Текст книги "Убить Троцкого"

Широков имел глубоко штатскую сущность, но авантюрная жилка, присущая ему как исследователю, толкала его на различные выходки. Понимая, что так просто ему не уйти, он начал собирать различную информацию о сотрудниках и даже о своем всесильном шефе, с успехом используя знания, полученные в процессе его прежней деятельности. Пользуясь тем, что все его коллеги: заплечных дел мастера, мастера тайного сыска, мастера различных инсинуаций, включая и генерала Орлова, – были полными профанами в радиоделе, он без особого риска переделал микрофон в телефоне своего шефа и пользовался этим, сидя у себя в приемной. При помощи незаметного переключателя он мог слышать все, что происходило в кабинете начальника.

Сегодня утром, после того как он отправил друзей отдыхать, в кабинет шефа из гостиницы была доставлена баронесса фон Шварцнельд. Из ее прошлых посещений Андрей сделал вывод, что баронесса, если она и баронесса, находится на хорошем крючке у генерала и не раз уже выполняла его различные, мягко говоря, довольно щекотливые поручения, часто заканчивающиеся гибелью людей, поступивших в разработку. Этакий обаятельно-прекрасный ангел смерти…

Пропустив Анну Генриховну в кабинет к своему начальнику, поручик прильнул ухом к телефонной трубке. Каково же было его удивление, когда он услышал, как генерал, только что с глазами, полными отцовской любви, провожавший Михаила с товарищами, через полчаса отдавал приказ о ликвидации этой группы в Москве после выполнения задания. Отношения у Орлова со своим агентом – очень красивой женщиной – были более чем приятельские. (Рассказывая об этом, Широков плотоядно хмыкнул.) Поэтому Орлов, не таясь, и даже бравируя перед баронессой, посмеивался над Михаилом, утверждая, что он не идет ни в какое сравнение со своим отцом, который раскусил бы его игру в одно мгновение; а этот щенок по его повелению, виляя хвостом, идет прямо в пасть смерти, по пути с героическим усердием выполняя поручения, данные ему его же палачом. По-видимому, и у матерого разведчика была слабость. Свои «подвиги» шпионы совершают тайно, а генералу хотелось – если не славы, то хотя бы восхищения; пусть это будет женщина, целиком и полностью зависящая от него, тем более – очень красивая.

Подобный цинизм, несмотря на то что Андрей уже хорошо изучил своего шефа, поразил его и вызвал глубокое омерзение.

Желание его, как и любого порядочного человека, предупредить офицеров и боязнь быть обличенным перед Орловым, что означало бы немедленную смерть, боролись в поручике, пока он не получил таким же макаром еще более страшную для него информацию.

Вечером, после того как в кабинете генерала были обговорены все детали операции с Муравьевым и его товарищами, Орлов, проводив офицеров, вызвал к себе начальника оперативного отдела ротмистра Кобылова и приказал выделить группу сопровождения для Муравьева, состоящую из надежных сотрудников. Генерал особой интонацией выделил слово «надежных». Ротмистр, служивший под началом Орлова еще с царских времен, понимал его с полуслова.

После чего генерал, подумав, добавил, что его адъютант уже приближен к определенным секретам и методам действия их конторы, и переводить в действующую армию его невозможно. В силу этого, как ненужный балласт и дабы избежать скандала – необходимо включить его в группу прикрытия и на обратном пути ликвидировать. А он (генерал) – пошлет бедной матери извещение о героической гибели поручика Широкова в борьбе с большевиками.

Проводив ротмистра, Андрей, по завершении своих служебных обязанностей, как всякий слабый человек, не нашел ничего лучшего, как пойти в кабак и там обмозговать создавшееся положение, где и нарезался вдрызг. Закончил пьянку в борделе, а затем уже появился у них.

После рассказа поручика в комнате повисло непродолжительное молчание. Первым пришел в себя неунывающий Лопатин. Он, разлив по стаканам остатки коньяка, хмыкнул:

– Вот тебе и человеческий фактор! Куда ни кинь – везде клин, – и вопросительно глянул на Михаила.

