Текст книги "Убить Троцкого"

После раздела драгоценностей стал вопрос о хранении. Вот здесь-то Михаил и поделился с друзьями информацией о наличии оборудованных тайников. Михаил (так получалось) был носителем информации обо всех тайниках, и друзья, полностью доверяя ему, попросили дать в полное распоряжение каждому по одному хранилищу.

Александр уже поджидал его, держа в руках увесистый пакет. Они спустились к реке, под арку моста, и зашли в нишу, образованную каменным парапетом, сложенным из крупных отесанных гранитных глыб. Даже днем ниша ниоткуда не просматривалась. Пользуясь заранее приготовленным ломиком, Михаил с трудом выдвинул каменную плиту, накрывавшую парапет сверху, чем освободил запорный механизм крайнего камня сбоку. Выдвинув камень, он положил в образовавшееся сухое каменное углубление пакет Александра, после чего произвел действия в обратном порядке.

До встречи с Евгением оставалось еще два часа, поэтому они вышли из-под моста и, не торопясь, прошлись по ярко-зеленой набережной, далее поймали пролетку и неспешно покатили к Новодевичьему.

У явочной квартиры Александр легко соскочил с пролетки, а Михаил продолжил свой путь к находившемуся неподалеку кладбищу.

Он пришел туда раньше назначенного часа, посетив это место второй раз за сегодняшний день. Ранним утром здесь уже была спрятана его часть добычи, а сейчас еще один старинный склеп ожидал посещения.

«Какие-то пиратские страсти: кладбища, покойники, склепы, спрятанные сокровища… Мой бы сюжетец да Стивенсону[31]31
  Стивенсон Роберт Льюис (1850–1894 годы) – английский писатель приключенческого жанра.


[Закрыть] или Майн Риду[32]32
  Майн Рид Томас (1818–1883 годы) – американский писатель авантюрно-приключенческого жанра.


[Закрыть]… То-то порадовались бы. А что – четыре капитана: Дрейк, Флинт, Морган и, для полного комплекта, – русский капитан Муравьев… – иронизировал над собой Михаил. – Бред какой-то…» – отмахнулся он от пустых мыслей.

Теплый, совсем летний день, припекающее солнце, щебетание птиц и зелень за кладбищенской оградой – навевали воспоминания о Ливадии, где во время каникул они отдыхали всей семьей. Вспоминалась беседка в окружении субтропической зелени, синевшее вдалеке успокаивающе шумящее море в белых барашках волн, солнечные блики, книга с захватывающим сюжетом. Он еще тогда, в детстве, поймал себя на том, что этот пик счастливого покоя, эта радость бытия, возможно, никогда больше не повторится. А потом – война, кровь, грязь, смерть, бессонные ночи, нечеловеческая усталость и огромное, пожирающее душу горе.

«Вон еще один пират идет», – завидев приближавшегося огромного Лопатина, опять усмехнулся он своим мыслям.

Направляясь по тенистой алее к склепу, где находился очередной тайник, Михаил, нарушив окружавшую их кладбищенскую тишину, вдруг сказал:

– Как жаль, что нельзя вернуться в детство…

– Что?.. – недоумевающе уставился на него Евгений, чья голова была забита другими, более прозаичными мыслями.

– Я говорю: неужели все то хорошее, что было у нас, – никогда не повторится?!.

– Все будет хорошо… И красота, и счастье, и любовь – будет все. Мы ведь еще очень молоды, Миша, – неожиданно для себя понял его Евгений. – Время все залечит… И наши души тоже…

Глава 11

Как свистнувшая плеть, время, смывая с души прошлое, стремительно несло друзей на восток. Время, как вода, затушило в душе Михаила пепелище родного очага, изредка ударяя в сердце горькой памятью. Стук вагонных колес отделял его от этого прошлого. И только глаза маленькой девочки, оставленной далеко в Москве, бередили его душу.

