Текст книги "Обезьяна приходит за своим черепом"

– А вы чего тут? – закричал он. – Ну, чего, чего рты разинули? Чего не видели?! Кто у вас тут старший? Взять эту чешскую свинью!

Вошла мать с большим узлом и положила его на стол.

– Вот, Ганка, – сказала она.

Ганка лежал на ковре, согнув ноги в коленях.

Мать подошла к нему.

– Вот, Ганка, – сказала она ласково, наклоняясь над ним, так, как будто ничего не случилось. – Здесь я вам положила кое-какие вещи – хлеб, сало, смену белья, потом одеяло и подушку.

– Да он не донесет! – сказал солдат. – Какое ему тут сало! Тут ему не сало нужно, а…

Между тем Ганку подняли и поставили на ноги. Он стоял, закрыв глаза и полуоткрыв рот.

– Сало! – повторил солдат. – Какое ему тут сало! Вы посмотрите-ка на него! Сало! – и он, ухмыляясь, покачал головой.

– Да как же так? Как он пойдет? – забеспокоилась мать. – У него же ничего нет.

– «Как же так! Как пойдет!» – закричал усатый каким-то чуть ли не бабьим, скандальным голосом. – А вот бегать не надо! Не надо бегать! Надо себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и все!.. Вот мы ему теперь покажем это освещение…

Он закашлялся, задохнулся, затрясся, затопал ногами, пересиливая кашель, и махнул рукой.

– Давайте сюда, – сказал матери солдат, – я донесу. Не бойтесь, давайте, все цело будет.

Они ушли, не захватив рукописи.

Ганка лежал на руках солдат, и глаза его были устремлены мимо лица матери, мимо вещей и стен…

– Вот, – сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним солдатом. – Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!

Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и глаза у него были дикие и бессмысленные.

– Господи, – сказал он тихо, – что же это такое было?

Потом он схватил Сенеку и стал его быстро перелистывать, ища какую-то ему нужную страницу.

– Ну не волнуйся, Леон, – сказала мать. – Теперь уж ничего не поделаешь, приедет Фридрих – будем хлопотать. Тебе нужно выпить кофе, но он, – она приложила руку к кофейнику, – совсем холодный. Надо пойти подогреть.

– Стой! – закричал отец, отыскав нужное место. – Вот это самое. Слушай, Берта! – И он прочел громко и торжественно:

 
Рожденный
В долине рек, огромный змей свистит.
Он выше сосен поднимает шею
И голубую голову, влача
Далеко по долине хвост кольчатый.
Он спермой гибельной осеменил
Сухую землю, и она родила
Железных воинов сомкнутый строй.
Гремит труба, и медь рожка поет.
Они же, порожденные землей,
Не знают человеческих наречий,
Их слово первое – враждебный крик!
Разбившись меж собою на полки,
Они дерутся, силясь доказать,
Что семени змеиного достойны.
Перед зарей вас родила земля,
Погибнете вы раньше звезд вечерних*.
 

Он положил книгу и посмотрел на мать.

– И они погибнут, Берта, – сказал он негромко, с силой глубокого убеждения, – все до одного. Они любят ссылаться на древнюю историю и мифологию. Так вот, во всех мифах человек всегда побеждает дракона. Ты видела, что сделал Ганка? Он маленький, худой, а как захрипел этот волкодав! Ты, я, Ганка – смотри, нас уже трое, одна пятнадцатимиллионная нашего народа.

Мать подошла к окну и отдернула занавес.

Одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, лег на стол, и сразу засветились черным серебром кофейник и синие тарелки с золотыми ободками.

 
Перед зарей вас родила земля,
Погибнете вы раньше звезд вечерних! —
 

повторил отец и вздохнул. – Ну что же, давай пить кофе, Берта.

Глава пятая

Город переживал тяжелое время.

На третий день вдруг перестал ходить троллейбус. Говорили, что скоро будет выключена и осветительная сеть: вся энергия будто бы переключается на военную промышленность. Из пятнадцати кинотеатров работало только три, и в них шли идиотские фильмы о ковбоях и красавицах. Но скоро Третья империя показала свое уродливое лицо. Собственно говоря, лиц было несколько.

