Текст книги "Убить Троцкого"

– Да, еще: Назаров, остаешься за меня! – И они ускоренными шагами двинулись к тачанке, где уже рассаживались их товарищи.

Назаров недоуменным взглядом проводил удаляющуюся фигуру атамана. По-видимому, последняя фраза несколько озадачила его. Но тут у одного из крайних вагонов разгорелась перестрелка – кажется, еще кто-то оказывал сопротивление бандитам, – и Назаров, не привыкший ломать голову, потрусил туда.

К счастью для беглецов, в этот момент внимание всей банды было направлено на последний вагон, где стрельба все разгоралась. Они же, пока еще никем не заподозренные, медленно подпрыгивая на кочковатой целине, направились к проходившему в сотне метров от них, вдоль железной дороги, проселочному тракту.

«Хорошо, что в последнее время не было дождей, иначе по распутице – далеко от погони не уйдешь», – понимая несуразность распоряжений атамана и ожидая неминуемой погони, подумал Михаил. В этот момент один из бандитов, воспользовавшись напряженным моментом, выпрыгнул из тачанки и кубарем покатился в густо росший бурьян с криком:

– Красные! Красные! На помощь!

Михаил, развернувшись, выстрелил; понял, что попал, и тут же выстрелил во второго бандита. Евгений, сидящий рядом, мгновенно выбросил обмякшее, мертвое тело из тачанки, ударом кулака успокоив начавшего вдруг брыкаться атамана, и, закричав сидящему на козлах Блюму: «Гони-и-и!» – начал освобождать закутанный в барахло пулемет.

Грабившие поезд бандиты оторопело обернулись на удаляющуюся тачанку и несколько мгновений приходили в себя. Потом, поняв, что их провели, кинулись к лошадям.

Блюм, рискуя перевернуть тачанку, дико гикнул, ударил крученые, и тачанка, подпрыгивая на кочках, понеслась к тракту. Гулко захлопали выстрелы винтовок. В ответ ударил «Максим», за щитком которого уже расположился Михаил. Его поддержал свинцовым дождем Евгений, тут же развернувший пулемет вправо – в сторону уже скакавших от первых вагонов бандитов, пытающихся перерезать тракт.

Тачанка успела проскочить перед самым носом конников, и Лопатин с Муравьевым начали чуть ли не в упор стрелять длинными очередями по взбесившимся, несущимся за ними с храпом коням. Хотя всадники поотстали, погоня продолжалась.

Дорога в этом месте делала крюк, и бандиты, срезая угол, снова попытались пересечь тракт, тянувшийся к Тамбову.

Внезапно пулемет Евгения умолк – кончились патроны в диске, – и он крикнул Горову, скукожившемуся на дне:

– Кончайте трусить, заряжайте диск!

Затем, сунув тому пулемет и увесистый мешочек с патронами, начал хладнокровно всаживать пули в передние ряды всадников, пытавшихся перерезать им дорогу.

Михаил сразу же, осознавая грозившую им опасность, попытался переставить на бок станковый пулемет, понял, что не успеет, схватил револьверы и начал палить из двух рук. Огонь ослабел, что еще больше подхлестнуло преследователей. По степи пронесся дикий, торжествующий вой. Точка выхода из поворота быстро приближалась. Если беглецы первыми пересекут ее, то приз они получат по самым высоким ставкам. Ставками в этой гонке были их жизни.

– Шевели кнутом! – дико орал Блюму Михаил, продолжая всаживать пулю за пулей в несущуюся им наперерез орду и все же понимая – они опаздывают.

Ликующие крики раздались со стороны их противников – они тоже понимали, что выигрывают. И уже исчезли понятия белых, красных, зеленых. Людей подстегивал единственный стимул, имя которому сейчас было одно – Его величество Азарт. Срабатывал один инстинкт – охотничий инстинкт погони.

– Все, парни, – амба! – проорал Женя и, выпустив последнюю пулю, начал опять непослушными пальцами заряжать револьвер.