Тот, опрокинув одним глотком коньяк, ответил не задумываясь:

– Все в порядке. Просто одной проблемой стало меньше. Сейчас ты, – обратился он к Широкову, – спокойно пойдешь домой. Сегодня тебе ничто не угрожает. А утром спокойно выйдешь на службу и будешь выполнять все поручения командования. Заботу о твоей безопасности мы берем на себя. Успокойся… Все будет в порядке.

Под вечер, как и было условлено с генералом Орловым, к дому, где квартировали друзья, подъехали трое сотрудников контрразведки во главе с поручиком Широковым, и через несколько минут шестеро офицеров тронулись в путь.

Отъехав несколько верст от города, Михаил возле ближайшего оврага подъехал к Широкову и, обезоружив его, заставил спешиться. После этого он обратился к контрразведчикам:

– С целью сохранения полной секретности, перед выездом лично от генерала Орлова поступил новый приказ – ликвидировать Широкова сразу по выезду из города, – и он поднял пистолет.

– Но позвольте!.. – возмутился один из сопровождающих. – Нам был отдан приказ – совершить это на обратном пути! – Вдолбленная с кадетских времен привычка слепо повиноваться приказам начальства помешала ему проанализировать ситуацию. – Я должен вернуться назад и получить подтверждение и до этого времени – запрещаю предпринимать какие-либо действия! – Он попался на примитивную удочку.

Прозвучало два сухих выстрела, и контрразведчики рухнули на землю.

Несчастный Широков, дрожащей рукой вытирая на лбу крупные капли пота, выступившие от пережитого страха, обалдело уставился на улыбнувшегося Михаила, протягивавшего ему револьвер, и пытался что-то произнести. Но из дрожащих губ вырывались только нечленораздельные звуки, среди которых можно было разобрать только частые повторы:

– …Твою мать… твою мать… твою мать.

Увидев это бледное от непонимания и страха лицо, друзья дружно засмеялись – за два года войны они привыкли к виду смерти, и два очередных покойника ничем не потревожили их молодые души.

Михаил, сам засунув револьвер в кобуру Андрея, похлопал его по плечу:

– Нам необходимо было подтверждение правдивости твоего рассказа, и мы получили его. Успокойся…

Широков обессиленно плюхнулся на влажную, покрытую яркой весенней травой землю, продолжая варьировать в различных интонациях – «…твою мать, твою мать…», чем опять вызвал новый взрыв хохота.

Поздно ночью к зданию контрразведки подошли два офицера. Сидевший за стойкой у входа дежурный, молча кивнув на приветствие и вопрос поручика Широкова – на месте ли генерал, узнал адъютанта своего шефа и принялся записывать в журнал посещения фамилии прибывших.

Быстро поднявшись по ступеням широкой лестницы на второй этаж, офицеры вошли в приемную.

За столом адъютанта развалился ротмистр Кобылов. Черты его лица действительно имели какое-то неуловимое сходство с его фамилией. Увидев вошедших и чутьем матерого зверя почуяв опасность, он, в злобной ухмылке оскалив крупные желтые зубы, не проронив ни звука, потянулся к кобуре. Это было последнее движение в жизни ротмистра – в то же мгновение шейные позвонки хрустнули под отточенным движением мощных рук Михаила, стремительно подлетевшего к нему.

– Кто там, ротмистр? – донесся из приоткрытой двери кабинета хорошо поставленный барский баритон генерала.

– Добрый вечер, Иван Сергеевич. Не ждали? – войдя в дверь и направив оружие на стоявшего у открытого сейфа оторопевшего генерала, ехидно поинтересовался Михаил.

– Честно говоря, – мгновенно взяв себя в руки, спокойно ответил генерал, – не исключал такой возможности. Правда – не так скоро… Обмишурился, стареть стал, заигрался. Забыл, что играть с Муравьевыми – все равно, что с гремучими змеями. Со старым князем я бы так не пошутил… А вот тебя, змееныша, не просчитал… Давно ваша семейка на моем пути стояла…

– Напрасно нажимаете на кнопку под столом, ваше превосходительство, – раздался сзади Михаила голос Широкова, задержавшегося на несколько мгновений в приемной, – сигнализация не сработает. Я ее устанавливал – я ее и отключил.