«Ну что мне до нее?.. Я сделал все, что мог и как мог, защитил ее, – отмахивался он от воспоминаний. – У меня сейчас другая цель, другая судьба… Пепел Клааса, – вспомнил он. – Ну что ж, долги надо платить… И я заплачу сполна этому тщедушному негодяю в пенсне, с козлиной бородкой. Заплачу за своих родных, за синие, полные слез глаза Тани, почему-то занозой засевшие в моем сердце, – за все».

Это все вмещало в себя многое: и кровь, и грязь, и страдания – весь тот хаос, в котором сейчас находилось его гордое прошлое – его Родина.

Разумом понимая все многообразие причин, приведших к этому, он тем не менее сконцентрировал свою ненависть на одном конкретном человеке.

– Заплачу… – пробормотал он, засыпая.

Разбудил его визгливый смех дебелой попутчицы, занявшей нижнюю полку. Она вяло отбивалась от приставаний затрапезного вида мужичка, который с юркой галантностью провинциального приказчика рассыпался в любезностях.

В общем вагоне, набитом до предела, разносился кислый запах давно не мытых тел, воняло нестираными портянками, сивушным перегаром и нечистотами – в общем, всем тем, чем пахнет собранная вместе разношерстная толпа людей, в своей скученности не имеющая возможности, да и в большинстве своем – не желающая заниматься личной гигиеной. Замызганный, засыпанный мусором и окурками, заплеванный пол, грязные стены, закопченный потолок, этот собранный вместе вонючий сброд, окруживший их, шум, выкрики детей, площадная брань, плачь и идиотский смех – все внушало чувство гадливого омерзения.

Робкие лучи зарождающегося утреннего солнца с трудом пробивались сквозь запыленные стекла и стелившийся по вагону сизый махорочный дым.

Михаил, проспавший всю ночь на второй полке вместе с Сашей Блюмом, позавидовал вольготно развалившемуся на третьей, багажной, полке громадному Лопатину, который по причине громоздкости своей фигуры спал один.

Прерывистый тревожный сон не принес обычной после сна свежести. Саша, почувствовав, что его друг проснулся, тотчас открыл глаза и, улыбнувшись, ехидно заметил:

– Ну и рожа у тебя, Мишка!

– На себя посмотри, – разглядывая помятую, давно не бритую физиономию товарища, буркнул Михаил.

Услышав разговор, сверху свесилась кудлатая улыбающаяся голова Евгения.

– С добрым утром, товарищи! Как спалось? – весело сказал он.

Сползая с третьей полки, словно рак, и стараясь никого не повредить внизу своим громадным телом, он добродушно ворчал:

– Все едем и едем, как будто глагола «едим» не существует… А что будем сегодня жрать – кто-либо из вас над этим думал?..

В последнее время это была его излюбленная тема. Седьмые сутки, пересаживаясь из поезда в поезд, они тряслись в таких прокуренных вагонах, и провизия, захваченная ими в Москве, закончилась. Вчера они, по-братски поделив последнюю банку тушенки и хлеб, полуголодными легли спать.

– Будет день – будет и пища! – бодрясь, бросил Михаил тривиальную реплику, соскакивая со своей полки.

Словно в ответ на его слова, в окне показались постройки какой-то станции, и поезд начал притормаживать.

Выглянув в окно, бойкий мужичонка, обхаживавший дородную «мадаму», с видом бывалого путешественника произнес:

– Это Златоуст. Бог мой, все порушено…

И действительно, у полотна железной дороги тянулись разбитые артиллерийским огнем дома, вдоль насыпи во множестве валялись перевернутые разбитые вагоны. Показалось испещренное пулями, с выбитыми окнами здание вокзала. По всему было видно, что недавно здесь шли упорные бои и война сняла свою смертельную жатву.

Догоняя наступающую Красную армию, друзья уже видели аналогичную картину в недалекой Уфе, взятой красными 9 июня, за день до прибытия их поезда. Войска, стремительно развивая наступление, рвались вперед. И вот, не прошло и пяти дней, как взят Златоуст.

По выработанному ими плану, ребята должны были легализоваться на восточном фронте под видом группы медработников из Москвы. Они были направлены во 2-ю армию, согласно документам, мастерски подделанным знакомым гравером Михаила, во многом «обязанным», мягко говоря, его отцу.