Еще миг – и бешено мчащаяся лавина сомнет стремительно летящую тачанку. В этот момент Горов, забытый всеми в горячке схватки, толкнув Евгения, подал пулемет. По передней линии всадников, уже приблизившихся к тракту, вновь хлестанула свинцовая струя. Дико заржали раненые лошади. На их падавшие туши на всем скаку налетали, спотыкались и падали другие кони. Началась свалка. А пулемет все бил и бил – кинжальным огнем в упор. Вот мимо пронеслись последние оскаленные морды, и в дело вступил «Максим» Муравьева. Погоня прекратилась, но Блюм все продолжал нахлестывать рвущих удила, в пене, храпевших коней. Просвистела пара посланных вдогонку пуль, и в наступившей вдруг степной тишине раздавались лишь топот копыт и яростные крики Блюма.

– Пронесло, – вытирая рукавом мокрое лицо, сказал, широко улыбаясь, Михаил, потянувшись через сиденья ко все еще оравшему Александру, и, ткнув его в бок, крикнул: – Да угомонись же ты! Коней загонишь!

Саша, обернувшись, увидел вдали быстро превращающихся в маленькую точку всадников, сбившихся в кучу. Он только сейчас понял, что опасность миновала, в улыбке оскалил зубы и, привстав на козлах, заорал в позолоченное солнцем голубое небо:

– Живе-о-о-ом!

Лошади сбросили галоп, перешли на трусцу. Со дна тачанки раздался радостный голос распрямлявшегося Горова:

– Ну, ребятки… Ну, ребятки… Каких героев рождает революция! – И тут же, сбившись с патетики, радостно добавил: – А я думал – все, п…ец… – и засмеялся дребезжащим тенорком.

Начальник тамбовской Чека лично выписал сопроводительную записку к председателю ВЧК, в которой просил отметить и наградить откомандированных в Москву сотрудников царицынской Чрезвычайки за героизм, проявленный на территории Тамбовщины при задержании известного бандита, терроризировавшего губернию в течение целого года. Посадив их на прямой поезд до Москвы, он, прощаясь, еще раз рассыпался в восхищенных благодарностях. Немалую роль в этом сыграла не только поимка одного из руководителей Антоновского мятежа, но и красноречивый рассказ старого большевика Горова, который не преминул показать в нем и свое немалое участие.

«Что ж, – размышлял Муравьев, глядя в окно вагона на пролетавшие мимо картины равнинной России, – вот наша легенда и прошла первую проверку на прочность. Появился первый легальный документ, отражающий нашу деятельность на благо революции, и немаловажные свидетели, с радостью готовые подтвердить это».

Вся компания, уставшая от происшедших событий, наскоро поужинав, без лишних разговоров растянулась на своих полках. В Москве их ожидало много дел, для этого нужно было хорошо отдохнуть.

Доехав до Москвы без особых приключений, они вышли на Казанском вокзале в прекрасном настроении. Молодость и сила бурлили в них. В молодые годы физические и душевные раны зарубцовываются быстро. В силу этого на свою будущую жизнь все трое смотрели очень оптимистично, считая, что все, что бы они ни задумали, им по плечу. И сам черт им не брат.

Горов, чувствующий себя в Москве как рыба в воде, знающий здесь все и вся, вызвался сопроводить их в комиссию по экспроприации, так как он был лично знаком с товарищем Черновым.

Решив не откладывать дела в долгий ящик, друзья вместе с Горовым отправились по означенному адресу; благо – он находился недалеко от вокзала.

Несмотря на приподнятое настроение, Москва производила на них гнетущее впечатление. Ранее многолюдная и деятельная, она поражала пустынностью улиц, серостью облупившихся домов, зияющих во множестве глазницами выбитых окон, давно не убираемыми кучами мусора, редкими прохожими, спешащими по своим делам.

На одной из улиц Михаил замедлил шаг возле группы людей, по внешнему виду явно принадлежащих к бывшему господскому сословию, которых охранял солдат, скручивающий козью ножку[20]20
  Козья ножка – самокрутка.


[Закрыть] и лениво покрикивающий на них. Следя за удивленным взором Михаила, Горов пояснил:

– Заложники… После убийства Урицкого[21]21
  Урицкий Моисей Соломонович – председатель петроградской Чека, убит эсером в 1918 году.