– Не будем тянуть время, господин генерал, вы все понимаете… – продолжил, приблизившись к столу, Михаил.

– Да, – коротко и глухо ответил Орлов.

Лицо его посерело. Он знал, что гибель неотвратима – помощи ждать неоткуда; и как профессионал понимал: переубеждать Михаила – бесполезно. Ставки сделаны, и по рулетке судьбы уже поскакал шарик. Но номер выпадет не его – он проиграл. А через считаные секунды Орлова постигла участь ротмистра, и тело его безвольно опустилось на ковер.

Михаил начал лихорадочно просматривать бумаги, хранившиеся в огромном сейфе начальника контрразведки.

Не обращая внимания на боязливо поторапливающего его поручика, он отобрал несколько папок, в которых хранились сведения о нем и его друзьях. Взял также папку с делом баронессы фон Шварцнельд и бумаги с адресами явок в Петрограде и в Москве, после чего выписал отпускное свидетельство на имя поручика Широкова, тут же заверив их печатями, а подделать подпись ему не доставило особого труда. Забрав также увесистую пачку банкнот в английских фунтах, он запер сейф с кодовым замком и жестом пригласил Широкова к выходу.

На обратном пути, заметая следы, Муравьев уничтожил дежурного офицера, вырвал страницу журнала регистрации посетителей и, ликвидировав часового, стоявшего у входа, – спокойно, сдерживая суетившегося Широкова, двинулся к стоявшим недалеко в переулке друзьям с лошадьми. Через полчаса четверо верховых, никем не узнанные, выбрались окружными путями из города и понеслись по направлению к Воронежу.

Ранним утром, разбив бивак в роще у небольшой речушки и плотно позавтракав, друзья решили упорядочить свои дела.

Первым делом достав из планшета отпускное свидетельство, командирующее Широкова в Париж, Михаил, передав ему также крупную сумму денег, заставил поручика написать расписку, в которой тот обязался сотрудничать, описав свое участие в гибели генерала Орлова. Широков готов был подписать все что угодно – впереди маячил Париж, где находилась его матушка. Он обязался по приезде дать зашифрованное объявление в газете, по которому знающий человек мог бы определить его местонахождение. Крупная сумма денег обеспечивала ему безбедное существование – поэтому лицо Андрея светилось от счастья. А расписка… да что расписка… Главное, что он, благодаря своим новым знакомым, вырвался живым и невредимым из смертельной передряги.

Далее, прочитав дело Анны Генриховны, мужчины переглянулись. Общее мнение при полном молчании остальных выразил Лопатин:

– Столько грязи, крови и смертей я не видел даже в прозекторской тифозного барака, где еще студентом короткое время работал патологоанатомом.

– Серьезная дамочка, – подвел черту Саша Блюм. – Общаться с ней – страшнее, чем переночевать в террариуме.

– Мы предупреждены, а это – главное, – вступил в разговор Муравьев. – Прибудем на место – разберемся что к чему; а теперь давайте прощаться, – Михаил бросил последнюю, уже ненужную папку в костер. – Ты, – обратился он к Андрею, – сейчас направляешься к ближайшей станции, откуда – минуя Ростов, можно добраться до Одессы; там морем – в Констанцу, а от Румынии до Парижа – рукой подать… Будь осторожен – не вляпайся в какую-нибудь историю. А нам, – обратился он к друзьям, – на Воронеж.

Оседлав коней, офицеры поспешной рысью проехали вместе до ближайшей развилки, где и попрощались.