Естественно, группу возглавил военврач Евгений Лопатин. По крайней мере его знания и диплом не были подделаны. Михаил и Александр за годы войны видели столько ран и, помогая себе и своим товарищам, проделали такое количество перевязок, что вполне могли сойти на первый взгляд за молодых фельдшеров.

Легализоваться на востоке для выполнения своего замысла им было просто необходимо. Дело в том, что перед самым началом операции в Москве Блюм в беседе со «старым другом» – корреспондентом Горовым, узнал, что предреввоенсовета товарищ Троцкий, которого партия всегда направляла на самые опасные и серьезные участки различных фронтов, как обычно, на своем громадном бронепоезде с двумя паровозами сейчас спешит на Урал. «Война развертывалась по периферии страны, часто в самых глухих углах растянувшегося на восемь тысяч километров фронта. Полки и дивизии месяцами оставались оторванными от всего мира. Их заражало настроение безнадежности. Часто не хватало даже телефонного имущества. Поезд являлся для них вестником иных миров, в нем всегда имелся запас телефонных аппаратов и проводов. Над специальным вагоном связи была натянута антенна, которая позволяла в пути принимать радиотелеграммы Эйфеля, Науэна и других станций, общим числом до тридцати, и в первую голову – конечно Москву. Поезд всегда был в курсе того, что происходит во всем мире. Появление поезда включало самую оторванную часть в круг всей армии, в жизнь страны и всего мира.

В состав поезда входили: гараж, несколько автомобилей и цистерна с бензином. Это давало возможность отъезжать на сотни верст от железной дороги. На грузовиках и легковых автомашинах размещалась команда отборных стрелков и пулеметчиков.

Большевики строили армию заново, притом – под огнем. Из партизанских отрядов и беженцев, уходивших от белых, из мобилизованных в ближайших уездах крестьян, из рабочих отрядов, из групп коммунистов и профессионалов – тут же, на фронте, формировались роты, батальоны, свежие полки, а иногда и целые дивизии. После поражений и отступлений рыхлая, панически настроенная масса превращалась за две-три недели в боеспособные части. Что для этого нужно? Дать хороших командиров, несколько десятков опытных бойцов, десяток фанатиков-коммунистов; добыть босым сапоги; провести энергичную агитационную кампанию; накормить, дать белье, табаку, спичек.

В поезде всегда в резерве было несколько серьезных коммунистов, чтобы заполнять бреши, сотни три-четыре хороших бойцов, запас сапог, кожаных курток, медикаментов, пулеметов, биноклей, карт, часов и всяких других вещей. И эти ресурсы постоянно обновлялись. А главное – они десятки и сотни раз играли роль той лопатки угля, которая необходима в данный момент, чтобы не дать потухнуть огню в камине. Специалисты поезда налаживали централизованное снабжение вновь созданных и потрепанных частей. На краткосрочных курсах поезд подучивал командиров и комиссаров фронта. Появление этого поезда на фронте производило потрясающее действие на деморализованные неудачей войска.

Поезд был не только военно-административным и политическим, но и боевым учреждением. По своим чертам он стоял ближе к бронированному поезду, чем к штабу на колесах. Все работники поезда, без исключения, прекрасно владели оружием. Все носили кожаное обмундирование, которое придает тяжеловесную внушительность. На левом рукаве, пониже плеча, у каждого выделялся крупный металлический знак, изготовленный на монетном дворе. Вооруженные отряды сбрасывались с поезда по мере надобности для десантных операций. Появление „кожаной сотни“ в опасном месте производило неотразимое действие.

Только слух о прибытии поезда на фронт „заменял резервную дивизию“, как говорили командующие армиями.

Но главное, в чем заключалась сила поезда предреввоенсовета, – это талант его руководителя Троцкого – организатора, пламенного оратора, пропагандиста-революционера.

Своими выступлениями он буквально заражал массы коммунистическими идеями, умело ориентируясь в обстановке на местах. По своему влиянию на массы, по своей популярности он занимал второе, если не первое, место в Советской Республике.

