, – и внезапно слева с каменных ступенек от дверей ресторана, прорезая тишину, послышался тонкий вскрик:

– Пу-усти-ите!.. – И опять: – Пустите-е! Ой, боольно!.. Бо-ольно!..

Михеев, округлив глаза, дернул за рукав Константина.

– Подожди!.. Кричат, что ль?

И, озираясь на ступени, Константин неясно увидел вверху, меж колонн, несколько угловато метнувшихся фигур, непонятно сбившихся в кучу; и сейчас же человеческая фигура вырвалась оттуда, нелепо согнувшись, бросилась вниз по ступеням – человек оскользнулся, упал, покатился по ледяным ступеням, вскрикивая:

– Дима, беги!.. Что же это?.. Дима!.. Не трогайте!

– Что за черт! – сказал Константин. – Драка, кажется?

Оттуда, от колонн, трое бросились вниз, следом за человеком, прыгая через ступени, зазвеневший голос донесся сверху:

– Сто-ой, мерзавец!

– Морды бьют. Надрались, – хихикнул Михеев. – И откуда деньги?

Человек в черном пальто вскочил, затравленно оглядываясь, позвал шепотом:

– Дима… Дима! Беги! – И закрутился на месте, словно ища шапку.

Он кинулся по тротуару в ту сторону, где стояли Константин и Михеев, не заметив их, и Константин увидел испуганное белое лицо, черную ссадину на лбу, короткие, слипшиеся волосы. На миг человек этот остановился, хватая ртом воздух, вильнул в сторону, побежал по мостовой к улице Горького.

– Держи-и, держи-и его!..

Трое сбегали по ступеням, поворачивали в сторону мечущегося по мостовой человека, и Константина как будто сорвало с места («блатного хмыря ловят!») – в несколько прыжков он настиг этого петляющего по мостовой, выкинул ногу, встретив жесткий толчок по голени, и человек с размаху упал грудью вниз, вытянув руки. И в ту же секунду, когда он упал, Константин услышал топот ног, громкие злые голоса за спиной.

– Молодец!.. Ловко!.. Молодец! – прохрипел, подбегая, невысокий, квадратный в плечах человек (плечи подымались, ходили вверх-вниз), плоское и сильное курносое лицо блестело потом.

С бегу он тыкнул в грудь Константина растопыренными пальцами, слегка оттолкнул, проговорил хрипло:

– Спасибо, помог!

И, наклонясь над лежащим лицом вниз человеком, ударил его ногой в бок.

– Ты с кем, мокрица?.. А т-тя… произведу в дерьмо!.. На! На! На…

Низенький этот с озверелым лицом бил ногами по безжизненно распластанному телу, при каждом ударе выдыхая воздух, будто дрова рубил, учащенно, поршнями двигались его локти. Тело на мостовой слабо зашевелилось, задранное к лопаткам пальто сбилось бугром, руки уперлись в снег – человек, сделав усилие, вскочил и толкнул низенького в подбородок как-то неловко, двумя кулачками. И Константин только сейчас ясно успел разобрать вблизи его лицо – юное и бледное лицо мальчишки лет двадцати.

– Дима, Димочка!.. – умоляюще крикнул он, отступая от низенького. – Не бейте Диму!.. За что?

Набычив шею, низенький грузно рванулся на него, взмахом кулака сбил на мостовую. И затоптался, забегал над ним, носком ботинка ударяя под ребра.

– А-а, ты у меня попоешь! – выдыхал низенький. – Я те покажу Диму!.. А ну, где этот Дима? Вы нас запомните, гниды!..

Константин почувствовал, что все расплывается перед глазами, все становится нереальным, тусклым, и вдруг ему стадо больно и трудно глотать – сразу ссохлось в горле.

Смутно увидел, как справа от него, вобрав голову в плечи, растерянно отступая спиной, двигается по мостовой Михеев, а возле метро – двое в расстегнутых пальто молча и старательно избивают, гоняя от одного к другому, высокого паренька в короткой куртке. И доносились отрывистые всхлипы паренька:

– За что? За что? Что я вам сделал? За что? Что я сделал?..