Глава 8

На следующий день запыленные, уставшие, загнав коней, друзья прибыли в красный Воронеж. Вокзал и привокзальная площадь были забиты людьми, поезда ходили нерегулярно. Наступление Деникина внесло сумятицу в работу всех транспортных артерий, соединяющих промышленные районы и столицу красной России с фронтами, где решалась судьба революции и шли ожесточенные бои. Главным, если не единственным, средством переброски боеспособных частей, амуниции, фуража, боеприпасов являлся в это время железнодорожный транспорт. Он и без «помощи» белых – обескровленный, требующий ремонта, специалистов, разбегавшихся из-за жестокого террора вояк любых мастей, из-за голода и разрухи дышал на ладан. Не хватало паровозов, вагонов, топлива. Железнодорожные узлы были забиты спешащими на фронт и прибывающими с фронта составами. В пути поезда, особенно гражданские, подвергались нападениям больших и малых банд, чувствующих себя вольготно в стране, охваченной Гражданской войной, и на ликвидацию которых ни у красных, ни у белых не хватало ни средств, ни времени. Эта третья сила заливала кровью некогда великую, а теперь – несчастную, агонизирующую страну.

– «Самое страшное – это российский бунт, кровавый и беспощадный», – процитировал Муравьев слова Пушкина из «Истории пугачевского бунта».

В хаосе, который царил на железнодорожном вокзале, Муравьев не мог представить себе начальника, хотя бы одного из многих, у которого даже под угрозой расстрела не опускались бы руки и кто помог бы им с отправлением в Москву.

Но он ошибался, недооценивая силу и власть органа, стоявшего на защите завоеваний революции; силу, из которой в будущем вырос самый мощный в мире аппарат насилия – силу Чека.

В левом крыле вокзала, которое охранялось часовыми и где суеты было гораздо меньше, Муравьев обнаружил отделение транспортной Чека воронежского железнодорожного узла.

Оставив друзей, переодетых, как и он, в комиссарские кожанки, у входа для возможной подстраховки, Михаил, предъявив мандат, который тут же был внимательно проверен бдительным часовым, вошел в здание. Атмосфера, царившая здесь, кардинально отличалась от всего увиденного перед этим. Подтянутый и спокойный дежурный, сидящий за письменным столом, отделенным от посетителей барьером, еще раз внимательно проверил мандат.

Чистота помещений, редкие военные и гражданские, целеустремленно проходящие по коридорам, стрекотание печатных машинок за дверьми некоторых кабинетов, суровые лица сотрудников – все это говорило о том, что внешне кажущийся хаос на магистралях – тем не менее управляем, хотя и достигалось это нечеловеческим напряжением.

Мандат за подписью наркомвоенмора Троцкого, еще раз тщательно проверенный в приемной председателя транспортной Чека, возымел действие: и через минуту Муравьев уже находился в кабинете начальника. Немолодой человек с крупными чертами лица, прорезанного резкими морщинами, устало поднял голову от бумаг. Его воспаленные от бессонницы глаза оценивающе-пристально впились в подтянутую фигуру Михаила.

– Чем могу помочь, товарищ?.. – Чекист затянул паузу.

– Мурадов! – звонко ответил Михаил. – По приказу товарища Троцкого откомандированный в Москву. Со мной – два сотрудника.

– Мурадов, – прочитал чекист, еще раз просматривая мандат. – Я так понимаю, что вам нужны три литера до Москвы на ближайший поезд… – и глаза его опять начали подозрительно ощупывать подтянутую фигуру Михаила, который, как ни старался, не мог скрыть офицерской выправки.

«Сейчас спросит о взрыве в царицынской Чека, и начнется тягомотина, которая может закончиться очередной бойней», – обеспокоенно подумал Михаил.

Дребезжащий звонок телефона отвлек чекиста. Тот поднял трубку:

– Да! Я! – И, выслушав тираду по телефону, заорал в трубку: – Ты что, мать твою, первый день в Чека?! Организаторов и наиболее активных – расстрелять для устрашения на месте; остальных саботажников не трогать – работать будет некому! – В сердцах бросил трубку на рычаг, пробормотав: – Работнички, мать твою так… – и опять поднял глаза на Михаила, но очередной звонок снова отвлек его: – Да! – рявкнул он. – Да! Сейчас выезжаю!