На Троцкого и на поезд было совершено не одно покушение, которые тем не менее заканчивались только гибелью их организаторов. Чекисты, прошедшие суровую многолетнюю школу подпольной борьбы, умели работать»[33]33
  В этом небольшом отрывке слова автора перемежаются с цитатами, взятыми из книги Льва Троцкого «Моя жизнь» (глава «Поезд»).


[Закрыть].

Получив такую информацию, Муравьев понимал, что Троцкий не просто враг и дешевый уголовник, вроде Свиридова, которого подняла мутная пена гражданской войны. Троцкий – враг хитрый, талантливый, планирующий действия на много шагов вперед, и очень опасный в своей целеустремленности.

Для того чтобы покушение на него удалось, необходима длительная оперативная разработка и помощь мощной, глубоко законспирированной организации, иначе… Иначе – провал.

Ленинский лозунг «Все на борьбу с Колчаком!» и воля партии двинули поезд Троцкого на Урал. Друзья направились за ним следом. Уничтожить его – был один шанс из тысячи, но этот шанс был.

Поезд, несколько раз дернувшись, лязгнув буферами, остановился у станционных построек. Его тут же окружили вооруженные красноармейцы.

Рьяный мужичонка-сосед всплеснул руками:

– Мобилизация! Я уже видел такое… Ищут дезертиров… да и любых других мужиков ставят под ружье. Из деревни, откуда я родом, всех замели – мне племянница передала…

В этот момент в вагон зашли солдаты. Один из них, видимо старший, громким голосом объявил:

– Тише, граждане! Идет проверка! Разыскиваются белобандиты, дезертиры и граждане, подлежащие мобилизации в ряды Красной армии, – согласно указам Совнаркома и самого товарища Ленина! Поезд дальше не идет, так что прошу всех на выход!

Поднялся шум, гам, брань, но постепенно вагон стал пустеть. Разношерстная толпа, выливаясь из вагонов, просеивалась через четко работающие кордоны красноармейцев, плотно стоящих с примкнутыми к трехлинейкам штыками. В некоторых местах возмущенная масса пассажиров стихийно пыталась надвинуться на густую цепь военных, но выстрелы в воздух заставили ее отхлынуть, и пассажиры по одному стали проходить в несколько промежутков между солдатами, где одетые в кожу чекисты тщательно проверяли каждого человека.

Постепенно толпа на перроне редела.

В небольшом отдалении от цепи солдат под охраной скопилось уже сотни полторы мужчин. Нескольких подозрительных человек с офицерской выправкой быстро отвели вглубь здания.

Наконец очередь дошла и до их команды. Проверив документы ребят и предписание, обязывающее медработников явиться во 2-ю армию, один из чекистов с сомнением покачал головой:

– Думаю, что во вторую армию вы не попадете. Сейчас гребут всех подряд в пятую армию, которая ведет наступление на Челябинск. В районе, где располагается пятая армия, идет тотальная мобилизация. Так что, думаю, вас направят здесь в одну из ее дивизий. Потапенко!.. – крикнул он невысокому красноармейцу в вылинявшей почти добела гимнастерке. – Проводи товарищей в штаб армии, к начмеду.

– Есть! – молодцевато гаркнул красноармеец и, поправив на голове фуражку с поломанным козырьком, быстро пошел вперед, бросив своим спутникам: – За мной, товарищи.

А чекист, уже забыв про них, принялся за нового пассажира – работы было еще невпроворот.

Скрывшись из вида начальства, провожающий сразу потерял свою молодцеватость и пошел не спеша, вразвалку, медленно двигая тонкими, в обмотках, ногами, шаркая по земле запыленными, явно не по размеру, башмаками.

Солдат, назвавшийся Никифорычем, оказался словоохотливым мужиком, видя в них своих и в то же время не признавая в них начальства – ребята были одеты по-простецки: в хлопчатобумажные гимнастерки и накинутые на плечи простые солдатские шинели. Он дал волю языку. Окающий говорок выдавал в нем волжанина. С ленивым смешком и прибауточками он поведал друзьям все новости.