На экране маленький, очень верткий человек, почти карлик, с зачесанными назад волосами и удлиненным обезьяньим черепом что-то говорил с эстрады, махал рукой и улыбался.

Ему хлопали и несли цветы.

Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.

Из всей компании он выглядел наиболее солидным.

Он не появлялся на эстраде, не говорил речей, и ему не подносили цветов.

Он шел тяжелой походкой мимо выстроившихся полков, а в ответ на приветствия поднимал руку. От его грубого лица орангутанга, угловатой походки, коротких, узловатых пальцев – от всего-всего, даже от жестких коротких волос и какого-то стволистого затылка, исходила та тупая, неразумная мощь, которую жители города чувствовали в его марширующих войсках, в его законах, в его расправах.

А потом по зеленому экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя мимо зрителя, они поднимали руку, улыбались и кричали.

Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по узким улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.

И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково улыбались.

Все это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели достаточно и в своем городе.

Скоро стало туго с продовольствием.

Настоящий голод был еще впереди, но из окна я видел уже очередь около булочной.

Люди вставали ночью, а утром выносили из магазина триста граммов липкого, влажного хлеба. Он, как замазка, приставал к рукам и бумаге и походил на кусок скверного мыла.

У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока не нуждались, но теперь за утренним кофе отец брал банку сгущенного молока и вспарывал ее с видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для консервов и теперь пускал в ход свой садовый ножик с ручкой из оленьего рога. Банка давалась туго, лезвие все время соскальзывало с ее краев, он краснел и мотал головой. Как большинство людей, не привыкших к физической работе, он пускал в ход всю свою силу. Наконец банка ускользала и отец резал себе пальцы.

– Позволь, – говорила мать, которой надоедало это единоборство, – позволь, я тебе открою. Ты же не так делаешь!

Но отец только пыхтел и мотал головой.

Однажды банка, которую он держал как-то по-особенному, ребром, выскользнула из его рук и заскакала по столу – круша и разбивая посуду. Отец хотел схватить ее на ходу, но повалил окончательно, и она сочно ляпнула на скатерть половину своего содержимого. Отец схватился за голову, и в это время вошла молочница. Она принесла с собой два полных бидона, и отец кинулся к ней, словно ища спасения.

– Ох, постойте! – сказала молочница. – Что я видела!..

Она сняла бидоны, поставила их на пол и остановилась, тупо и изумленно глядя перед собой.

– Что же это я видела? – спросила она.

Ее усадили и налили ей кофе, а она все мотала головой и отставляла чашку.

– Постойте, постойте! – говорила она.

Потом взяла чашку, сделала глоток, посмотрела на отца, посмотрела на мать и вдруг улыбнулась, и тут все улыбнулись, глядя на нее.

– Так что же с вами случилось, милая? – спросила мать.

– Нет, как же это так, как же я это унесла? – спросила она, кивая на бидоны, и покачала головой.

Потом она стала рассказывать, что с ней случилось.

А случилось с ней вот что.

Как-то ей удалось с полными бидонами сливок протиснуться через толпу и сесть в переполненный поезд, сохранить их в давке и доехать до города. Около площади Принцессы Вильгельмины она попала в какую-то облаву. То есть даже и не облава была это, а просто стояли люди в полицейской форме, проверяли документы, кое-кого сейчас же уводили, других группировали, выстраивали и гнали в оцепление. Погнали и ее – прямо так, с бидонами на спине. «Ну, пропали мои сливки!» – подумала она.

Толпу несло на самую площадь. Она была вся оцеплена конными войсками.

На тротуарах ходили наряды полиции. Как-то получилось так, что ее вынесло в самый центр, к тому красивому желтому зданию, где раньше помещался кинотеатр «Аргус», а теперь висела вывеска: «Офицерский клуб». Она стала смотреть.

Толпу отгораживала и теснила цепь нашей полиции.

Дверь клуба была открыта, и в нее входили и выходили какие-то люди.

На тротуаре, немного поодаль от двери, стоял пожилой офицер и чего-то ждал.

На толпу он не смотрел, но иногда подзывал к себе ефрейтора и отдавал ему какие-то приказания, кивал головой на цепь полиции.