Орехов! – встав из-за стола и выходя в приемную, приказал он сотруднику: – Отправишь ближайшим литерным на Москву – этого товарища с двумя сотрудниками и этого корреспондента! – Он указал на сидевшего в приемной немолодого человека в выцветшем френче и пенсне и, заметив протестующе-вопросительное движение этого Орехова, добавил: – Об отсутствии мест и слышать не хочу. Я на 20-й километр с первой бригадой – опять диверсия. – И, хлопнув дверью, вышел в коридор.

То ли срочный вызов, то ли молодость Михаила (он совсем не походил на матерого контрика), то ли отправление поезда, на который тот мог опоздать в случае проверки, то ли мандат, подписанный наркомвоенмором, то ли просто усталость, а может, и все это вместе взятое, помешали чекисту проверить вызвавшую вначале подозрение личность прибывшего. Но тем не менее Муравьев облегченно вздохнул после того, как захлопнулась дверь.

Посадка на поезд, следующий до Москвы, была единственным слабым звеном в тщательно разработанном Михаилом плане – чекистам в Воронеже не составило бы особого труда проверить за короткий промежуток времени, прошедший с отправки под видом чекистов группы Михаила до взрыва в Царицыне, действительное наличие таких сотрудников в царицынской Чека. И хотя списки сотрудников и начальник были уничтожены, хотя погибло большое количество людей – обнаружить фальсификацию было вполне возможно. Достаточно зародиться малейшему подозрению – и началась бы проверка. Тем более что Муравьев в этот момент не имел права предъявлять огромные ценности, которые он должен был передать в комиссию по экспроприации. Это в Москве наличие драгоценностей сразу снимет все подозрения в среде заговорщиков-троцкистов. Да и сам взрыв по прошествии времени уже никто в Москве не станет сопоставлять с отправкой курьеров. К тому же Царицын в ближайшее время могли, скорее всего, взять войска Деникина – не зря же он (Михаил) приложил к этой операции свою руку. А потом в военной круговерти проследить – отправлял ли Свиридов курьеров или нет – уже не представится возможным. Это – в Москве, а здесь: от Царицына до Воронежа – рукой подать…

Эти мысли молнией промелькнули в голове у Михаила, и он вытер рукой взмокший от пережитого волнения лоб, пробормотав:

– Жарко…

Но Орехов, уже пригласив корреспондента, спросил у Муравьева:

– Где ваши сотрудники? Поезд отходит через полчаса. – И, не слушая ответа, двинулся к выходу.

Разместив своих протеже в купе одного из вагонов, Орехов, довольный тем, что быстро и без особых проволочек выполнил поручение начальника, попрощавшись, поспешил удалиться.

– Ну что ж, давайте знакомиться, – произнес их попутчик, разложив нехитрые пожитки. – Владимир Николаевич Горов, завотделом пропаганды и агитации газеты «Правда». Я с двумя коллегами отправился на южный фронт – для сбора материалов. Но война есть война. Большие потери в политсоставе – и моих товарищей оставили комиссарить в частях. Партийная дисциплина, знаете ли… А вот я, с собранными материалами, отправляюсь назад, – он похлопал по пухлому кожаному портфелю рукой.

Владимир Николаевич оказался интеллигентным, широко образованным человеком и прекрасным рассказчиком. Слушая его, друзья очень многое узнали о системе управления в Советском государстве, о многих неписаных законах, которыми руководствовались в советских организациях. Старый большевик с дореволюционным стажем, он был накоротке со многими членами правительства и, как газетчик, вхож в высшие сферы советского аппарата, в том числе – и ВЧК, знаком с Дзержинским, с покойным Урицким и, что особенно заинтересовало Михаила, – с Троцким.

Чувствуя за своей спиной огромные связи, Горов не стеснялся в портретных характеристиках руководителей самого высшего ранга. Как человек, которого обошли при раздаче портфелей (как-никак – член партии с 1905 года), характеризовал их довольно язвительно, что заставило Михаила оставить в своей памяти заметку о нем как о личности, которую можно будет в будущем вербануть, играя на его амбициях; но сейчас с ним нужно было вести себя очень осторожно.

