Текст книги "Убить Троцкого"

Евгений, сверкнув зубами, набрал в деревянный ковш из стоящего на табурете ведра воду, жадно припав к нему, после чего, отдышавшись, уселся напротив, вытирая влажной рукой лицо и оставляя на нем грязные разводы.

– Рассказывай, – вместо приветствия кивнул ему Михаил.

Поняв обстановку, сложившуюся на передовой, Муравьев поделился своими размышлениями по поводу поезда Троцкого.

Каждый высказал свое мнение. Внимательно выслушав всех, Михаил подвел черту:

– Сегодня ночью уходим к своим. Нужно предупредить о готовящемся наступлении… Прихватим с собой офицера… да и твоего «доброго дядю» – комиссара, – не удержавшись, подначил он Женю. – А теперь – отдыхать. Ночь предстоит тяжелая и тревожная…

Лошадиный профиль комиссара вырисовывался на фоне выплывшей из редких облаков луны. Он шел молча, четкими пружинистыми шагами, в такт которым похлопывал себя по бедру свернутой нагайкой.

«Крепкий мужик…» – приотстав от него на полшага, безо всяких эмоций глядя на его кремезную, но поджарую фигуру, думал Евгений.

– На кой ляд я ему сдался? – нарушил тишину комиссар, говоря о якобы пришедшем в себя тяжелораненом командире первого батальона. – Завтра с утра – наступление. Хотя бы пару часов поспать, чтобы в шесть быть на позициях… Да и вам нужно к утру перевозить лазарет на новое место.

– Шут его знает… – подделываясь под его речь, безучастно отвечал Евгений, внимательно поглядывая по сторонам.

Они приближались к обширному саду, росшему за плетнем, примыкающим к лазарету. Густой запах цветущих деревьев приятно щекотал ноздри.

– Времени на все не хватает, – продолжал жаловаться комиссар, – командир безвылазно сидит на позициях, я здесь один кручусь. Завтра наступление, а я пленного так и не успел допросить…

– Успеете еще поговорить – это я вам обещаю, – двусмысленно ответил Евгений и тут же нанес ему сзади сокрушительный удар по черепу.

Комиссар беззвучно, как подкошенный, рухнул на землю.

Туго спеленав безвольное тело веревками и засунув кляп, Евгений перебросил его через плетень. После чего поспешил к лазарету, где Муравьев и Блюм приводили в порядок пленного офицера, все еще не верящего в свое спасение.

– Скоро дадим белякам прикурить… – пропуская пароконную телегу, груженную различным имуществом из лазарета, под которым были укрыты не подававший признаков жизни комиссар и его бывший пленник, произнес дозорный, обменявшись паролем с верховым – Михаилом.

– Наших тоже немало поляжет, – ответил ему Блюм, подъехавший следом за Михаилом, – не зря лазарет перевозим на новое место.

– Да-а… – сочувственно протянул дозорный и, крикнув сидевшему на козлах Евгению: – Счастливого пути, товарищ начмед! – скрылся в кустах.

Только легкое поскрипывание телеги нарушало ночной покой, когда они подъехали к ближайшему оврагу. Здесь друзья быстро распрягли лошадей и замаскировали телегу. На одного из оседланных коней Блюм взвалил начавшего шевелиться комиссара, успокоив его рукояткой нагана.

– Смотри не убей. Он живой нужен. Не перестарайся… – предупредил его Михаил, зная тяжелую руку друга. – Как вы, капитан, выдержите? – обратился он к офицеру.

– Как-нибудь протяну. Самое страшное уже позади, – бодрясь, ответил тот.

Конный отряд рысью двинулся к реке Миасс, разделяющей здесь противоборствующие стороны.

Впереди скакал Евгений, уже знающий эту дорогу. Войска красных перед наступлением находились в боевой готовности. Поэтому единственным местом, где с минимальным риском можно было пересечь линию фронта, являлась излучина реки, на которой ночью выставлялся сторожевой пост из двух человек.

