Текст книги "Тишина"
Автор книги: Юрий Бондарев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
14
На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева.
Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой, затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа – ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в бурки.
Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной.
«Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? – вспомнил Константин недавние слова Акимова. – Он приезжает с линии раньше или позже меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и это похоже. О чем он думает сейчас?»
– А я тебе говорю – нет! Соображать надо! – донесся из закутка рокочущий бас Плещея. – Слухи, брат, как мяч, скачут!..
И Константин догадался, о чем говорили там.
Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность, растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий туманец.
«Так что же?» – спросил он себя.
Константин зачем-то выждал минуту возле бочки с водой, отражавшей сквозь нечистые стекла окон фиолетовое мартовское небо, подошел к закутку курилки. Его никто не заметил; увидел один Сенечка Легостаев, как всегда, топтавшийся чуть в стороне с бутылкой кефира; несмотря ни на что, он закусывал перед сменой. Здороваясь, он открыл, криво улыбнувшись Константину, стальные зубы, спросил:
– Слышал? Что происходит-то на белом свете?
И, большим глотком отхлебнув из бутылки, навалился на чужие плечи, стал не без любопытства заглядывать в середину гудевшей толпы шоферов.
Шли разговоры.
– Что тут предполагать! Все может быть. Иногда и профессора ни шута не могут! – выделяясь, звучал натянутый густой бас Плещея. – Здоровье тоже было немолодое. Но надеяться надо – обойдется, может. Об этом и думать надо. А не о том, что профессора плохие. Все козлов отпущения хотим найти!
– В войну ни одной ночи небось не спал – думал за всех. Вот тебе и кровоизлияние в голову. Сам все!
– С ним враги не особенно… Боялись. И Черчилль сволочь! И Трумэн… Всех держал. Надорвешь здоровье, поди! А тут еще в юбилей письма в газетах: «Родной наш, любимый». Как сглазили!
– Да ты только, Семенов, ерунду не пори, моржовая голова! – раздраженно загудел Плещей. – «Сглазили»! Чего сглазили? Орел ты, вороньи перья! Ты еще у бабушки на самоваре погадай! Тут даже у нас некоторые балабонят, что врачи, мол, виноваты!..
– Я что, Федор Иванович? Я не болтал такое…
– Да ты, может, и нет. Ну а чего ты сразу задом заюлил-то, Семенов? Чего скис? Чего перепугался?
И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову:
– Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! – Он крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. – Так, Михеев, или не так? Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли, тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как – профессора в ответе?
– Вы, Федор Иванович, больно уж как-то неполитично говорите, – ответил надтреснутым голосом Михеев, моргнув, как на яркий свет, глазами.
– А ну – конкретно! В чем? – рокотнул Плещей, упираясь кулаками в колени.
Михеев заговорил угрюмо:
– Разве о вожде народов кто болтает? Любили мы его, как отца. И так далее. Вы, как секретарь партийной организации, объяснение людям должны дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот… Я, как беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением.
Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно ударил кулаками по своим коленям.
– Сосунок! Телецок вислоухий! – зарокотал Плещей насмешливо. – Ты меня будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже в партию вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней, значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь на страже? А ты, круглая голова, два уха, по-русски слово «правда» знаешь!.. Здорово, Костя! – в наступившем молчании, точно остыв и уже мягче сказал Плещей, заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку Михеева; и взглянул Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век; стали оборачиваться к Константину лица шоферов. – Садись с нами, Константин! Где же пропадаешь? В обрез что-то приходить начал, не видно тебя совсем, кореш! – грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на скамье рядом с собой и Акимовым. – Посиди-ка, расскажь что-нибудь, а то тут… мозги растопырились!
– Действительно, пропадаешь где-то, Костя, – сказал Акимов.
Но Константин не успел ответить, кивнуть Плещею, Акимову, знакомым шоферам – на секунду встретился с глазами Михеева, невыспавшимися, красными, стоячими, как у птицы ночью, потом, словно кто-то махнул по глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, – зрачки скользнули книзу.