Получилось, что сейчас проходила проверку на прочность их легенда. Газетчик Горов, не стесняясь, задавал различные вопросы, касающиеся их биографии; и Михаил с удовольствием вспомнил, как он отклонил предложение Лопатина – залегендировать их как выходцев из простых рабочих. Горов после первого же обмена фразами сказал, что от них за версту несет alma mater[18]18
  Alma mater (лат.) – мать кормящая; здесь жарг. название университета.


[Закрыть], и порадовался, что в Чека приходят образованные молодые люди, преданные революции, так как в этой организации нужно уметь не только расстреливать всех подряд, но еще и думать.

Так, в задушевной непринужденной беседе, стоившей больших нервов и железной выдержки собеседникам Горова, прошел, под стук колес, день. И, рассказав любопытному газетчику все про маму-папу и дядю-тетю, друзья с облегчением легли спать.

Проснулись они разом от резкой остановки, сопровождающейся взрывами, стрекотанием пулемета, беспорядочными выстрелами, диким посвистом и воем. Только начинало светать. Горов первым взглянул в запыленное окно и, вытирая пенсне, в страхе пробормотал:

– Банда!

Со всех сторон к поезду неслись тачанки, верховые, телеги. В вагоне уже поднялся дикий крик. Нападение банды не сулило, мягко говоря, ничего хорошего. Насилия, грабеж, убийства в этом случае были обычными явлениями. С военными же любых мастей, невзирая на цвета – белые или красные, а особенно с чекистами разговор был коротким – пуля.

Михаил, не слушая причитаний побелевшего от страха Горова, сразу начал отдавать приказания. Со стороны казалось, что это нападение для него не является неожиданностью и что действует он по заранее намеченному плану.

К счастью, их купе находилось ближе к середине вагона.

– Единственное спасение, – хриплым от волнения голосом произнес Михаил, – захватить грабителей живьем и под их прикрытием выйти из вагона. А там – как карта ляжет. Саша, – обратился он к Блюму, – ты – в соседнее купе. Гимнастерку сними, револьвер спрячь.

Сам он, уже скинув с себя всю верхнюю одежду, остался в нижнем белье.

– Все, пошли. Ты, Женя, принимай гостей.

И через мгновение они с Блюмом уже очутились в соседних купе, примыкавших к ним.

Пухленькие дамочки взвизгнули от ужаса, увидев ввалившегося к ним в купе Михаила в неглиже и с револьвером в руках, но тут же замолкли, когда Михаил прорычал:

– Молчать! Не то – передавлю как крыс!

А у неказистого мужчины средних лет, похожего в своем поношенном костюме на провинциального преподавателя гимназии, вдруг потемнели в паху потрепанные брюки, и предательски понесло мочой.

Михаил бросил взгляд в окно. Поезд окружили телеги. Верховые спешились и наставили винтовки на вагоны. Несмотря на свой дикий внешний вид – косматые папахи, вывороченные шерстью наружу тулупы, страшные небритые и бородатые хари, – чувствовалось, что банда подчиняется дисциплине и действует по уже давно отработанному сценарию. Поезд изогнулся дугой – здесь железнодорожное полотно делало крутой поворот, – что позволяло видеть соседние вагоны, в каждый из которых направлялись по четверо бандитов – по двое в отдельный тамбур.

Уже сквозь разбитые окна соседних вагонов начали выбрасывать баулы и чемоданы с барахлом; уже на насыпь сошли первые до смерти перепуганные пассажиры; уже раздались первые выстрелы и крики, – когда в их вагоне раздался пьяно-фиглярствующий голос:

– Вас приветствует народная армия Тамбовщины! Милости просим.

Послышался топот ног, звон разбитых стекол, бабий визг, детский плач; раздалась пара выстрелов, и понеслась площадная брань, перемешанная угрозами.