Евгений, выбирая место для лазарета, вместе с комиссаром облазил все позиции полка и хорошо знал расположение постов.

Через полчаса они спешились недалеко от излучины, где Миасс поворачивал к Челябинску. Блюм с капитаном остались у стреноженных лошадей, наблюдая, как Муравьев с Лопатиным растворились в густом ночном тумане, окутавшем реку.

Сделав крюк с полкилометра, Лопатин предостерегающе поднял руку:

– Здесь, – тихо прошептал он на ухо Муравьеву.

Две тени скользнули к валуну, за которым схоронились часовые. Секунда – и все было закончено.

Вскоре Муравьев, оставшийся на месте уничтоженного поста, увидел тени четырех коней, сопровождаемых его друзьями по мелководью. Он тут же, как и договаривались, двинулся параллельно их курсу немного впереди, охраняя от возможных дозоров.

Ночной мрак, туман, журчание воды, шум ветра в деревьях – не мешали Михаилу ориентироваться. Своим то ли выработанным, то ли врожденным чувством присутствия опасности он издалека и заблаговременно ощущал врага по малейшим признакам, совершенно не заметным другому человеку. Поэтому, уловив вдалеке по направлению движения засаду, он подал сигнал.

Капитан, появившийся в клочьях тумана, который делал фигуры совершенно размытыми и неосязаемыми, развеял опасения Муравьева. Это был передовой дозор белых.

Подкравшись, чтобы не нарваться на шальную пулю, ближе к засаде, капитан, уходивший через этот дозор в рейд, негромко крикнул:

– Прапорщик Ерофеев!

– Стой! Хто идеть? – щелкнул затвор.

Но тут же молодой и веселый голос прервал это угрожающее щелканье:

– Да это же капитан Крылов! Живой, слава Богу…

Из-за кустов появилась, блеснув погонами в свете вновь просиявшей на небе луны, тонкая юношеская фигура. Подойдя ближе и застенчиво улыбнувшись, он радостно сказал:

– А мы уже вас похоронили…

– Один из всех остался… – сумрачно ответил капитан.

Только теперь дошло до него с полной ясностью, что он, уже давно похоронивший себя и ожидавший этой спасительной смерти, освобождающей его от диких страданий, действительно жив, находится среди своих, окруживших его и ставших ему близкими, людей. Ощущение этого вечного праздника под названием Жизнь наполнило его задором и радостью. Он свистнул оставшимся во тьме Лопатину с Блюмом:

– Свои! Подходи, ребята! – И, некстати радостно засмеявшись, добавил: – Один из всех, но живой… Еще повоюем.

Глава 12

Ночная суета, поднявшаяся в штабе дивизии, обороняющей город, с приходом друзей не утихала до самого утра.

Документы за подписью Деникина и начальника контрразведки, уже покойного, генерала Орлова, а также поручительство капитана Крылова, частично подтверждающего сведения, которые принесли друзья, не вызывали никаких сомнений. Вырабатывалась новая диспозиция. Не переставая, трещали телефонные аппараты, в ночь уносились вестовые, происходила передислокация частей, артиллерии – работа кипела до самого утра.

За девять минут до наступления красных по скоплению их войск, а особенно – на флангах, где были собраны конные соединения – основная ударная сила, был нанесен массированный артиллерийский удар. Снаряды рвались в самой гуще готовых к атаке конников. Вой снарядов, грохот взрывов, шрапнель – разметывали стройные ряды. Крики, стоны, дикое ржание коней, смерть, густые брызги крови на еще живых, собравшихся в кучу людях – все это сеяло ужас.

Масло в огонь подлили охотники, которые ночью скрытно подобрались к траншеям красных и одновременно с началом артобстрела, под прикрытием кинжального пулеметного огня, не дающего поднять красным головы из окопов, начали забрасывать гранатами траншеи, набитые войсками в ожидании атаки. Охотники выбирались среди обстрелянных офицеров-каппелевцев. Ни одна граната не пропала даром.