[Закрыть] в Петрограде решено на белый террор ответить нашим – красным революционным террором. Сейчас в ожидании своей участи отбывают трудовую повинность.

Молодая девушка, явно – бывшая гимназистка, вместе с высоким сухопарым стариком, облаченным в потрепанный вицмундир, с трудом переставляя ноги, еле тащили носилки, нагруженные строительным мусором. Попытка поставить носилки и отдохнуть вызвала поток грязной площадной брани у охранявшего их солдата, уже прикурившего козью ножку, пахнувшую вонючим самосадом.

– Что, торопитесь вне очереди попасть в ставку к Духонину[22]22
  Духонин Н. Н. – генерал-лейтенант. Временно и. о. верховного главнокомандующего. В ноябре 1917 года убит солдатами в Могилеве.


[Закрыть]! – орал солдат, перемешивая свою речь нецензурщиной.

У Михаила сжались кулаки. В памяти мгновенно вспыхнули образы сестры, матери, отца. Конечно, отец не мог бы оказаться на месте этого старика – этот был слеплен из другого теста, но вот сестра, мать… Нет, он не оставит безнаказанными преступников, уничтоживших его семью. Ему почему-то вспомнились прогулки с отцом по Парижу. Отец, хорошо знавший историю Франции, рассказывал ему об удивительных событиях, происшедших за века на площадях и улицах этого города. Каждое из них захватывало дух, но особенно поразила его юное воображение кровавая драма, случившаяся на одной из площадей, когда во время Французской революции санкюлоты[23]23
  Санкюлоты – термин времен Великой Французской революции. Санкюлоты – представители городской бедноты.


[Закрыть] – революционеры в течении суток обезглавили на этой небольшой площади свыше трех тысяч аристократов. Тогда кровь заливала сточные канавы, как вода во время проливного дождя.

«История повторяется, – думал он, – опять прольются потоки крови. Причем они проливаются бесполезно. Если следовать высказыванию Робеспьера о том, что революция – это гидра, пожирающая собственных детей, то и сами организаторы подобной бойни тоже попадут в свою же мясорубку. Остановить это не в моих силах, но похоронить своих мертвых – это мое право. Пепел Клааса стучит в мое сердце», – вспомнил он опять слова Уленшпигеля.

Разжав кулаки и убрав желваки с побледневшего лица, Михаил спокойно прошел мимо надрывающихся заложников. Друзья, взглянув на Михаила, тоже вдруг замолчали. На их лицах появилось отстраненное выражение, а что творилось в душах – прочесть было невозможно.

Комиссия по экспроприации располагалась в огромном восьмиэтажном здании, отделенном от других жилых домов неширокими мостовыми с узкими тротуарами. Главный вход прятался внутри двора этого П-образного строения, был скрыт от улицы высоким каменным забором с мощными чугунными воротами, охраняемыми бдительными часовыми. Окна здания до высоты третьего этажа скрывались за толстыми решетками. Так что весь этот так называемый архитектурный ансамбль напоминал скорее не какое-то административное здание, а тюрьму. Да и сама процедура пропуска посетителей своей строгостью тоже напоминала оные заведения.

Предъявивших документы друзей отвели в домик, стоящий у ворот, отгороженный от двора высоким металлическим забором с колючей проволокой поверху. Их оставили в зале ожидания одних. Горова, не обращая внимания на его козыряние личным знакомством с председателем комиссии Черновым, тоже оставили в зале.

– Ничего себе – порядочки… – присвистнул Женя. – Таких мер предосторожности нет даже в нашем Чека.

– Революционная бдительность, товарищи! – Словоохотливый Горов, оправдывая эти порядки, начал разглагольствовать о происках контрреволюции и о героях-чекистах, стоящих на страже революционных завоеваний.

Почти целый час друзьям пришлось слушать эту идиотскую лекцию, пока строгий порученец не прекратил ее, проводив их к главному входу. Здесь еще раз проверили пропуска и уже другой сопровождающий, изъяв оружие и передав его на хранение в небольшое окошко, отвел их в приемную Чернова.