Тогда ефрейтор кричал, взмахивал дубинкой, и толпу осаживали назад.

Молочница тоскливо думала о том, что сливки у нее, пожалуй, пропали наверняка – как их вынесешь из такой толпы, – и ничего не могла понять.

Впрочем, и никто ничего не мог понять.

Рядом с ней стояла какая-то женщина, худенькая, черная, в зеленой шляпке; почему-то казалось, что это швейка. Она все время поправляла эту шляпку и тоскливо говорила: «Господи, Господи, и зачем я пошла сегодня?»

Потом сзади загудела сирена. Люди шарахнулись. Ее сильно ударило бидоном по спине и прижало в какой-то угол. Через толпу ехал крытый черный автомобиль. Около самого подъезда в клуб он остановился: выскочили двое в серых форменных плащах и пробежали в здание. Один из них мельком взглянул на пожилого офицера, и тот дотронулся двумя пальцами до фуражки, сохраняя прежнюю одеревенелость корпуса.

Шофер молча и неподвижно сидел за рулем.

«Господи, Господи!» – взмолилась сзади швейка. И вдруг из здания послышался крик, а вслед за тем шум тяжелого тела, которое тащат волоком прямо через ступеньки.

Пожилой офицер отступил от входа.

На тротуар вылетел и упал высокий человек со смуглым четырехугольным лицом, очень крепкий и большеголовый. На него сейчас же набросились несколько военных, схватили его за шею, за руки, поставили на ноги и прижали к стене.

Он стоял молча, потряхивая квадратной головой и часто подергивая плечами, но его крепко и осторожно держали. Потом вывели еще одного – он был в пиджаке, который все время разлетался, показывая грязную сорочку с галстуком, сбитым на сторону, и разодранным воротничком. Кроме того, он был в пуху, сене и еще какой-то мерзости, которая пристала к его сюртуку.

Все это молочница видела очень точно, ясно и не менее точно пересказала.

А вот затем произошло что-то уже совсем неожиданное.

Внезапно офицер около двери вздрогнул и вытянулся. Люди, державшие арестованных, застыли и совсем притиснули их к стене.

Ефрейтор строго кашлянул, поправил фуражку и кобуру.

Из здания вышли люди в штатской одежде.

Их было не очень много, человек девять-десять, никак не больше.

Сзади шли военные.

Люди в штатском сошли на тротуар и остановились, разговаривая и чего-то ожидая.

Один повернулся и стал смотреть на дверь. И тогда на тротуар сошел неторопливым, солидным шагом карлик, худенький, черноволосый, с подвижным, обезьяньим лицом. Он остановился и поглядел на толпу. Тот, что смотрел на дверь, что-то сказал ему вполголоса, и он слегка кивнул ему головой.

– Какой же он был из себя? – спросила мать.

– Я его видела всего одну минуту, – ответила молочница. – Но он… он почему-то показался мне очень страшным… Когда он стал что-то говорить, у него дрожали губы… Да я его и не успела рассмотреть – было некогда…

Потом карлик повернулся и пошел к арестованным, и тут…

Молочница остановилась и посмотрела на мать.

– И тут около него взорвалась земля.

Кверху взметнулся столб огня почти малинового цвета.

Земля брызнула фонтаном, и сейчас же зазвенели стекла, и дурным голосом закричала какая-то женщина.

Кто-то сзади или впереди выстрелил из браунинга, и сейчас же завопило несколько голосов.

Полумертвая от страха, она подумала, что падает, но сейчас же почувствовала, что падать ей некуда, что она стоит неподвижно и прямо, как в гробу, в людской толще.

Ничего впереди не было уже видно.

Полз дым тяжелыми круглыми клубами, и выше его была только вывеска: «Офицерский клуб».

Все это заняло ничтожнейшую часть минуты.

Потом вдруг ее подняло и шарахнуло в сторону.

Как будто огромная метла поднялась и разбросала людей. Сразу все закричало, заговорило, заверещало в рожки и сирены, застонало и заплакало.

Какие-то люди, истошно крича и трясясь от страха, перли на толпу, лупя направо и налево рукоятками браунингов.