Страшное для любого войска слово «предательство» вначале тихо поползло, а затем, набирая мощь, понеслось по рядам избиваемых людей. И уже не войско, спаянное дисциплиной, а обезумевшее стадо, рассыпавшись густой волной, начало откатываться с позиций.

И тут, в завершение разгрома, в атаку пошли вымуштрованные, хорошо подготовленные белые части, которые, несмотря на свою малочисленность, всюду сеяли смерть.

– Бей их в песи, руби в хузары! – азартно орал, припав к гриве и вытянув вперед казачью шашку, скакавший рядом с Михаилом на гнедом жеребце бешеный Лопатин.

Их сотня, состоявшая почти из одних офицеров, как раскаленный нож в масло, врезалась в полуразгромленное, потерявшее уверенность в благополучном исходе конное соединение красных, за пятнадцать минут до этого представлявшее собой грозную силу. Сейчас паника превратила это стройное соединение, бряцавшее оружием, в аморфную массу, где каждый спешил спасти свою голову, не слыша уже ненужных команд. Одинокая сотня, несущаяся на них, в обуянных ужасом взглядах превратилась в несметные орды Чингисхана. Паника.

Пленных не брали. Озверевшие за время войны офицеры, опьяненные запахом крови и победы, крушили все подряд, стремясь уничтожить как можно больше живой силы. Азарт погони кипел у всех в крови. Свист шашки – и покатилась голова, свист шашки – и свесилось с седла очередное безжизненное тело. Сопротивления не было. Люди уходили от погони, вжимая головы в плечи, но раздавался свист шашки – и очередная жизнь перечеркивалась одним движением сиявшей на солнце каленой стали.

Азарт погони захватил и Михаила. Он, как и все, орал что-то дикое, круша направо и налево, тем не менее умело, с холодной расчетливостью, независимо от животного бешенства, нахлынувшего на него, пользовался приобретенными в муштре навыками. Ни одно его движение не было бесцельным, каждое – уносило чью-то жизнь, а движений этих было…

 
Злобным аллюром пропорота ночь.
Прочь убирайтесь с дороги, все прочь!
Нотами мести симфония зла
В сердце змеей заползла.
В жутко веселой гримасе скелета
Месть свою песню шпилит —
Перечеркнуть башку-планету
Пулей навылет!
 

На хрипящем от напряжения, взмыленном жеребце он, в погоне за очередной жертвой, перелетел через плетень той же деревни, которую покинул сегодня ночью. Молодой парень, убегавший огородами от него, чувствуя, что его догоняют, бросил винтовку и, прикрыв голову руками, в страхе оглянулся на настигавшую его смерть. Ясные глаза на почти детском лице с ужасом и мольбой смотрели на палача.

– Не надо… – задыхаясь, успел прокричать он.

Но расчетливый, как по лозе, с оттяжкой, удар шашки слева наискосок полностью перерубил его от плеча до пояса. Сделав еще шаг, мертвое тело развалилось на две неправильные половины. Фонтан крови успел обляпать круп коня, правый сапог и часть галифе Михаила. Эта кровь, отсутствие новых врагов и наступившая вдруг тишина – почти мгновенно остудили его ярость, до этого, казалось, льющуюся через край и перехватывающую дыхание. Пришло осознание действительности. Он, оглянувшись, с отвращением увидел еще трепещущую кровавую человеческую плоть – дело своих рук; вспомнил огромное количество практически беспомощных против его силы и умения убегавших и порубленных им людей. Ему стало противно и стыдно даже не за себя – он был такой же, как они, – а за всю эту массу людей – умных и глупых, интеллигентных и простых, бедных и богатых, работящих и ленивых – всех, кого небольшая группа властолюбцев заставила столкнуться лбами в этой кровавой мясорубке.

– Миша! – окрикнул его подъехавший к плетню Лопатин. – Блюма не видел? Я во время боя потерял его из виду… Как бы чего не случилось, – озабоченно продолжил он.