Секретарь – женщина с капризным ртом и объемным бюстом – предложила им подождать, пока Сергей Яковлевич не освободится, и, взяв переданные Михаилом документы, зашла в кабинет.

Вскоре из кабинета вышел какой-то клерк в нарукавниках, неся объемные папки. И только минут через пятнадцать уже улыбающаяся и чуть порозовевшая секретарша пригласила их войти.

В большом кабинете во главе Т-образного огромного стола сидел человек в офицерском френче. Увидев вошедших, он тут же встал им навстречу. На широком лице выделялись холодные, несмотря на улыбку, стального цвета глаза.

– Не ждал вас так скоро… А говоря откровенно – совсем не ждал, хотя товарищ Троцкий и предупредил меня о возможном скором приезде сотрудников царицынской Чека. Но события на южном фронте развивались так стремительно, что можно было ожидать все что угодно… – И, отодвинув стул, тем самым указывая место, приказал: – Садитесь! – Обошел свой стол и сел напротив. – Через день после вашего отъезда, судя по документам, было взорвано здание вашей Чека, погиб Свиридов и до восьмидесяти процентов сотрудников. А вчера пришла телеграмма: пал Царицын. – И, увидев натянутые лица собеседников, стукнув кулаком, ободряюще заметил: – Ничего! С восточного фронта на помощь идут боеспособные дивизии, и пролетариат Москвы провел очередную мобилизацию в помощь южному фронту. Скоро Деникин будет отброшен и разгромлен! А на восточном фронте сейчас находится сам товарищ Троцкий. Так что там наше наступление продолжается – уже взят Оренбург. Ну да ладно… Об этом вы поподробнее узнаете у товарища Горова – в редакцию новости попадают раньше, чем к нам. – Чернов хитро улыбнулся Горову: – Владимир Николаевич, подожди – будь любезен, – он развел руками. – Дела служебные, сам понимаешь… Потом с тобой поговорю, будешь нужен.

Как только за Горовым закрылась дверь, Чернов, согнав улыбку с лица, деловито продолжил:

– Итак, товарищи, судя по списку доставленных вами ценностей, вы оказали огромную помощь своей республике. Страна испытывает катастрофическую нехватку финансов, а тут, – он любовно поднял опись доставленных драгоценностей, и в холодных глазах его появился какой-то нездоровый блеск, – такие деньжищи… Да на них можно такое устроить… – Он удовлетворенно причмокнул губами. – Я только удивляюсь Свиридову – такие ценности отправить в сопровождении всего трех сотрудников, да еще таких молодых!.. – И, заметив ухмылки продолжавших помалкивать друзей, спохватился: – Конечно, молодость не в счет… Я тут прочитал сопроводиловку, переданную начальником тамбовской Чека, – так вы трое роты стоите. Наворочали… Герои! – И тут же, отвлекаясь от темы, засмеялся: – А этот щелкопер Горов, наверное, полные штаны наложил! Я его еще по подпольной работе знаю – трусоват. Зато теперь в редакции порасскажет о своих подвигах! Ну да он мне уже сейчас уши прожужжит… Ну а вам – что сказать… – Он сделал непродолжительную паузу: – Молодцы! Спасибо вам, ребятки. – Он вышел из-за стола, приобнял их и добавил: – Все, что в моих силах, – помогу.

После чего, взвесив в руке стоявший на столе саквояж, продолжил:

– Сейчас пройдете с приемщиком… Он, кстати, – хороший ювелир… Сдадите ему все ценности по описи, а потом – мы еще встретимся.

Он приоткрыл дверь и вызвал приемщика:

– Знакомьтесь, товарищи, – Натан Иммануилович Мацкевич – наша гордость. – И уже строже, начальническим тоном продолжил: – Принять по описи, по второму варианту. – Вторую часть фразы он произнес с какой-то особой интонацией. – Проводи товарищей. – С этими словами он, выпроводив их из кабинета, поднял трубку и, назвав пароль, приказал: – Впустить в хранилище товарища Мацкевича с одним сопровождающим. Остальные – пусть ждут у решетки. – Он прошел по кабинету, удовлетворенно потирая руки.