– Здорово, Илюша! – проговорил Константин. – А я тебя искал вчера. Или, говорят, ты меня искал? Простите, ребята! – прибавил он, обращаясь ко всем. – Я одну минуту! Он давно хочет со мной поговорить. Но без свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов.
– Заболел? Отстань, дурак! – презрительно сказал Михеев.
И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато пошел от курилки к машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним.
Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом:
– Чего от меня хочешь?
– Ничего, ничего страшного, – обняв его за плечи, ответил Константин. – Только передам тебе несколько слов от одного человека… По его просьбе.
– Какого человека? – нахмурился Михеев. – Врешь все!.. Чего пристал?
– Ты позвонишь этому человеку по телефону – узнаешь. Но тогда будет поздно. Для тебя! – Константин поощряюще пошлепал его по натянутой, как барабан, спине. – Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За машины. Там никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу.
– Бешеный дурак! – опасливо проговорил Михеев. – Зачем глупость при народе болтал? Что подумают? Тебе за это – знаешь?
– Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация. А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь…
– Ты что это болтаешь? – угрожающе произнес Михеев.
«Вот оно, сейчас, вот оно!» – подумал Константин не с новью узнавания, а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением.
– Пойдем, Илюша, – проговорил он. – Я все возьму на себя.
В закутке – в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул Константину:
– Ну, чего хочешь?
– Давай здесь, – тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на плечо.
– Чего ты хочешь? Чего?
Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало, как от тика.
– Чего? Чего ты?.. Что за разговор?
– Разговор очень короткий. Только запоминай, – размеренно сказал Константин. – Запомни, парень… запомни… что на этом свете есть правда. Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу, устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое…
– О чем ты? Чего ты? – вскричал Михеев, пытаясь вырваться из-под руки Константина, но не хватило силы. – Пусти!
– А ты потерпи, Илюша.
– Пусти, говорят! – Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. – Пусти! Пусти!..
– Запомни второе, Илюша, – проговорил Константин, не отпуская его. – Я прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще – кутенок. Если завтра же ты не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое-что, от чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый: все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись, милый, не рассчитав силы, – можно самому себе к черту снести затылок! Запомнил? И еще, Илюшенька, – Константин, прищурясь, жестко стиснул окаменевшее плечо Михеева. – Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону ка-ноль… и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все будет в порядке?
– Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! – придушенно выдохнул Михеев и вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь, стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: – Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!..
– Заткнись, гнусная морда! – Константин схватил его за борта полушубка, всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в горле Михеева екнуло. – Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай, шкура, запомнил? Запомнил?
Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и, ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками; и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил:
– Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло?
– А-а! Пусти-и! Пусти-и!..
Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и, выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя – он не хотел драки, зная, что может не удержаться от нее.
Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял, задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем:
– Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя… разговорчики. Я тебя…
– Что-что! – крикнул Константин и бросился к нему. – Что ты сказал?
– Не трожь! – взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. – Я ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь!
«Похоже. Очень похоже, – подумал Константин. – Так и Быков».
– Убить?..
– Этого мало, сволочь!
– Чего вас тут надирает? Что за крик еще? – раздался голос в проходе закутка.
Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин сказал, сдерживая голос:
– Вот визжит парень непонятно почему…
– Что тут еще, Костя? Что этот… упырь на полу загорает? – мрачно спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под сросшихся лохматых бровей. – Разговор? А крик зачем? На весь гараж!
– Был разговор. По душам, – ответил Константин и кивнул на Михеева, медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный платок. – Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу. Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не удержишь.
Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился.
– Бывает, – равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом, словно ничего не заметил здесь. – Иногда полезно бывает задний мост охладить. Только крика не надо. Лишнее!
Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его:
– Чего бараном орал, гудок?
– Ну? – хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. – На линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял. Ясно? У нас слух плохой… А Сенечка умом не допер.