– Поехали, поищем, – с сумрачным видом Михаил повернул коня и двинулся вдоль плетня, ища выход.

Проезжая знакомые места, они за поворотом увидели странно поникшую фигуру Саши Блюма. Тот у входа в их бывший госпиталь, где они так славно потрудились, стоял, прислонившись к своей лошади. Когда они приблизились, он поднял на них пустые глаза, в которых мелькнуло узнавание, и дрожащими губами прошептал с выдохом:

– Они их всех… Всех… – и характерно рубанул по воздуху ребром ладони.

С высоты седла Михаилу хорошо были видны распростертые в различных позах, при которых застала смерть, перевязанные тела их пациентов, над которыми они вчера, стараясь причинить как можно меньше боли, тряслись, желая спасти каждую отдельную жизнь.

Соскочив с лошади, Михаил, а следом за ним и Евгений подошли к Александру.

– Кто это сделал? – глухо спросил Евгений.

Для него, как медика, проблема неприкосновенности любых медицинских учреждений во время военных действий была особенно болезненна.

– Сейчас увидишь, – ответил Блюм.

Раздались веселые непринужденные голоса, и первым в группе военных из распахнутых ворот, вытирая пучком травы окровавленную шашку, вышел капитан Крылов.

– А ля гер ком а ля гер, – весело бросил он, подходя к друзьям, и, увидев их сумрачные лица, как бы оправдываясь, добавил: – Либо мы их – либо они нас, третьего – не дано.

– Где-то я это уже слышал… – процедил Блюм, переглядываясь с друзьями.

Все вспомнили комиссара и те же слова.

– Мразь ты, капитан, – с брезгливой холодностью произнес Муравьев.

– Что-о-о?.. – Губы Крылова вытянулись удивленной трубочкой. – Что-о?.. – Лицо его стало наливаться краснотой, когда он наткнулся на холодно-надменный взгляд Михаила. – Дуэль, князь, дуэль сегодня же! – сорвался он на визгливый фальцет.

Это было последней каплей, которая переполнила Евгения. Со всей своей разночинной простотой, лишенной дворянской условности, и даже часто бравируя этим, он рявкнул:

– Я тебе, мразь, дам дуэль! – Со всего маха заехал своей медвежьей лапой по уху капитану.

Тот, пролетев несколько метров, затих в лопухах у плетня; и только фуражка, продолжавшая катиться, медленно плюхнулась в зловонную канаву.

Товарищи Крылова, схватившиеся было за шашки, наткнулись глазами на выхваченные револьверы и поспешили, подобрав своего дружка, побыстрее убраться.

Но друзья еще не выпили всю чашу позора до дна. Из раскрытого подворья, где лежали изрубленные раненые, пошатываясь, вышла женщина в изорванной блузке, в прорехах которой просвечивала грудь. Спутанные длинные волосы не скрывали кровавых рубцов на ее полуобнаженном теле. Муравьев с трудом узнал в этой постаревшей и поблекшей женщине ту сноровистую молодуху с румянцем на пол-лица, у которой они находились на постое.

Шатаясь, не выбирая направления, она приблизилась к ним и, только заметив препятствие, подняла омертвевшие глаза. Узнала Лопатина, и ее глаза наполнились осмысленным жалобным выражением.

– Катя… – шагнул он к ней, протягивая руки.

Но лицо ее вдруг перекосила гримаса ненависти – погоны на его плечах сказали ей все.

– А я тебя за брата благодарила… – Она плюнула кровавым сгустком из разбитых губ ему в лицо. – Гаденыш…

И, развернувшись, такой же шатающейся походкой она безвольно двинулась вдоль деревенской улицы.

Под вечер, когда полк занял новые позиции, друзья, словно воры, стыдясь и стараясь не встретить никого из деревенских, прошмыгнули по деревне в штаб, который находился в том же помещении, где до этого располагался штаб красных. Командир полка, наслышанный о конфликте, происшедшем у госпиталя, и не желая раздувать скандала, снизошел, несмотря на тяжелое положение на фронте, к их просьбе о краткосрочном отпуске; тем более что из контрразведки челябинского гарнизона пришло требование, обязующее офицеров прибыть туда для доклада.