Мацкевич – уже немолодой человек, – слегка сутулясь, не спеша поднялся на седьмой этаж и направился в правое крыло здания. Там, в самом конце, где за тремя разделёнными пятиметровым интервалом решетками дежурили охранники, располагалось хранилище.

Попросив Женю и Александра подождать, указав на стоящие в коридоре стулья, он вместе с Михаилом, несшим в руках саквояж с драгоценностями, подошел к решетке и назвал пароль. Металлическая зарешеченная дверь отворилась и, как только они вошли туда, с лязгом захлопнулась. Та же процедура повторилась возле второй и третьей решеток. Мацкевич попросил сопровождающих подождать и подошел к бронированной двери. Проделав несложную операцию с рычажками, что двигались по прорезям, вдоль которых были указаны цифры, быстро набрал код и, легко отодвинув в сторону тяжелую дверь, пригласил Михаила в открывшийся проем.

Внутри помещения, не имеющего окон и освещаемого электричеством, стоял письменный стол с двумя стульями. В глубине, поблескивая никелем, находился огромный, размером почти во всю стену, сейф – тоже с наборным замком.

Михаил хорошо помнил сейфы этой последней модификации. Перед самой войной отец взял его с собой на выставку. Тогда в Москве были выставлены сейфы германских и швейцарских производителей. Российским банкирам требовались новые, более надежные хранилища после серии дерзких ограблений банков, прокатившейся по обеим столицам. Медвежатники тогда пользовались для вскрытия вначале нитроглицерином, потом – более безопасным в применении, ставшим доступным динамитом. Но создатели сейфов тоже не стояли на месте, увеличивая прочность стали и толщину стенок, поэтому применение динамита оказалось уже неэффективным. Работа медвежатника становилась более утонченной, так как производители сейфов начали устанавливать в них цифровые замки. И по стране насчитывались единицы специалистов, умеющих справиться с такими бронированными монстрами. Отец тогда на выставке закупил несколько вариантов таких замков и завез их в Светлое. Дядя Боря, как называл его Михаил, – бывший одесский вор-медвежатник, завербованный Николаем Михайловичем и преданный ему безмерно, целое лето провозился, отгадывая секреты замков, одновременно посвящая в них юного Михаила, приехавшего на летние каникулы в имение отца.

Сейф, стоявший в помещении, был достаточно серьезной проблемой, но Михаил подумал, что все-таки сумеет с ним справиться. Уроки, полученные от дяди Бори, не прошли даром. Знания, усвоенные пять лет тому назад, прочно осели в голове, а пальцы хорошо помнили навыки, которые прививал неогрубевшим юношеским рукам ученика старый медвежатник.

В это время Натан Иммануилович, уже вооружившись лупой, подобной той, что пользуются часовщики, и выложив на стол содержимое саквояжа, засверкавшее всеми цветами радуги, начал быстро просматривать каждое изделие, номеруя, делая описание и отмечая наличие их в списке, представленном Михаилом. Эта кропотливая, хотя и поверхностная работа, тем не менее заняла у него около двух часов. За это время Михаил детально успел рассмотреть внешние параметры сейфа. Работа предстояла нешуточная…

После окончания осмотра драгоценностей они поставили свои подписи о сдаче и приемке в журнале. Затем Михаил, по просьбе Мацкевича, вышел, не оглядываясь, из помещения, услышав за спиной характерные щелчки: Натан Иммануилович вместе с охранником, втайне друг от друга, набирали секретный код шифра.

Спустя пятнадцать минут после отчета Мацкевича друзья снова остались с Черновым наедине. Тут он разразился патетической речью о преданности революции; о них – молодом поколении революционеров, преданных и бескорыстных, на плечи которых в будущем ляжет бремя управления страной; о новых моральных и этических ценностях людей коммунистического завтра. Но главным, что красной нитью пронизывало его словоизвержение, было то, что они прошли важную в своей жизни проверку на преданность революции, а также – признание их воинского мастерства и уверения в том, что ему позарез необходимы такие сотрудники, обладающие именно такими качествами. И, немного успокоившись от взрыва эмоций, вызванных собственными словоизлияниями, он уже спокойным тоном продолжил:

– Итак, ребята, сейчас отдыхайте. А через два дня – к восьми утра ко мне. Пропуска на вас будут уже заказаны. Секретарша покажет, где сфотографироваться на документы, и познакомит с комендантом, который выделит жилье.