Кадровый солдат, прошедший германскую, он на все события смотрел через свою, добродушную, призму волжского рыбаря. Но большевиков он поддерживал безоговорочно, выразив свое отношение к прошлому одной фразой:

– Будя! Награбили! Надобно и нам пожить, теперича наше время пришло!

«…грабить», – продолжил про себя Михаил.

Благодаря наводящим вопросам – «изыски периферийной дипломатии», как потом назвал этот разговор ехидный Женя, – выяснилось следующее.

По распоряжению штаба 5-й армии в Челябинской губернии была проведена мобилизация. Во всех деревнях под метелку сгонялось почти все мужское население.

До вчерашнего дня в Златоусте стоял поезд предреввоенсовета, и сам товарищ Троцкий выступал на митинге перед частью бойцов вновь созданной дивизии.

А вчера его бронепоезд двинулся куда-то на север, по-видимому, как донесла солдатская молва, – в Пермь, где ведет наступление 2-я армия.

Войска Колчака бегут без оглядки, не сегодня завтра начнется штурм Челябинска. По всей Сибири идут восстания, и многие районы контролируются партизанами.

Судя по всему, Никифорыч в своем «обзоре военно-политической обстановки» повторял слова товарища Троцкого на митинге, и славословия в честь одного из вождей революции начали уже набивать оскомину. К счастью, вскоре они подошли к какому-то административному зданию, где располагался штаб армии.

Переговорив с часовым, как оказалось – хорошим знакомым Никифорыча, он, распрощавшись, оставил друзей на его попечение.

Вокруг кипела жизнь, присущая любому штабу крупного военного соединения.

По отдельным фрагментам этой картины Михаил, глядя на все наметанным глазом, понял, что, несмотря на неразбериху, царящую повсюду, здесь был порядок и дисциплина.

Вскоре возле часового появился худощавый командир с седоватой старорежимной бородкой. Проверив документы, он вежливо представился:

– Начмедарм Еременко Виталий Николаевич, – и сразу радостно продолжил: – Слава богу – вы приехали. В армии – острая нехватка квалифицированного медперсонала.

Продолжая говорить о насущных проблемах, Еременко провел их в штаб и занялся оформлением документов. Вскоре друзья с попутным обозом уже тряслись на телеге, нагруженной различными медикаментами, в расположение своей новой части.

Дивизия, куда они прибыли, оказалась именно той новосформированной, о которой им говорил Никифорыч. Она уже прошла боевое крещение, поэтому друзей сразу же направили в первый полк, особенно пострадавший во время боев.

Встретил их комиссар полка. Весь в черной коже, он своими повадками и лицом напоминал дикого жеребца. Отрывисто произнося слова, он помогал себе яростными жестами, рассказывая об обстановке, которая сложилась в полку.

Полк, состоящий в основном из необстрелянных новобранцев, в первом же бою понес огромные потери. Скопилась уйма раненых. Ухода практически нет. В перевязках помогают женщины из деревни, в которой расквартирован штаб.

После чего, взяв под узцы лошадь, которая была впряжена в телегу, нагруженную медикаментами, направился на подворье, где был размещен лазарет. Металлический знак, блеснувший на его левом рукаве, подтвердил догадку Михаила о том, что перед ними – птенец из гнезда Троцкого.

– Будьте с ним осторожны… – шепнул он друзьям.

На подворье они застали страшную картину. Раненые лежали вповалку на голой земле, кое-как перевязанные лоскутами грязной материи. Несколько тяжелораненых командиров находились в просторной избе, но положение их было ненамного лучше, чем у бойцов на улице, – многие бредили не приходя в сознание. Слышались плач, стоны, проклятия. Один молодой боец – совсем пацан – лежал возле завалинки, с кровоточащей сквозь грязные бинты культей ноги, и скулил тонким голоском через почерневшие, спекшиеся от страданий губы:

– Братцы… что же это… Умоляю… пристрелите меня… Мочи нету терпеть…

– По-видимому, начинается гангрена, – бросил Евгений, нахмурив брови.