Они сумрачно и молчаливо двинулись в путь. Каждый размышлял о своем, и все вместе – об одном и том же.

«Чья это война? Моя? – нет. Чужая? – тоже нет. Обезумевшие, озверевшие от пролитой крови толпы продолжают избивать друг друга; и меня, – размышлял Муравьев, – как былинку ураганом, втянуло в этот пожар. Мой враг пока вдалеке, и нужно время, мудрость и терпение, мудрость терпеливого ожидания своего часа, чтобы нанести удар. А пока…»

Он больше не хотел ощущать той бессмысленной кровавой ярости, когда он, как овец, резал отступающие в панике толпы красноармейцев.

До сих пор у него перед глазами стояла эта бойня, особенно – последний, тошнотворный эпизод с разрубленным надвое безусым юнцом с глупо-ясными глазами. И Михаил не мог оправдать сам себя тем, что, поменявшись местами, этот юнец поступил бы с ним точно так же, если не хуже. Как не мог он оправдать и капитана Крылова с его резней в госпитале, хотя сам капитан и претерпел от красных дьявольские пытки, в бессильной ярости наблюдая за мучительной смертью своих соратников.

«Если кто-то мерзавец, то, отвечая ему и действуя теми же методами, ты сам становишься мерзавцем». Он уже и сам запутался в своих мыслях, понимая, что и эти выводы неправильны, и что на удар нужно отвечать ударом.

Но почему тогда так стыдно было смотреть в глаза горем убитой Кати и проходить мимо деревенских жителей, которых ты никогда в жизни не увидишь? Потому что от себя не спрячешься… Как будто подлость совершил. А ведь стыдно.

Почему?

 
«Быть иль не быть», но нас кровь позвалa.
Мы сердобольных ставим к стенке.
А погребальные колокола
В душе рыдают, как в застенке.
Апокалипсис над страной, на троне – Сатана!
Война!
Война!
Война!
Война!
Гражданская война!
 

Въехав в прифронтовой Челябинск, офицеры, отметившись в комендатуре, сразу же направились в гостиницу: о том, чтобы идти в контрразведку, не было и речи. Лопатин выразил всеобщее мнение одной фразой:

– Да пошли они на хер, крысы тыловые! Лично я иду в кабак, чего и вам желаю. Остохренело все…

Сказано – сделано. Через полчаса они уже сидели в довольно приличном для этого расхристанного уральского города ресторанном зале гостиницы. Несмотря на полдень, зал не был пуст. За столами сидели офицеры; и водка, как это и принято в последнее время, в этой среде поглощалась литрами.

Лопатин, до сих пор разъяренный происшедшими событиями, потребовал дюжину бутылок мадеры:

– Дуэль, дуэль… Аристократы хреновы… Раненых добивать!.. Я их штопал, а они их перебили…

Выбросив из вазы какие-то полевые цветочки, он наполнил ее доверху вином и демонстративно выпил, вызывающе поглядывая на окружающих посетителей.

– Аристократы хреновы!.. Я этим сукам покажу!.. – продолжал ворчать он.

Всегда сдержанный Михаил, обернувшись на эти слова к Евгению, достаточно громко для присутствующих отчетливо произнес:

– Я русский князь и горжусь своими предками, но сегодня, как простой мужик, я бы тоже с удовольствием набил кому-нибудь морду!

После этого, повторив жест Лопатина, он поставил уже вновь опустевшую вазу на прежнее место.

В воздухе запахло скандалом. Посетители с опаской поглядывали на трех фронтовых офицеров с замашками заправских рубак и бретеров.

По третьему разу наполнив и выпив вазу, Александр добавил:

– Margaritas ante porcas[34]34
  Margaritas ante porcas (лат.) – метать бисер перед свиньями.