После этих слов он вручил им продуктовые карточки, увесистую пачку советских денежных знаков и на прощание добавил:

– Все. Отдыхайте. Жду у себя через двое суток.

Глава 9

– Отвали, не до тебя… – оттолкнул прижавшуюся к нему, пышущую жаром большой полуобнаженной груди разбитную Катюху Борис Храмовцев по кличке Храм – немолодой, но крепкий, с налитым загривком мужчина.

Катюха – молодая женщина, по своим повадкам – типичная представительница Хитрова рынка[24]24
  Хитров рынок (Хитровка) – наиболее криминализированный район дореволюционной и послереволюционной Москвы. Уничтожен в первой половине 20-х годов.


[Закрыть], жила с ним уже больше года и надоела уже до чертиков, но слишком много узнала за это время, и Храм пока остерегался вышвырнуть ее вон.

Он засадил стакан первака и с остервенелым хрустом откусил крепкий соленый огурец. Тепло самогонки растеклось по телу. Возраст давал о себе знать. В молодые годы даже после грандиозного загула он спокойно просыпался, выпивал жбан капустного рассола и готов был идти на любое серьезное дело, если оно подворачивалось в этот момент. А сейчас после пьянки он без стакана водки уже не мог прийти в себя: головная боль, ломота, тошнота превращали его – еще крепкого человека – в полнейшую развалину. И только два, а то и три стакана ему было просто необходимо принимать в течение дня, как лекарство, иначе подобное состояние становилось просто невыносимым. Поэтому загулы он, как человек серьезный, позволял себе редко, каждый раз после этого кляня свою глупость и обещая себе, что с этих пор он больше ни-ни… Но время проходило, послезагульные страдания забывались, и все повторялось снова.

Самогонка сделала свое дело. Храм помасляневшими глазами посмотрел на надувшуюся Катьку, молча сграбастал ее своими сильными волосатыми руками, развернул ее задом и, задрав подол, грубо содрав портки, почти насилуя, задергался в диком экстазе. Через несколько минут все закончилось. Храм вытер пробивший его пот и удовлетворенно замычал:

– Отпустило…

Теперь до обеда он будет чувствовать себя нормально, а потом – опять водка:

– Еще несколько дней мучиться, пока окончательно попустит, – с тревогой прислушивался он к процессам, происходящим в организме. – Так и сдохнешь когда-нибудь. Пора завязывать… – в очередной раз зарекся он.

Катька, как ни в чем не бывало, оправила юбку, не усматривая ничего дикого в поведении Бориса, – ей нравилось такое. Он как самец подходил ей. Да и откуда ей – воспитаннице Хитровки – знать другие отношения. Здесь так жили все.

Борис Борисович снова сел за стол и, опрокинув в себя полстакана самогонки, задумался. Дела шли хреново. Уже два года, с начала переворота в стране, у него все шло кувырком. Отойдя под покровительством Николая Михайловича Муравьева, который вытащил его с каторги, от криминальных дел, он, выполняя задания князя – когда один, а когда и целой командой, – сумел сколотить неплохое состояние. Работа под прикрытием разведки давала ему достаточно большие возможности. Поэтому, оглядываясь на свои накопления (сейфы, как орехи, щелкал), он уже хотел удалиться от дел, но революция сыграла с ним злую шутку – он опять остался нищим. Хорошо еще, что по требованию Муравьева он продолжал поддерживать отношения со старыми коллегами по ремеслу. Криминальная Москва хорошо знала дядю Борю и принимала его за своего, думая, что он работает соло. Борис не переубеждал эту шушваль, время от времени передавая информацию о них князю. Сам он принадлежал к элитарной прослойке уголовного мира – к Иванам[25]25
  Иван (жарг.) – до революции – теперешние воры в законе.


[Закрыть]. И вот опять после революции ему пришлось вернуться на круги своя.