Аналогичная картина наблюдалась и в других местах. Только несколько неопрятно одетых деревенских баб метались от одного раненого к другому, пытаясь облегчить их страдания, разнося в ведрах холодную колодезную воду.

– Да вы с ума сошли!.. – накинулся на комиссара Евгений. – За такое отношение к раненым в любой армии – трибунал! – И, не слушая объяснений комиссара, он безапелляционно потребовал: – Срочно сюда отделение солдат, полевую кухню… чтоб горячая вода была постоянно; если возможно – смену белья… И распорядитесь, чтобы сделали навес – не дай бог, к вечеру дождь начнется… И сена… свежего сена побольше на постели раненым.

Комиссар, не впадая в амбиции и понимая правоту врача, согласно и, как показалось Муравьеву, одобрительно кивнул.

Через час подворье лазарета было не узнать: стучали топоры, выметался двор, скоблился ножами огромный деревянный стол, обильно поливаемый кипятком. В огромной избе драили все: пол, потолок, стены, окна. Принесли несколько керосиновых ламп.

Флегматичный и добродушный на вид Лопатин преобразился. Его грозная огромная фигура, громкий, переходящий в рычание голос, нахмуренные брови, а главное – обоснованность требований, которые предъявлял он, – действовали на всех магически: каждое его приказание выполнялось беспрекословно.

Глядя на Женю, Михаил буквально залюбовался его одержимостью. Сейчас этот человек был на своем месте и выполнял то, о чем он мечтал и чему хотел посвятить всю жизнь.

Разложив в одной из комнат привезенные медикаменты в предварительно реквизированные во многих избах всевозможные полки и шкафы, Евгений вместе со ставшими в данной ситуации его подчиненными друзьями, пока шла санитарная обработка помещений, приступил к осмотру легкораненых. Их тут же, после перевязки, солдаты, присланные комиссаром, обмывали, переодевали – по возможности в чистое белье и осторожно помогали им перебираться под еще строящийся навес, где ровными рядами, с образованными проходами лежало сено, завернутое в различную материю, которую только могли найти в полку и в деревне.

Как только Евгению сообщили, что помещение операционной и стол готовы, он, отдав приказание переданному в его распоряжение повару о приготовлении обеда, пригласил друзей в избу.

В очередной раз тщательно вымыв руки и надев чистые белые халаты, с марлевыми повязками на лицах, друзья преобразились. Никто сейчас не узнал бы в этих людях отчаянных головорезов, которые недавно громили царицынскую Чека и, как заправские медвежатники, потрошили сейфы комиссии по экспроприации.

Одна сложная операция следовала за другой практически беспрерывно. Авторитет Евгения вырос почти до небес. Друзья за время прошедшей войны имели возможность видеть действия многих хирургов. И сейчас, помогая ему и наблюдая, как четко, отточенными движениями расправлялся он с человеческой плотью, как с почти неуловимой быстротой мелькали в его руках подаваемые ими хирургические инструменты, понимали: перед ними рождался не просто хороший хирург, а новый мэтр медицины. И это не просто призвание – это талант, это талант, данный Богом – как талант художника, писателя, поэта, артиста.

Только на рассвете следующего дня, осмотрев последнего больного, друзья смогли выйти на двор и окунуться в прохладу зарождающегося дня. Солнце еще не взошло, небо на востоке только-только начало розоветь. Вдоль протекающей недалеко речки клубился густой, еще ночной, туман. Стоны раненых прекратились. Стояла глубокая предутренняя тишина.

– Такая рань… – мечтательно потянулся Женя, выйдя на крыльцо, – что ни один петух еще не кукарекнул… если их не сожрали, конечно… – и радостно, от переполнившего его чувства выполненного профессионального долга, засмеялся.

Следом за ним вышли Михаил и Саша, тоже смертельно уставшие, но какие-то просветлевшие. Помогая исковерканным войной телам бойцов обретать новую жизнь, облегчая их страдания, перевязывая раны, – несмотря на свою огромную усталость, они перестали видеть в этих беспомощных людях врагов. Они просто помогали своим соотечественникам пройти страшное смертельное испытание.