– Понял, Федор Иванович, – негромко ответил Константин. – Спасибо. Я все понял.
– Давай, давай на линию!
Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо, темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то; глаза смотрели устало и ожидающе – незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его – подчеркнуто открывало чуть тронутые сединой виски, – и мысль о том, что Ася видела это его новое лицо, была неприятна Константину.
Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар, подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на диван, поставил пепельницу на стул.
Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе. И было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела.
Он поморщился, услышав затрещавший телефон.
От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с насилием над собой снял трубку – могла звонить Ася.
– Да…
Трубка молчала.
– Да, – повторил Константин. – Да, черт возьми!
– Мне Константина Владимировича…
– Я слушаю. Слушаю! Кто это?
– Добрый вечер, Константин Владимирович, – откуда-то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно:
– Да с кем я говорю? Ничего не слышно!
– Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все!
Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова.
«Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев… У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж – вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?»
Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже.
«Неужели? Не может быть!.. И это – правда? – подумал он. – Все равно! Все равно!..»
15
– Да, умер…
– Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.
– Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.
– Го-осподи! А я слышу – музыка… Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась… Утром встала, брательник на работу собирается. «Плохо», – говорит. А я-то говорю: «Разве врачи упустят?» Упустили!..
– Мамаша, не мешайте! Если идете – идите! Со всеми… А вы – под ногами!
– Бегут, что ли, впереди?
– Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.
– Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог…
– Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь!
– Это что же, родимые, его смотреть?
– …Да, не приходил в сознание…
– Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!
– Оживятся они сейчас… Рады!
– Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?
– Кто оживится?
– Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну…
– Американцы соболезнование не прислали.
– Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!
– К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю.
– Кто после Аллилуевой был его женой?
– Да кто-нибудь был…
– Что-о? За такие слова – знаете? В такой день – что говорите?
– Я ничего не сказал, товарищ…
– Что было бы с нами, если бы не он тогда…
– Впереди есть милиция?
– Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало…
– Иди рядом со мной. Не отставай!
– Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя.
– Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.
– Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…
– Социализм вытащил…
– Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.
– Ну? Что вы шепотом?.. А он…
– Не передали ему, видать, секретари.
– Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?
– Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.
– Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?
– Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…
– От Курского вокзала…
– Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?
– Слово у него было твердое. Много не говорил.
– В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…
– Как это не было? Я сам видел.
– Да, проститься.
– Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.
– Что там? Опять побежали?
– Вы ничего не видите? Почему остановились?
– Почему остановились?..
– Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?
– Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?
– Нет, опять пошли…
– Вся Москва тронулась.
– Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо…
– Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!
Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом – низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося.
– Музыка-то, музыка зачем? – закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. – И так сердце рвет…
– Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!
Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: «Мама! Мама!» – тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя – и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:
– Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел…
– Помогите ей!
– Да это кондуктор.
– Какой кондуктор? Ни одного нет!
– Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают… Откуда столько людей? Ты слышишь – там впереди кричат!
Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, – вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица.
– Что там? Что?
– Ася! Нам нужно вернуться! – крикнул Константин. – Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться!
Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, – нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.
Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть:
– Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс!
«Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?»
Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга.
– Ася! Ася!..
Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то наискосок, боком к оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса – казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на людей, готовая опрокинуть, утопить их.
– Ася!.. Ася!.. – Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из его стиснутой чужими локтями груди. – Ася-а!..
Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч, стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой.
Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком: «Только бы не упала! Только бы… Только бы не упала!..»
Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары молоточка в сознании заглушали все: «Только бы не упала, только бы…»
– Что же это… Что же это, товарищи!..
– Кто сделал? Зачем?
– Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу…
– Коля-а!..
– С ума, что ли, сошли?
– Почему это?.. Что устроили!..
– Я упаду… Не могу!
– Зачем взяли детей!..
– …Что вам? Что вы делаете?
– О-о-ох!..
– Машины с песком!.. Преградили путь!
– На Петровку!..
– Зачем? Зачем?
– Что ж это такое?.. А?