Прошло еще несколько томительных минут, дверь в купе с грохотом открылась, и в проеме показалась наглая рожа, которая тем не менее маленькими бегающими глазками подозрительно осмотрела купе. Обнаружив несколько дамочек, мужичка-штафирку с намокшими брюками, юношу, свесившего ноги в кальсонах со второй полки, и считая, что эти люди не несут опасности, обладатель рожи ввалился в купе и пропищал тонким, совершенно не подходящим к его громоздкой фигуре голосом:

– Залазь, Ванька! Буржуев шерстить будем! – и потянулся к онемевшей дамочке, сидящей у окна.

Не успел второй бугай зайти в купе, как тут же получил от Михаила, выбившего у него винтовку, удар ногой в солнечное сплетение. За секунду до этого первый бандит уже падал на землю, получив рукояткой револьвера удар по голове.

– Ни звука, мразь, и, возможно, будешь жить, – прошептал Михаил, приставив дуло револьвера к неандертальскому черепу громилы, корчившемуся от боли.

В наступившей тишине слышны были звуки деятельности бандитов в других вагонах.

В одном из соседних купе сухо щелкнул выстрел. «Браунинг, – по звуку определил Михаил, – наверное, Блюм тоже закончил разборки со своими клиентами». Он осторожно выглянул в коридор. По противоположной стенке вагона медленно сползал на пол очередной головорез с аккуратным отверстием в самом центре лба, а Саша уже подталкивал к своему купе второго бандита, упирая дуло браунинга ему в затылок.

Снаружи, сквозь мутные, засиженные мухами, запыленные окна, невозможно было в полумраке разглядеть – что творится в вагонах. Михаил взял за шкирку все еще стонущего у его ног громилу и пинком вышвырнул его из купе. Второй бандит, с проломленным черепом, не подавал признаков жизни. Михаил втолкнул в купе пленников, которых в свои могучие объятия гостеприимно принял Женя Лопатин. Бандиты, взвизгнув от его оплеух, забились в угол, перепуганно глядя на этого богатыря. Быстро одевшись, друзья напялили свои кожаные куртки и фуражки на двух покойников, бросив их мордами на пол коридора.

– Где атаман? – больно ткнул дулом револьвера в лоб ближайшего ублюдка Михаил.

– Вон там – на зеленой тачанке, – бандит ткнул в окно в направлении тачанки грязным толстым пальцем и заскулил скороговоркой: – Не убивайте, господа-товарищи… Я все, что надо, сделаю… Только не убивайте…

Недалеко от их вагона стояла тачанка на резиновом ходу, вооруженная пулеметом «Максим». Возле него, развалившись, сидел уже немолодой, довольно крупный мужчина со щегольскими усиками на мясистом лице, одетый в английский френч.

– Будете жить, если сделаете все, что мы скажем! – рявкнул Женя и тут же, для более точного уяснения, сломал кисть руки второму бандиту.

Громила заверещал, но огромная ладонь Жени ударом заткнула ему пасть:

– Молчать, падла! Ты понял? Мы не шутим: выполните то, что скажем, – будете жить!

Своей напускной жестокостью Женя сознательно деморализовал пленников, и они, как китайские болванчики, молча и синхронно закивали головами.

Муравьев приоткрыл окно вагона. Бандит, высунувшийся из окна, проглотив первый слог от толчка огромного кулака Лопатина, заикаясь вначале, хрипло закричал:

– А… Атаман! Явдоким Яковлич, зайди в наш вагон! Кое-что интересное есть, ты больно нужен! – Он хотел еще что-то добавить, но Женя, как морковку, выдернул его из окна, и рама мгновенно закрылась.

Не теряя времени, друзья занялись подготовкой к встрече дорогого гостя. И когда, не ожидающий подвоха, он степенно вошел в вагон, на полу возле трупа, одетого в кожанку, сидел Михаил с якобы связанными перед собой руками. Из соседнего с Лопатиным купе выглядывала перепуганная рожа одного из бандитов, в спину которого уткнул браунинг притаившийся Блюм.

– Явдоким Яковлич, в соседнее купе войдить. Там, – мотнув головой по направлению купе и силясь улыбнуться непослушными губами, сказала рожа в кудлатой папахе, – тебя… тебя ждуть.