– А ну прочь, подлецы!.. Стой, сволочи! Пр-рочь!..

Константин только краем сознания понял, что это был его голос. Стиснув зубы, он в три шага достиг низенького, яростным ударом заставил его пригнуться, закрыться и тотчас подлетел к тем двум в пальто, что гоняли высокого паренька в куртке, и отшвырнул их от него. Эти двое, дыша паром, кинулись на Константина, удары в челюсть, потом в грудь оглушили его.

Они наступали с двух сторон, угрожающе и осторожно. Один кашлял, сплевывал на снег чем-то тягучим. И в этот миг Константин ощутил тишину. Он почувствовал – что-то произошло, неуловимое, не увиденное им. Двое смотрели куда-то мимо него, и когда Константин инстинктивно взглянул на низенького, тот правой рукой суматошно хватал что-то, лапал у себя под пальто – и он понял все.

– Стой, сволочь! Опусти руку! – крикнул Константин и, лишь в это мгновение вспомнив о пистолете, торопясь, рвущим движением выхватил «вальтер» из внутреннего кармана, шагнул к низенькому. – Назад! Назад, сволочь! Наза-ад!..

– Оружие?.. – сипло выдавил низенький, пятясь. – О-оружие?..

– А ну, спиной ко мне – и марш! Бегом! – со злобой скомандовал Константин. И махнул пистолетом. – Бегом, к Манежу! Бы-ыстро!

Заплетающейся рысцой низенький и двое в расстегнутых пальто побежали к Манежу. Отбежав метров сто, они остановились. Чернели силуэты на снегу. Потом долгий милицейский свисток просверлил ночь; от гостиницы «Националь» приближалась к ним темная фигура постового.

– Быстрей, ребята! Смывайся отсюда! – подал команду Константин лежавшим на мостовой парням.

Тот, первый, подымая лицо в крови, зажимая одной рукой нос, пытался встать; другой, в куртке, помогал ему, тянул за плечи, беспрерывно повторяя сквозь стоны:

– Гоша, Гоша, бежим, бежим… Ты слышишь, быстрей, миленький!..

– Быстрей, быстрей, ребята! – лихорадочно выкрикивал Константин, с особой остротой сознавая, что все это безумие, что он не хотел этого, но ничего уже нельзя изменить. – Ну, что? Что? Вон туда – бегом! На улицу Горького, во двор! Бегом!..

«Я должен сейчас добежать до машины!.. А может быть, там уже кто есть?.. Добегу ли я? Только бы на кого-нибудь не натолкнуться!.. Где Михеев?..»

Вталкивая пистолет в карман, он рванулся к угловой станции закрытого метро, возникшее странно пустыми огромными стеклами, резко завернул за угол и мимо безлюдного подъезда гостиницы побежал по тротуару к «Стереокино». Не слышал позади ни милицейского свистка, ни шума погони, ни окриков – все забивало, заглушало собственное дыхание и мысль, колотившая в мозгу: «Что же это? Как же это? Только бы никого не было возле машины!.. Только бы!.. Где Михеев?..»

И тут на краю тротуара, потирая рукой грудь, увидел; «Победа» Михеева, стреляя выхлопными газами, стремительно разворачивалась по кольцу площади, мимо мрачной и темной гостиницы «Метрополь», где по-прежнему в высоте этажей светило одно окно («иностранец коньяки-виски пил»), а его, Константина, машина, вся в блестках инея, по-прежнему стояла напротив кинотеатра.

Он раскрыл дверцу, упал на сиденье, руки и ноги сделали то, что делали тысячу раз. Он боялся только одного – чтобы не промерз мотор.

Мотор завелся… Опустив стекло, глядя назад в проем улицы, откуда можно было ждать опасность, он новел машину по эллипсу площади, сразу же набирая скорость.