Этот изматывающий, но созидательный марафон, вместе с болью людей, окружающих их, помог смыть, возможно – частично, возможно – на время, ту ненависть, которая терзала их сердца; и они, вторя Евгению, понимая и поддерживая его, тоже тихо засмеялись.

Навстречу им поднялся с завалинки явно поджидавший их комиссар.

– Евгений Борисович!.. Товарищи!.. – тряс он их руки. – Вы сделали невозможное!.. В ноги… в ноги, – повторил он, – низко кланяюсь вам в ноги от себя, от имени этих молодых ребят, – кивнул он на спящих под навесом раненых. – …От имени их матерей… Спасибо! Не ожидал такого, не ожидал… – все повторял он. – Все то, что вы сделали, – это не труд врачей, это подвиг! Я не могу себе представить, что три человека за такое короткое время могут проделать это… Ведь мы их почти всех уже похоронили…

Взглянув на устало зевающего врача, комиссар тут же сменил тему:

– А теперь – завтракать и спать, спать…

– По-видимому, это его естественная манера – разговаривая, повторяться, повторяться, – шутливо заметил Женя, передразнивая комиссара, когда они шли следом за ним в подготовленную избу.

В горнице уже суетилась молодая, опрятно одетая женщина, накрывая на стол.

– Одним из первых тяжелораненых вы прооперировали ее брата, – громко, чтобы она слышала, произнес комиссар. – Она и так хлебнула… Муж погиб на германской, родители умерли от тифа, а тут – брата почти похоронили. Похоронили бы, если бы не вы… – Он, замолчав, убеждающе махнул рукой.

– Спасибо вам, доктор, – женщина с обожанием смотрела на Евгения.

Смущаясь и не зная, как выразить свою признательность, она пригласила всех к столу.

Одним махом выпив по стакану разбавленного спирта, голодные ребята накинулись на густые, наваристые щи, изредка перебрасываясь отдельными фразами.

После завтрака они прошли в другую комнату. Не прошло и пятнадцати минут, как они, раздевшись, уснули в чистых, заботливо расстеленных кроватях.

Проснулся Михаил далеко за полдень от непонятного шороха, нечетких приглушенных вскриков. Потом в наступившей тишине громко зазвенело покатившееся ведро, и тихий женский голос, еле доносящийся из другой комнаты, озабоченно произнес:

– Тише, Евгений Борисович… Друзей своих разбудите. Выйдут – сраму не оберешься…

Снова послышались шорохи, характерный шлепок и сдержанный женский смех. Занавеска распахнулась, и в спальню вошел, пригибая в дверях голову, Евгений. Круги усталости под его глазами исчезли, и лицо его довольно лоснилось и жмурилось в солнечных лучах, заливших комнату.

Встретившись с ним взглядом, Михаил хмыкнул:

– Что, котяра, ни одной юбки не пропустишь…

Склонность Евгения – озоровать и волочиться за любой бабой – была известна ему еще по гимназии.

– Товарищ фельдшер, – ерничая, свел строго брови Евгений, – будите своего коллегу. Вам сегодня предстоит еще много работы…

Он тут же сам начал тормошить пытавшегося закрыться подушкой Александра.

Вскоре, плотно заправившись у своей гостеприимной, старавшейся подложить лучшие куски Евгению хозяйки, они уже направлялись в штаб полка.

– А комиссар-то вроде ничего… Без этих пропагандистских трюков, – заметил по дороге Блюм.

– Да-а, – откликнулся Евгений, – обстоятельный мужичок… И к людям относится с добротой.

– Заботливая сволочь… – яростно одернул его Михаил. – Ты отца своего вспомни… Да моих родных не забудь…

Толстовское всепрощение, нахлынувшее на него ранним утром, уже прошло. Он ломал голову над информацией, полученной от комиссара во время завтрака.

Из разговора с последним выяснилось, что он (комиссар) действительно являлся сотрудником поезда предреввоенсовета и оставлен, в числе многих, – для укрепления комсостава вновь сформированной дивизии. А поезд после посещения Перми направился на южный фронт, где также сложилось трудное положение: Деникин вел активные боевые действия.