Около клуба, на развороченной и вывернутой наизнанку земле, блестела кровь, валялись какие-то люди и через клубы дыма, в оседающей пыли страшно желтело заголенное тело.

Автомобиль стоял, вздыбясь, как конь на триумфальной арке.

Взрывом сломало деревце, и зеленую купу подбросило на балкон, а изуродованный ствол торчал из-под измятой решетки.

Молочница стояла минуту неподвижно и видела, как карлика усаживали в автомобиль; двое военных стояли около дверцы, а он суетился, что-то говорил им и все никак не хотел или не мог войти в автомобиль. Наконец его как-то усадили, дверца захлопнулась, военный снаружи подергал ее и покачал головой.

Это она еще видела. Потом за ноги проволокли куда-то того, в пиджаке и грязной сорочке, который только что стоял около стены: у него была начисто оторвана голова, и из подмокшей сорочки тянулось что-то черное и красное. Когда она увидела это, она мгновенно вспотела и ее закачало. Это колебалась толпа, распирая каменную коробку площади. И молочница потеряла сознание.

Очнулась же она среди сквера.

Она лежала на газоне.

Бидоны стояли рядом.

Над ней наклонился полицейский и держал ее за плечо. «Тетушка, слышишь, тетушка?» – говорил он ей, и по его тону она поняла, что он окликает ее уже давно. Она вздохнула, взглянула на его грубое солдатское лицо, жесткие усы и вдруг заплакала…

Заплакала она и сейчас, когда окончила свою историю.

– Я хотела ему налить сливок, да не было куда, а он махнул рукой и сказал: «Ладно, не надо».

– Что же вы плачете? – улыбнулась мать и налила ей еще чашку. – Хорошо, что все так кончилось! Вот, пейте!

– Спасибо, – сказала она, всхлипывая и тоже улыбаясь.

– А ты, Леон? – спросила мать, обращаясь к отцу, но он уже не слушал ее, а блаженно курлыкал над бидоном, цедя холодные, густые сливки.

– Так что ж это было? – спросил он, возвращаясь к столу.

– А кто ж его знает… – ответила молочница, уже успокоясь. – Значит, кто-то что-то им подстроил.

– Да, но что же? Бомбу, адскую машину или гранату?

– Да кто ж его знает! Если бы я следила за тем… – беззаботно сказала молочница.

– Да! – Отец быстро допил чашку и отодвинул ее в сторону. – И этот карлик…

– Это он и был, – сказала молочница.

Отец мгновенно понял, что она хотела сказать.

– Он?

– Он самый! – с испугом подтвердила молочница.

– А! Идиоты! – Отец быстро вскочил со стула и снова сел. – Ничего не могут сделать порядком, как следует! Такой был случай! Стоял рядом, были бомбы, только протянуть руку – и вот, пожалуйста, сел в авто и уехал. Да за это я бы им головы оторвал. Герои! – Он с каким-то злым восхищением ударил ладонью по столу. – Пожалуйста, сел и уехал!.. Скоты!

– Как тебе не стыдно, Леон! Ведь они погибли! – упрекнула мать.

– Да, они погибли… верно, погибли, – сумрачно вспомнил отец. – Да, они-то погибли! – воскликнул он снова. – Да он-то! Он-то остался жив! Как вы говорите? Стоял около автомобиля, суетился и все не мог в него влезть?

– Влезть, верно, не мог, – подтвердила молочница. – Наверное, уж очень растерялся.

– Черт знает что такое! – выругался отец и сел на стул верхом. – Я отдал бы всю институтскую коллекцию, только взглянуть бы на его череп! Ну ладно, будем ждать газет…

– Хочешь еще кофе? – спросила мать.

– И все-таки это непонятно, в высшей степени непонятно! – заговорил он, опять расстраиваясь. – Вы, милая, стояли рядом, смотрели…

– Слушай, оставь ты ее, оставь в покое! Видишь, девушка чуть жива от страха, принесла тебе сливок, а ты ее мучаешь! Ну что она может знать? – вмешалась мать.

– Ну, ладно, ладно, – успокоился отец, – будем ждать газет.