[Закрыть]…

После этого швырнул ее вместо бисера об стену, разбив вдребезги. Осколки разлетелись по залу.

В зале наступила тишина. Испуганные официанты в красных косоворотках а-ля рюс начали жаться к стенам. Только оркестр в ожидании потасовки, словно радуясь новому развлечению, стал громко наяривать какую-то лихую мелодию, зная неписаный кабацкий закон всех времен и народов – музыкантов не трогать.

Не миновать бы крупной потасовки, на которую так горазды хмельные российские головы, если бы в этот момент вслед за сворой подтянутых контрразведчиков, которые быстро утихомирили, угрожая трибуналом, взбешенное офицерство, не вошла бы военная делегация, состоящая из представителей японской, французской и американской армий и нескольких японцев во фраках, судя по всему, в высоких чинах, в окружении русских штабных офицеров, среди которых выделялся один подтянутый генерал, явно руководивший этим мероприятием.

– Что это за камарилья[35]35
  Камарилья (исп.) – от камара – палата, двор монарха, придворная клика, заправляющая делами государства в своих корыстных целях.


[Закрыть] там жужжит?.. – недовольно пробурчал слегка присмиревший Евгений, которому присутствие высших чинов помешало помахать кулаками и сорвать свою злость на, возможно, ни в чем не виновных офицерах.

Михаил, с детских лет неплохо знающий японский, прислушался к возмущенному щебетанию одного из японцев, одетых в штатское, жалующегося своему собеседнику:

– Меня – одного из крупнейших дипломатов страны Бусидо[36]36
  Бусидо (япон.) – путь воина, самурайский кодекс чести.


[Закрыть] – завезли в какую-то глушь; замыливают глаза, пытаясь доказать боеспособность белых войск… Этот любимец адмирала – генерал Розанов – пытается делать из меня дурака, выклянчивая под несуществующие победы снаряжение и деньги. Того и гляди – попадем в плен к этому красному командарму Тухачевскому. Скажите на милость: зачем нас возили на передовую? Он что – хочет проверить мужество самурая?! Так я доказал это еще в четвертом году, когда под Мукденом и Лаояном бил этих русских свиней…

Его собеседник в форме майора японской армии продолжал:

– Эти мерзавцы отступают… Мои источники сообщают, что вчерашний успех на северо-западном направлении произошел только вследствие случайно попавших сведений о готовящемся наступлении Красной армии. И по прогнозам – в ближайшее время Тухачевский возьмет реванш за это небольшое поражение.

Михаил перевел взгляд на русского генерала, чье напряженное лицо выдавало обеспокоенность из-за непонимания диалога, происходящего в его присутствии.

А японский дипломат продолжал жаловаться:

– Вместо приличного обеда затащили прямо с позиций в какой-то грязный кабак, где хваленое, но пьяное русское офицерство сидит с такими рожами, как будто готовы перерезать горло не только красным, но и друг другу, прихватив заодно на тот свет и своих союзников.

– Ничего, – парировал жалобу собеседника японский майор, – скоро, очень скоро вся Сибирь, как и Юго-Восточная Азия, являясь сферой наших интересов, окажется под великой крышей японского императора… И тогда каждый из этих дикарей на коленях будет встречать и провожать любого японского солдата. А пока – пусть они грызут глотки друг другу, расчищая нам дорогу… Они уже в нашем кармане и будут служить верой и правдой нашему императору. Банзай! – Он поднял бокал и, взглянув на русского генерала, расплылся в льстиво-угодливой улыбке, оскалив крупные зубы.

Русский генерал, заметив улыбку японцев, облегченно вздохнул и, сняв озабоченность с лица, встал из-за длинного стола, за которым сидели представители трех якобы союзных армий. Он извинился за этот слабо подготовленный банкет, сославшись на войну, и провозгласил тост за боевое содружество союзников.

«Откуда я знаю этого генерала?..» – пристально вглядываясь в его лицо, размышлял Михаил.