Но сейчас, во времена военного коммунизма, когда все распределялось комиссарами по карточкам, богатых людей становилось все меньше и меньше; да еще и конкуренция со стороны советских органов, которые сами их отлавливали, вытряхивая мошну.

И вот, в преддверии серьезной операции, в результате которой Храм хотел одним махом поправить свои дела и смыться за границу, подальше от большевиков, – все полетело в тартарары.

Ранее, проанализировав ситуацию в Москве, Храмовцев пришел к выводу, что очень большие ценности должны периодически скапливаться в комиссии по экспроприации. Начав собирать информацию, он вышел на старого еврея – ювелира Мацкевича, работающего там. Выкрав обожаемую ювелиром дочку (позднего ребенка) и его жену, Храм шантажом, угрожая смертью близким, заставил этого жида работать на себя – передавать всю информацию. Внедрил не без помощи того же Мацкевича в среду сотрудников комиссии своего человека по кличке Чобот. В общем, операция находилась в стадии разработки. Храм уже собрал крупную боевую группу, которая только и ждала сигнала.

И теперь план операции разваливается, а манящий блеск бриллиантов исчезает с горизонта. На очередной встрече Мацкевич сообщил, что Чернов получил распоряжение свыше: разбить хранящиеся неучтенные драгоценности, что в общем-то составляло большую часть, на четыре партии, которые в течение следующего месяца будут поэтапно вывезены за границу. Потом исчез и сам Мацкевич. В конце концов, Чобот принес информацию о том, что Мацкевичу запретили выходить из здания до тех пор, пока не будет вывезена последняя партия и сделка не будет завершена. Чобот сказал также, что Мацкевич опасается за свою жизнь, поскольку является свидетелем этой нечистой игры.

«Без согласования всех действий с ювелиром операция по изъятию ценностей у чекистов – обречена, – размышлял Храмовцев. – А тут еще этот идиот – Чобот, стоявший на охране ворот, – выбыл из игры: в пьяной драке ему переломали обе ноги, да и черепушку повредили. Так что связь с Мацкевичем оборвалась окончательно… – Рука опять непроизвольно потянулась к бутылке, но он удержался: – Хватит пить!»

Бандитская малина, где обосновался Храмовцев, составляющая единое целое с трактиром и расположенная на втором этаже, имела два выхода. Один – с черного входа, которым он постоянно пользовался; другой вел прямо в трактирный зал, который можно было обозревать из внутреннего окна и при необходимости – спуститься вниз по лестнице. Здесь заправляла делами Катюха. Она, пользуясь его поддержкой, умело, при помощи подручных, расправлялась или утихомиривала любых, даже самых буйных посетителей, которых среди постоянных клиентов трактира было немало.

Трактир, расположенный в самом центре Хитрова рынка, пользовался среди обывателей дурной славой. Здесь свили себе гнездо серьезные бандиты: медвежатники, «фармазоны» – продавцы бриллиантов-стекляшек, «блиноделы» – фальшивомонетчики, «шопенфиллеры» – грабители ювелирных магазинов, «субчики» – альфонсы и сутенеры, щипачи-карманники. Над всей этой шатией гордо возвышались Иваны – повелители тюрем и каторг, слово которых для всех являлось законом. В окружении «поддувал» – жалких, готовых на все, продажных адъютантов, они озверело правили в своем страшном мире. Обычная уголовная мелочь, не говоря уже о простых обывателях, сюда без приглашения боялась даже нос показать. Как говорится: не буди лихо, пока тихо.

Так, благодаря стараниям Храмовцева, которого свои люди в московской уголовке предупреждали о периодических облавах, трактир превратился в своего рода штаб-квартиру криминального мира Хитровки.

Борис лениво отодвинул занавеску и окинул взглядом зал. Несмотря на раннее утро, в зале было довольно много посетителей, добрая половина которых продолжала бражничать еще с прошлого вечера.