В это время вошла Марта.

– К вам давешний офицер, – сказала она.

– А? – отец не успел задать вопроса.

В комнату входил полковник Гарднер.

Он был в штатском, и только в петлице его плаща торчал какой-то значок военного образца.

– О! – сказала мать удивленно и радостно. – Дорогой гость…

– И прибавьте: незваный и негаданный, – улыбнулся Гарднер. – Извините, особые обстоятельства заставили меня…

– Он еще извиняется! – возмущенно взмахнула рукой мать. – Садитесь, садитесь, пожалуйста! Вот я сейчас вам налью кофе. Кроме того, у меня есть к вам дело…

– Буду слушать с полным вниманием, – слегка поклонился Гарднер, – а то вы в самом деле можете подумать невесть что. Этот странный маленький господин… но ведь, наверное, о нем и будет речь, не так ли?

– Так! – кивнул головой отец. – Именно об этом мы и собирались с вами поговорить, господин Гарднер. Видите ли, доктор Ганка – больной человек, спрашивать с него за его поступки…

– Вот видите! – Гарднер придвинул стул и сел к столу. – Но, во-первых, скажите: поверили бы вы моему честному слову?

– Поверили бы, – решительно сказал отец.

– Безусловно! – сказала мать. – Честному слову офицера…

– Но прибавьте: немецкого офицера, фрау Курцер! – с какой-то затаенной улыбочкой напомнил Гарднер.

– Для меня национальность не делает разницы, – пышно сказал отец.

– О, – радостно удивился Гарднер, – даже так? Ну, да вы совсем снисходительны к Германии и к ее армии, господин Мезонье! – Он отвесил легкий полупоклон отцу. – Ну ладно, если вы уже так великодушны, так вот я даю вам честное слово, что доктор Ганка арестован совершенно вне зависимости от разговора, который на днях мне пришлось с ним вести. Удовлетворяет вас это?

Отец нерешительно поглядел на него.

– Я, – начал он, – не совсем…

– …мне верите, – предупредительно докончил Гарднер.

– Нет, не то. Но тогда я не совсем понимаю причины его ареста… Что мог сделать Ганка?

Гарднер посмотрел ему в глаза и покачал го-ловой.

– Ай-ай-ай, господин Мезонье, господин Мезонье! Неужели это правда? – спросил он с легким осуждением.

– Что правда?

– А вот то, что вы говорите мне сейчас?

– Что я не знаю, за что арестован Ганка? – пожал плечами отец. – Ну, если вы считаете меня его сообщником…

– О, нет! Ни в коем случае я не считаю вас сообщником Ганки. Но Ганка-то, несомненно, ваш сообщник.

За столом наступило короткое тревожное молчание.

Гарднер обернулся и посмотрел на молочницу.

– Эта девушка? – спросил он.

Она вспыхнула и отодвинула чашку.

– Это наша молочница, – сказала мать. – Она принесла нам сливок и попала в эту кашу на площади Принцессы Вильгельмины.

– Ага! – принял к сведению Гарднер. – Но теперь она вам не нужна, не правда ли?

Молочница неловко встала с места.

– Я подожду на кухне, – сказала она и вышла.

– Вы мне обещали кофе, фрау Курцер! – напомнил Гарднер и повернулся к отцу. – Вы, конечно, клевещете на себя, господин Мезонье! Я слишком высокого мнения о вашей догадливости и интуиции, чтоб поверить вам. Да и не мое дело разъяснять вам наши отношения. Но что касается господина Ганки, то тут я вам должен твердо и решительно сказать: никакие личные счеты в его аресте не замешаны.

– Вот теперь-то я и не верю вам, господин Гарднер! – убито сказал отец. – Иначе почему я не арестован и зачем вы мне все это говорите?

– Ну, это я вам объяснять пока не буду, – ласково улыбнулся Гарднер, – вы очень скоро все узнаете сами. Но вот что мне хочется вам сказать сейчас. – Он стал вдруг очень серьезен. – Я работаю в гестапо, в органе уничтожения, пресечения и смерти. Но никогда я, державший в руках весь этот мощный и беспощадный механизм, не пользовался им, чтобы уничтожить моего личного врага. Верите вы мне?