Генерал, почувствовав взгляд, повернул голову. В его глазах мелькнуло удивление. Он на секунду нахмурил лоб, но его отвлекла ответная речь американского представителя.

Михаил, притормозив руку Евгения, который бесшабашным движением наливал очередной бокал вина, задумчиво сказал:

– Осади, Женя. Что-то мне подсказывает, что сегодня нам нужно быть трезвыми и произвести благоприятное впечатление… Я не хочу резать своих соотечественников, пусть даже красных, в угоду этим желтожопым обезьянам.

Не прошло и получаса, как к их столу подошел поручик с адъютантскими аксельбантами на груди:

– Господин штабс-капитан, вас просит подойти к себе генерал Розанов.

Поручик отошел в сторону на шаг, приглашая этим движением последовать за ним.

Михаил демонстративно, соблюдая этикет, неторопливо промокнул губы салфеткой, небрежным жестом бросил ее на стол, извинился перед друзьями и, встав из-за своего стола, поспешил за поручиком.

Доложившись согласно уставу, Михаил широко улыбнулся:

– Дмитрий Иванович, это я – Миша Муравьев. Вы к нам в девятьсот тринадцатом в Петербурге несколько раз к отцу приходили…

Розанов поднялся:

– Боже мой, юнкер Муравьев… – произнес он, узнавая, – шесть лет прошло… Как все изменилось. Всего шесть лет, а вижу перед собой не мальчика, но мужа… Часто вспоминаю лекции вашего батюшки. – Он обернулся к окружающим его военным: – Отец князя преподавал у нас в академии Генерального штаба…

– Отец погиб, – промолвил Михаил.

Генерал Розанов осекся:

– Приношу свои соболезнования…

Заметив любопытствующие взоры сидящих за длинным столом, он заторопился, скомкав беседу:

– Я сейчас занят, но очень прошу посетить мой поезд сегодня в восемь вечера. Я осведомлен о ваших лингвистических талантах… Мне такой человек очень нужен…

Тут же обратившись к адъютанту, генерал приказал:

– Выпишите пропуск штабс-капитану…

– Со мной два моих товарища, – поспешил вставить слово Михаил.

– Добавьте двух сопровождающих, – среагировал на это генерал. – До вечера. – Розанов тепло пожал руку Муравьева.

Отрывисто кивнув головой, Михаил щелкнул каблуками, четко развернулся и направился к своему столику.

– Не ужрались, никому морду не набили… День прожит зря, – шутливо резюмировал происшедшие события Лопатин.

– Не зря, Женечка, не зря, – не поддерживая шутливого тона, ответил Михаил. – Давайте определимся. Во-первых, мы не хотим участвовать в этой бойне, хотя являемся ярыми противниками коммунистического режима и поддерживаем войну против них. Оставим в стороне моральный аспект… – Заметив желание Блюма что-то сказать, он предостерегающе поднял ладонь. – Воевать должны другие. А мы – чистоплюи – не желаем проливать кровь своего народа… Ну ладно: что имеем – то имеем… За границу уезжать без денег вам не имеет смысла, а все ценности – в Москве. Во время этой круговерти перевозить их через страну, пылающую революционным пожаром, просто глупо… У меня деньги за границей есть, но я отсюда не уеду, пока не расправлюсь со своими врагами, если только меня не принудят к этому обстоятельства… Так что под покровительством генерала Розанова мы достигнем желаемого. Не испачкав рук в крови своего народа – опять же – моральный аспект этого поступка я не поднимаю, – мы спокойно дождемся установления порядка в России. Вот вам – и овцы целы, и волки сыты… Да, в конце концов, Евгений – врач. Не его дело – шашкой махать. Он больше пользы принесет в госпитале. А на дипломатической службе тоже кто-то должен работать…

Он еще долго и горячо убеждал друзей, пока Саша Блюм, в общем-то согласный с ним, не подвел черту:

– В целом ты прав. В трусости нас никто не обвинит, даже мы сами… У меня ни одна жилка не дрогнет, если мы вступим в бой с матерыми большевиками. Но проделывать то, что случилось в последнем бою, когда мы избивали лапотных крестьян, на которых они насильно надели военную форму, нет уж – благодарю покорно…

К вечеру отдохнувшие, потратившие массу времени и денег на портных, подгонявших по фигуре новую форму, сверкающие офицеры появились у поезда генерала Розанова. Адъютант, выписывавший им пропуска, уже ожидал их на подножке тамбура.