Несмотря на свой максимализм, Михаил понимал, что достать Троцкого сейчас у него нет никакой возможности. Пока он (Михаил) доберется на южный фронт, поезд может быть уже на западном, на северном – в Архангельске или в Петрограде – там, где в данный момент остро нуждаются в его присутствии. Предугадать движение поезда невозможно, не говоря о том, что в каждом месте он недолго, то есть времени на подготовку покушения нет.

Необходимо было определиться в направлении своей дальнейшей деятельности.

Вскоре показалось здание сельсовета, где сейчас располагался штаб. Часовые, как, впрочем, и все здесь, уже знавшие их в лицо, вежливо поздоровавшись, пропустили в здание.

Ординарец комиссара, сидевший развалившись у входа, на вопрос о его начальнике лениво кивнул на находящуюся в глубине помещения полуоткрытую дверь, откуда доносились тупые звуки ударов и страшные хриплые крики.

– Допрос беляков ведет. Не колются, гады… – фасонисто цыкнул он зубом, сплюнув на затоптанный, давно не мытый пол.

Из-за дверей отчетливо доносился яростный голос комиссара:

– Смотри, смотри, контра, – как сейчас будет подыхать этот щенок!.. А твоя участь будет еще хуже!..

Раздался выстрел, и хриплые стоны превратились в протяжный вой, от которого мурашки побежали по коже. Прогремел еще один выстрел – и вой, казалось – уже достигший своего апогея, усилился и, поднявшись на тон выше, превратился в дикий нечеловеческий визг.

– Милое дело, – с удивительным безразличием продолжал рассуждать ординарец, – одного пытают, другой смотрит. Проверенный метод – почти все раскалываются.

Михаил, шагнув к двери, открыл ее. На полу, в крови, с уродливой от боли гримасой на лице валялся молодой парень – совсем мальчишка в гимназической форме. Комиссар, стоящий над ним с наганом в руке, обернувшись на звук открываемой двери, брызгая слюной, бешено сверкнув безумными зрачками налитых кровью глаз на перекошенном от злобы лошадином лице, заорал:

– Закройте дверь! Скоро закончу!

Михаил, закрывая дверь, успел заметить еще двоих в кожаных куртках, державших рвавшегося в их руках связанного, с разбитым окровавленным лицом офицера. Поворачиваясь, Муравьев увидел побледневшие лица своих друзей – они разглядели эту картину, стоя у него за спиной.

Михаил, молча развернувшись, вышел на крыльцо, где, похлопав по плечу тяжело дышащего Женю и как бы продолжая начатый перед этим разговор, заметил:

– Добрый человек… Ничего не скажешь…

Вскоре раздался еще один выстрел. Дикий вой прервался на, казалось, самой высокой ноте, и наступила неестественная звенящая тишина.

Через пару минут следом за ординарцем, несшим кувшин воды и полотенце, вышел комиссар, чье ставшее снова простецким добродушное лицо никак не вязалось с мокрыми от липкой крови руками и заляпанной окровавленной одеждой.

Старательно смывая с себя кровь, он приказал ординарцу:

– Отведешь офицера в подвал, я им займусь позже. Поставишь часового.

Вытирая порозовевшим от воды полотенцем руки, он, повернувшись к друзьям, оскалил в улыбке крупные прокуренные зубы:

– Революция, товарищи! Тут не до сантиментов: либо мы их – либо они нас. – И, сменив тон, озабоченно продолжил: – Хорошо, что вы пришли. Я уже хотел посылать за вами, – обратился он к Евгению, – фельдшера пусть идут в лазарет и выполняют свои обязанности, а мы с вами – поедем на передовую, выберете место для нового лазарета, ближе к позициям. Завтра назначено наступление, и у вас опять появится много работы.

Уже вечерело, когда уставший, весь в пыли, с обожженным на солнце лицом Евгений ввалился в комнату, где только что, закончив ухаживать за ранеными, отдыхали и обсуждали возникшую ситуацию Михаил с Александром.