Отец молчал.

– Вижу, что не верите. Но сейчас объясню, почему вам следует мне верить. Дело-то вот в чем: когда кто-нибудь меня заденет или оскорбит, я его тут же, как собаку, застрелю на месте.

– А это всегда возможно? – поинтересовался отец.

– Всегда! – твердо ответил Гарднер. – В военное время? В неприятельском городе? Всегда! Теперь вы мне верите?

– Да! – вздохнул отец. – Это логично, в это верю!

– Ну а если вы в это поверили, то поверьте во все остальное: в аресте Ганки моя личная воля никакой роли не играла. Главный виновник ареста Ганки…

– Ну? – со страхом спросил отец.

Гарднер неожиданно повернулся к матери.

– Теперь вот какое у меня дело. Разрешите взглянуть на ваш балкон? Он ведь не заперт?

– Нет, – сказала мать и поглядела на него.

– Так разрешите, я пройду посмотреть? – Он быстро встал и вышел на балкон.

– Главный виновник ареста Ганки… – повторил отец. – Как это он сказал, Берта?

– А, да не думай ты об этом, не думай! – досадливо приказала мать. – Мало ли что тебе он скажет!

Отец приложил руку ко лбу.

– Я начинаю кое-что понимать, Берта, – сказал он жалобно. – Но не дай бог, чтоб я понял все до конца!

Возвратился Гарднер.

– Что у вас там, овощи? – спросил он, отряхивая колени.

– Картошка! – убито ответила мать.

– Так! Картошка! Ну, а когда он у вас ремонтировался в последний раз?

Мать посмотрела на него с недоумением.

– Точно месяц я вам не назову…

– А сезон назвать можете? Летом? Зимой? Весной? – он все отряхивал колени.

– Последний раз – в марте, – вспомнил отец.

– Ага, в марте! Ну, а какой ремонт был – текущий или капитальный?

– Что-то там со штукатуркой, – медленно и нерешительно вспомнил отец.

– Текущий ремонт, – решил Гарднер. – Ну а внизу кто живет?

– Весь дом занимаем мы, внизу, под балконом, пустая комната, – ответила мать.

– Хорошо, но в ней, в этой пустой комнате, все-таки, наверное, что-то есть? – в голосе Гарднера слышалось легкое нетерпение.

– Только старые вещи! – сказала мать.

– Так вот идемте посмотрим эти старые вещи, – сказал Гарднер и пошел к двери.

Я побежал за ним.

В комнате Гарднер осмотрел все диваны с гудящими пружинами – казалось, что в них завелся целый рой майских жуков, – сдвинул с места пыльные и дряхлые кресла с экзематозной сыпью позолоты, открыл дверцы шкафа и сунул в него лицо, пнул ногой сундук, так, что он рассерженно загудел густым, утробным голосом, потом долго, прищурившись, смотрел на потолок и вдруг потребовал лестницу.

Лестницу принесли.

Он полез на нее, потрогал хвост облезлого плафона, заглянул под него.

Там был опять-таки потолок.

Он сказал «ага», отряхнул руки и слез с лестницы.

– Теперь идемте пить кофе! – сказал он с легким вздохом облегчения.

– Так вы спрашиваете, что произошло на площади Принцессы Вильгельмины? – спросил он у отца. – Произошло вот что. Трое негодяев, настоящие имена которых выясняются, под предводительством известного государственного преступника Карла Войцика узнали, что некая важная персона должна приехать в город и выступить с речью в офицерском клубе. Откуда-то этим негодяям стал известен и день выступления, хотя об этом знало всего несколько человек. Под видом рабочих они по подложным документам проникли в клуб и установили в трех разных местах адские машинки. Но один из них вызвал подозрение – его четырехугольная морда известна полицейским всей Европы, – вот его задержали как раз в то время, когда…

Зазвонил телефон.