Атаман, переступив через распростертого Михаила, вальяжно двинулся к купе. За ним следовал молоденький ординарец, затянутый в щегольские бриджи, на длинных, как у цапли, ногах, с вертлявой птичьей головкой на худой цыплячьей шее, обвешанный, как папуас, оружием.

Мощная рука, вылетевшая из купе, рванула атамана на себя. В тот же момент удар ноги в пах согнул ординарца, и на хрустнувшую под ударом шею опустились сплетенные вместе кулаки пружиной подскочившего Михаила.

Приподняв атамана в воздух и прижав его шею, как клешнями, к стенке вагона, Лопатин другой рукой обезоружил негодяя, вытащив из деревянной кобуры огромный маузер.

– Мушку почему не спилил? – усмехнувшись, спросил Лопатин.

– З-з-з-за-а-чем? – пуча глаза на налитом от напряжения лице, ошарашенно, с трудом прохрипел атаман.

Глубокомысленно разглядывая маузер, Евгений серьезно проговорил:

– Мушка очень большая. Засуну дуло в твою жопу, начну проворачивать – больно будет. Болван, думать надо! – И он утверждающе поднял указательный палец вверх, состроив идиотскую гримасу, после чего громко заржал.

Этот смех, невзирая на опасность ситуации, подхватили и его друзья, чем окончательно обескуражили своего нового пленника.

Лопатин, отпустив атамана, перехватил его за шиворот, встряхнув, как шелудивого пса, вытащил в коридор и приказал:

– Смотри!

Стоявший рядом Блюм мгновенно взмахнул рукой, и из нее, блеснув лезвиями, вылетели два небольших кинжала, которые по самую рукоятку воткнулись в шею лежавшего на полу ординарца. Затем Блюм, выдохнув, резким ударом кулака проломил деревянную перегородку.

– Вот так! Вот так, – повторил он, продемонстрировав так называемое искусство, – будет с тобой, если посмеешь хоть на йоту ослушаться нашего приказа. – И после небольшой паузы добавил, обращаясь к бандитам: – А теперь, все трое, слушайте внимательно…

Из раскрытой двери вагона, не привлекая особого внимания, тщедушный, в пенсне, вылез, как и многие пассажиры из других вагонов, Владимир Николаевич Горов. Его фигура, выражающая крайнюю степень боязни и даже страха, никого не заинтересовала. Погеройствуй тут, когда банда налетела! Он помог спуститься Лопатину, который держал в руках гору различного барахла, включая и ручной пулемет, завернутый в кожаные куртки. Палец Лопатина привычно лежал на спусковом крючке, но со стороны он казался очередным увальнем, которого заставили нести награбленное добро. Следом за ним спустился бандит с винтовкой, направленной в сторону пленников. Далее на землю со связанными руками прыгнул Муравьев, которого также сопровождал охранник. Муравьев быстро подошел к группе своих товарищей, и охранники оказались на линии огня пулемета Лопатина.

Последними спустились улыбающиеся атаман и Саша Блюм. В одной руке атаман держал большой и довольно тяжелый кожаный саквояж, а другой поддерживал маленького, по сравнению с ним, Блюма, который что-то весело говорил ему на ухо и заразительно смеялся.

– К моей тачанке! – скомандовал всей группе атаман, продолжая криво улыбаться в ответ на какие-то тихие реплики своего «товарища».

Все неторопливо двинулись к щегольской тачанке с «Максимом», в которую были впряжены трое сытых, с крутыми холками короткогривых коней.

– Ну что там, атаман? – вопросительно крикнул бандит, стоявший недалеко от них с винтовкой наперевес.

– Да вот – сына дружка моего старого чекисты в Тамбов везли… Освободили, слава те господи… Сейчас я этих гадов к Антонову[19]19
  А. С. Антонов – главарь кулацко-эсеровского мятежа в Тамбовской и части Воронежской губерний. В 1917–1918 годах – начальник уездной милиции в Кирсанове.


[Закрыть] доставлю – кажись, имеют важные сведения.

Его улыбка превратилась в гримасу – это Блюм своими железными пальцами, как клещами, сжал локоть разговорчивого пленника и что-то прошептал ему.