В этот момент входные двери открылись и впустили вместе с брызнувшими лучами весеннего солнца, пронизывающими дымную атмосферу высокого зала, трех крепких молодых парней, разительно отличающихся от постоянных посетителей этого хитровского вертепа. Одетые в добротные, с налетом элегантности костюмы, они, сняв шляпы и не обращая внимания на удивленные, а то – и угрожающие взгляды, спокойно прошли к одному из свободных столов и небрежно расположились за ним.

Уверенным жестом один из них подозвал полового, сделал заказ и, засунув купюру в верхний карман его замызганной красной косоворотки, выглядывающей из-под фартука, прошептал что-то на ухо лакейски склонившейся головы.

Властность, сквозившая в движениях, на время оградила их от навязчивого интереса других постоянных посетителей. Своим годами выработанным воровским чутьем они сразу почувствовали в них людей другого, более высокого полета – от парней просто исходила какая-то уверенность, которая как бы говорила: «Не трогай! Опасно!»

В считаные минуты на замененной, достаточно опрятной скатерти появилась легкая закуска, стоившая сейчас баснословных денег, и бутылка коньяка. Коньяк Катюха каким-то чудом умудрялась доставать в эти суровые дни. Подавался он на стол в редких случаях, и то – за бешеные деньги.

Выполнив заказ, половой пулей метнулся наверх и, постучав, прошмыгнул в комнату Храма:

– Вами интересуются-с… – заискивающе прошепелявил он через полувыбитые гнилые зубы.

– Что же, перекусят – и зови, – отдал приказание Борис и, окинув взглядом убранство комнаты, с удовольствием подумав, что она вполне соответствует одежде посетителей, добавил: – На всякий случай двух на лестнице поставь, – имея в виду дюжих охранников, находящихся у него на содержании, никогда не расстающихся с оружием и преданных ему, как собаки.

Борис, сменив сорочку и накинув на себя комнатную куртку, приказал Катюхе прибрать в комнате и опять выглянул сквозь занавеску в зал. Что-то знакомое, связанное с обликом этих молодых людей, отозвалось в памяти. Удобно усевшись в кресле, он глубоко задумался в ожидании встречи.

Вертлявый половой минут через двадцать провел гостей мимо двух мрачных бугаев наверх, в кабинет Храмовцева. Как только за молодыми людьми закрылась дверь, Борис молодо встал из кресла, раскинув руки в объятиях. Признав своего давнего воспитанника из Светлого, он довольно фамильярно произнес:

– Никак барчук нарисовался! Михаил Николаевич! – И после объятий пригласил друзей рассаживаться. – Ну как Николай Михайлович? Как ваша матушка – княгиня? Какими судьбами? – засыпал он вопросами Михаила.

Коротко рассказав о трагических событиях, произошедших в Светлом, Михаил, решив расставить все точки над «и», сообщил, что «нарисовался» он по поручению своего покойного отца, при этом дав понять, что обладает в полной мере всей информацией о Храмовцеве, вскользь вспомнил о бывшем начальнике департамента полиции – Александре Александровиче Лопухине.

Храм помрачнел. Когда-то, спасая свою шкуру, он сдал Лопухину своих подельников – известных в российском криминальном мире иванов. В его среде предательства не прощали, и, просочись эта информация в теперешнее его окружение, – смерти ему не миновать. Поэтому, оставив свой дружелюбный тон, он, показав Михаилу, что правильно понял его намеки и согласен играть по его правилам, сказал:

– Так чем могу служить, господа хорошие?

Михаил, желая растопить лед, возникший после его, прямо говоря – шантажа, который на глазах у друзей он провел так тонко, что они этого даже и не заметили, мягко сказал:

– Борис Борисович, – он посчитал, что звать Храмовцева как прежде – дядей Борей, после своего вступления было бы неуместно, – я не отец, и вы не находитесь на службе. Вмешиваться в вашу жизнь я не собираюсь. Мы пришли к вам с предложением о деловом сотрудничестве, и в достаточной степени выгодным предложением. После удачно проведенной операции вы сможете уехать на Запад и стать там состоятельным человеком. Зная вас, я уверен, что вы не откажетесь. Да и в случае отказа, я знаю – информация не выйдет за эти стены. Кстати, нас никто не может услышать? Конспирация – святое правило. Да не мне вас учить… – закончил он.