– Извините, это, наверное, меня, – сказал Гарднер, подошел и снял трубку. – Слушаю! – крикнул он и ответил: – Да. Все в порядке… Да… Хорошо, присылайте! Если успеют! – Его, видимо, не так поняли. – Если успеют, то застанут… – Он посмотрел на часы. – Да, минут двадцать еще буду… Ну, уж это я не знаю. – На ответе, видимо, настаивали, и он раздраженно затряс головой. – Не знаю, не знаю, я не архитектор, надо посмотреть… Надо, говорю, прийти и посмотреть.

Он повесил трубку, выругался: «Скотина» – и потом подошел к столу.

– Итак? – спросил отец.

Гарднер поднял на него тяжелые глаза.

– Ага! – вспомнил он. – Так вот, стало известно, что в толпе должны находиться еще двое… так сказать, запасных швейцарцев, кроме того, нам сообщили их приметы. Поэтому площадь, а также часть прилегающих улиц оцепили и стали проверять документы у подозрительных лиц. Между тем, когда арестованных стали уводить, Войцик затеял драку с конвоем, чтобы выиграть время и отвлечь внимание. Но тогда это почему-то не бросилось в глаза. Одним словом, пришлось порядком повозиться, парень оказался крепким, и вот в это время один из его негодяев, стоящий в толпе, бросил бомбу. К счастью, больших разрушений не произошло. Было убито четыре человека и в том числе один из негодяев, ранено человек двадцать пять, сломано дерево и разнесло автомобиль – вот и все. Но самое главное – удалось захватить самого предводителя банды.

– А персона? – спросил отец.

– Что персона? – не понял Гарднер и отставил чашку.

– А некая персона уцелела?

– Уцелела, – ответил Гарднер, – и скоро вы ее увидите. Завтра в час дня под вашим балконом пройдут войска, и речь будет все-таки произнесена, парад состоится, хотя и с опозданием. Сейчас придут сюда и будут приготовлять помещение. – Он подошел к отцу. – Вас же, уважаемый господин профессор, и всю вашу семью я попрошу сделать нам любезность и не покидать это помещение до завтра. Вы ведь не откажете нам, профессор, правда?

– Правда, – сказал отец и покорно наклонил голову.

…Маленький, юркий, словно бескостный человечек быстро взошел на балкон и остановился, смотря на толпу большими, лунатическими глазами.

Толпа, согнанная со всех окрестных улиц и теперь зажатая в оцеплении, почти безмолвно колебалась внизу.

Когда он взошел на балкон, в ней произошло какое-то движение, послышались несогласованные возгласы, но он ждал взрыва, криков, а как раз их-то и не было.

Их не было, может быть, даже потому, что никто и не догадывался, как они ему нужны и что он именно их ждет. А он не то что любил их или нуждался в них – нет, ему, кажется, даже не было никакого дела до чувств этой живой плазмы, одушевленного месива, которое он презирал искренне и глубоко. Но он во всем любил порядок, от привычек своих не отступал без крайности и уж больше всего гнался за соблюдением традиций.

Любовь народа, который он вместе с другими главарями только что поставил на колени, жестоко смиряя его огнем, железом и опустошением, была одной из таких самых крепких и верных традиций, и отступление от нее он почел бы преступным.

Сейчас он недоумевал, сердился и искренне переживал неудачу. Он даже сделал было движение, чтоб посмотреть назад, на свою свиту, и взглядом спросить у нее, что это значит, но в это время позади, а потом и под самым балконом вспыхнули нестройные и несогласованные крики – это наконец догадались военные.

Солдат было очень много, и все они до одного кричали. Тогда он удовлетворился, вынул платок и прижал его несколько раз к острому, колкому подбородку. Теперь все шло как следует, и он только выжидал какого-то одному ему известного и нужного момента.

Его уродливое, обезьянье личико было странно неподвижно, и только иногда быстро вздрагивали губы и крылья худого, тонкого, злого носа.

А крики все росли и множились.

Теперь внизу попросту шумели, топали ногами, даже бесновались – этим разрешалось томительное и долгое ожидание, и мало кто понимал внизу значение этих криков. Но главное, кажется, что поняли все: сегодняшний день кончится речью, – значит, бояться нечего.

Тогда он шагнул вплотную к перилам и положил на них руку.

Шум продолжался, и он хорошо проработанным, четким жестом поднял кверху эту маленькую, худую лапку и вознес ее с высоты балкона над толпой, как бы укрощая и сдерживая.