– С Трубной народ…
– Фонарный столб… Смотрите!
– Витя… держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись! Потерпи!.. Держись, сыночек!
– Па-па!.. Ми-илый… Папочка!..
«Только бы не упала!.. Только бы… Только бы не упала!..»
– Ася-а! Ася!..
Он уже н-е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева голые деревья бульвара, – и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых машин, сереющие мешки из-за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным, вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде:
– Витенька, держись, сыночек, крепче!.. Витя! Родной, я здесь… Еще немножечко, упирайся мне в руки! Ну, держись! Ну, держись! Товарищи, товарищи!..
– Па-апочка!.. Не могу… Ми-иленький…
– Ви-итя!.. Сыночек!..
– Го-осподи-и, удал! – воем прокатилось по толпе, шатнувшейся назад. – Мальчик!..
– Товарищи! Товарищи!
Константин не заметил, как упал мальчик, только что-то темное мелькнуло над головами, и толпа закачалась. Завизжали женщины, донеслись крики: «Остановитесь!»
«Где мальчик? Только бы не упала… Только бы не упала! Только бы!.. – как молитва, проносилось в мозгу Константина. – Ася, не упади. Ася, не упади. Мальчик упал? И что же? Что же?..»
– Асенька!.. Ася! – крикнул он, вывертываясь и выжимаясь из гущи толпы, теперь совсем не чувствуя ногами твердость мостовой. Его приподняло и несло; кто-то, хрипя, лез сзади на плечи, упорно, обезумело упираясь кулаками ему в спину, в затылок. Возникло сбоку с пустыми, вылезшими из орбит глазами и перекошенным ртом, сизое и потное лицо парня. В исступлении колотя кулаками, он лез куда-то в сторону и вверх, на головы людей, и Константин, охваченный внезапным бешенством к этому безглазому лицу, готовому все смять, с ненавистью и злой силой ударил его головой в нависший подбородок и еще раз ударил.
– Сволочь!.. Куда? Не видишь – там женщины, дети!..
– Ты-и!.. – заревело, мотаясь, лицо. – Один хочешь смотреть? Один?.. А я из Мытищ приехал!..
– Такие сволочи детей давят! – крикнул кто-то рыдающим голосом. – Озверел, дурак?
– Товарищи! Стойте! Остановитесь! Там мальчик! Там женщины!.. Мы не должны!
– Что же это творится?
– Как случилось? Я не могу понять!..
– Дети… Мальчик… А отец, отец где?
– Милиция – что?
– Там.
– Господи! Прости, господи!
– Товарищи, товарищи…
– А ребенок… Мальчонка где? Отец где?
– Женщина кричит… Опять!..
«Только бы не упала… Только бы… Какая женщина?»
Уже еле двигая окаменевшими локтями, он пробирался сквозь толпу, плохо слыша голоса, возгласы, придушенные стоны, в ожидании несчастья искал через головы людей узкий, будто кружащий возле фонарного столба платок Аси. Задыхаясь, он рвался к этому платку, никогда в жизни не осознавая так близко несчастья, которое могло произойти там, впереди; сердце, как вытесненное, билось возле горла.
– Ася!.. Ася!.. Я к тебе!.. Я иду!..
– Товарищи! Товарищи! Мужчины, в цепь, в цепь! Сюда, в цепь! – чей-то крик прорывался сбоку, хлестал по толпе. – Мужчины, сюда!
Фонарь, милицейские грузовики с песком, загораживающие улицу, голые деревья бульвара колебались перед глазами; толпа шаталась из стороны в сторону, как единое тело. Фонарь, приближаясь, медленно разрезал ее водоразделом. Потом на мгновение стало просторнее, твердая земля появилась под ногами, в разорванной щели среди людей мелькнула цепь милиционеров, рядом цепь каких-то штатских, взявшихся за руки.
– Ася-а!..
– Костя!.. – услышал он в вое голосов, надсадных командах милиционеров слабый Асин крик и из передних сил рванулся на него, в эту образовавшуюся в толпе щель. И, едва не плача, увидел ее руки, охватившие фонарь, щеку, придавившуюся к столбу, закрытые, замершие веки.