Затем он заговорил.

Говорил он медленно, складно и вместе с тем как-то тяжело, словно стараясь вбить в мозг каждую фразу. Надо признаться, речь его не отличалась от тех же тоненьких и паскудных брошюрок в восемь листиков, что в изобилии заполняли мостовые и все общественные писсуары, и слушать было скучно. Но этот уродец, эта юркая мартышка, вознесшая над толпой свою маленькую, бескостную, лиловую и очень страшную ладонь, была судьбой, роком, той грубой, непонятной, даже почти неразумной, но хорошо организованной силой, которая несла смерть и разрушение – только смерть и разрушение! – и поэтому все с усиленным вниманием вслушивались в ее слова. Они слушали еще потому, что хотели понять необъяснимое – все то, что убивало их детей, жгло их жилища, превращало их, здоровых, свободных людей, в калек. Они ждали от него объяснения и разгадки того, что претворялось в жизнь огнем, авиацией дальнего действия и руками веселых, спокойно-озверелых солдат.

Но этого-то и не пожелала объяснить маленькая обезьянка, столь жестоко осудившая человечество и человечность.

Уродец кончил речь и сошел с балкона, какой-то взъерошенный, недовольный и своей речью, и ее действием на умы согнанных людей.

Стоит ли им говорить об истории и судьбах мира? Большие, фосфоресцирующие глаза его быстро и тревожно забегали, он тяжело, шумно вздохнул и пошел к выходу. И тут к нему подошел отец.

Он выдвинулся так неожиданно и уверенно, что свита, стоящая вокруг, не успела его задержать. Только усатый, тот самый, что арестовывал и уводил Ганку, схватил было его – но было поздно – за руку.

Уродец вопросительно посмотрел на них.

– Это профессор Мезонье, – сказал Гарднер, – директор Института первобытной истории.

Уродец с любопытством взглянул на отца.

– И автор книги «Моя борьба с мифом двадцатого века»? – спросил он.

Отец неловко и растерянно поклонился.

Он был донельзя смущен и испуган тем, что происходит, и, верно, сам не мог хорошенько разобрать, что за сила толкает его вперед, но она толкала, и вот он с опасностью для собственного благополучия и даже – кто знает? – может быть, жизни лез вперед, в самую пасть дракона. Свита, стоящая вокруг, всколыхнулась и смутно зажужжала.

Поведение отца, даже вне зависимости от того, что он желал сказать, было до невероятности глупо. Имея фамилию Мезонье, не следовало соваться вперед.

Человечек продолжал молча смотреть в лицо моего отца и потому спросил:

– Да? Ну и что же вам нужно, господин Мезонье?

Отец сказал, что он хочет обратиться с просьбой.

– А именно? – спросил тот.

Отец довольно связно и даже не путаясь сказал, что он просит, чтоб отпустили на поруки его лучшего ученика, старшего научного сотрудника института.

– Лучшего ученика? – переспросил уродец, продолжая неподвижно и изучающе рассматривать отца. – Это очень плохая характеристика. Не думаете ли вы, господин Мезонье, что мы склонны слишком высоко оценивать вашу деятельность?

Отец смешался, покраснел, но сейчас же возразил, что дело не в его деятельности, конечно, о значении которой можно спорить, ибо он и сам-то о ней весьма скромного мнения…

– Зря! – сказал человечек. – К сожалению, она не скромна и совершенно бесспорна.

– …а о примитивной справедливости или хотя бы беспристрастности…

– Да, да, – иронически покачал головой карлик, – справедливость и беспристрастность! Какие хорошие слова есть у вас в запасе и как быстро вы о них вспоминаете, когда вам зажмет дверью палец!

Он вдруг улыбнулся.

– Ладно, об этом еще мы будем говорить. Ну, так что же натворил ваш ученик? – Он обернулся к Гарднеру. – Это, наверное, по вашей линии, полковник?

Гарднер выступил из толпы.

– Речь, очевидно, идет о докторе Ганке? – спросил он, взглянув на отца. – Этот человек арестован, во-первых, за упорную антигерманскую деятельность…