– Ася!.. Ася! Родная моя!.. – Он оторвал ее от столба, повернул к себе, заглядывая в будто кричащие, с крупными слезами глаза, капельки крови проступали из прикушенной нижней губы. – Ася… Ася… Ася… – повторял он. – Ася, что? Что?» Ася…
Он не мог ничего больше выговорить. Он инстинктивно прижал ее, пригнул голову к своей потной шее и, резко двинувшись спиной, потянул ее сейчас же в узкую щель разбившейся толпы перед цепью милиционеров. А она еще пыталась отогнуть голову, оглянуться назад, и он чувствовал своей горячей мокрой шеей ее незнакомый вздрагивающий голос:
– Возле фонаря… там… мальчика… мальчика… Ты ничего… Ты ничего не видел?
– Сюда! Сюда!.. Прижимайся ко мне! Сюда!..
Толпа в этот миг стиснула их, охватила толщей трущихся тел; люди, сминая цепь милиционеров, ринулись в неширокий проход между стоявшими поперек улиц грузовиками. Константина ударило спиной о кузов, и он успел прижать Асю к себе, страшным усилием всех мускулов, рвя на спине куртку о кузов, успел ее повернуть боком к радиатору.
Почему-то у ската машины зачернела куча галош, огромных, растоптанных, и детских, на красной подкладке, и почему-то непонятно, разноголосо вырывался детский плач из-под машины.
Константин, как в пелене, различал; копошились там, высовывались из-под днища тонкие ножки в чулочках, появлялись возле колес красные ребячьи пальчики, упирающиеся в месиво грязи; оттуда несся детский вопль:
– Мама! Ма-ма! Ма-амочка!
Константин повторял хрипло:
– Сюда! Сюда!
С трудом он разжал руки, не выпуская Асю, и еще продвинулся на шаг к борту машины – и в ту же секунду толкнул ее на подножку. Она упала на нее, не вытирая слез боли, сбегающих по щекам, прикусывая губы, сочившиеся капельками крови. И молча смотрела на него.
– Ася! Что? Что? – крикнул он. – Ася, ну что?
Она разжала губы.
– Ничего, милый… Ничего, мой мил…
– Ася! Что? Ну скажи же, скажи – больно? Живот?..
Она глотала душившие ее рыдания.
– Там… у фонаря… Мальчик!.. А люди, люди… что с ними! Мне кажется… я наступила на него. Его не успели… – Сдерживая стук зубов, она закрыла лицо руками. – Что же это… милый? Что же это? Почему это случилось? Почему? Здесь дети под машиной… Они залезли под машину. Зачем здесь дети? И тот мальчик…
Оглушенный детским воплем из-под машины, рокотом толпы, напирающей в спину, Константин, глядя на Асю, испугался этих ярких капелек крови на губах, ее уже странно прижатых к животу рук и, увидев это, едва сумел выговорить:
– Его успели… Асенька. Его подняли. Ты ни на кого не наступила. Тебе показалось, родная…
Толпа чугунными толчками давила на спину Константина, все плотнее притискивая его к машине, к ее крылу, к подножке, на которой прижалась Ася. Людской вал неистовым напором вырывался к проходу, наваливался сзади на машины, на Константина. А он, напрягая мускулы спины, рук, опершаяся в железную дверцу грузовика, старался удержать всем своим телом натиск толпы, охранить этот уголок подножки с Асей. И видел лишь ее огромные, молящие глаза, раскрытые на половину лица от боли, Он уже не слышал крики и гул толпы, темными кругами шло в голове. «Сколько так будет – секунда? Минута? – туманно мелькнуло в его сознании. – День? Год? Всю жизнь? Я не выдержу так пяти минут… Я не чувствую рук. Что же делать? Что же делать? Я ничего не могу сделать! Неужели я не могу!.. Вот легче, стало легче…»
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.