Обменявшись приветствиями, они вошли в приемную штаб-вагона. Доложив, адъютант пригласил их в кабинет генерала.

Генерал Розанов без околичностей приступил к делу, так как времени было в обрез – через три часа поезд отправлялся на Владивосток, где располагались американское, французское и японское консульства. Дмитрий Иванович сообщил, что в правительстве Колчака он является министром без портфеля и курирует политические, экономические и военные взаимоотношения между своим правительством и военными миссиями так называемых союзников. А по сути – он являлся референтом Колчака, с правом совещательного голоса, подготавливая договора, улаживая конфликтные ситуации, обосновывая необходимость экономической и военной помощи.

Будучи давним знакомым семьи Муравьевых, он был осведомлен о способностях Михаила, о его знаниях японского, китайского, английского, французского и немецкого языков. Именно такой помощник был ему и нужен. К Михаилу навряд ли кто-либо из представителей иностранных консульств мог бы относиться серьезно – слишком молод. Это открывало перед Михаилом, как будущим помощником Розанова, с его (генерала) точки зрения, огромные перспективы. О том, что он – сын дипломата и матерого разведчика, с пеленок всосал в себя азы этой профессии, навряд ли кто-то мог догадаться. А кроме того, переводчиков не хватало, а тех, кому можно доверять хоть на йоту, не было вообще. Поэтому Михаил был крайне необходим Розанову.

Все это, не мудрствуя, он и выложил Муравьеву.

Михаил, давно просчитавший возможность такого предложения, тут же согласился, при условии, что его друзья отправятся вместе с ним. Дмитрий Иванович пообещал устроить Лопатина в госпитале владивостокского гарнизона, а Блюма, который тоже владел несколькими иностранными языками, он также устроил под своим началом.

Имущества у друзей не было, поэтому, не возвращаясь в гостиницу, они сразу отправились в свое купе, указанное адъютантом генерала.

Несмотря на то что поезд генерала Розанова являлся литерным, в связи с неразберихой и бардаком, царившими на железной дороге, до Владивостока они добирались около трех недель.

За это время Муравьев и Блюм полностью вошли в курс своих несложных обязанностей, перезнакомились со всеми попутчиками из дипломатических миссий, отдавая предпочтение бравым американским парням, с которыми за время путешествия успели подружиться и выпить несметное количество бутылок спиртного.

С легкой руки Лопатина – зачинателя всех этих пирушек, среди янки ходил такой анекдот, якобы из дневника американского офицера:

«Вчера пил с русскими офицерами – чуть не умер. Сегодня с ними похмелялся – лучше бы я умер вчера».

Генерал Розанов одобрял такой образ жизни своих сотрудников, справедливо полагая, что подобное внеслужебное общение помогает сближению между службами миссий и в дальнейшем эти дружеские связи могут пригодиться. Тем более что дозы, принимаемые союзниками и бьющие их наповал, были для Лопатина как слону дробина, а его штабные офицеры Блюм и Муравьев оказались в питье довольно умеренны, являясь фоном, на котором процветало пьянство этих одуревших от поездной скуки сюзников. Поэтому, когда поезд прибыл во Владивосток, все вздохнули с явным облегчением.

Генерал Розанов был удовлетворен пользой, которую несомненно принесли его новые молодые сотрудники. Он понимал, что заключенные договора о новых поставках оружия, амуниции, фуража для нужд армии Колчака являлись во многом их заслугой. Поэтому и перепоручил офицеров встречавшему поезд коменданту владивостокского гарнизона. Тот, по ходатайству начальства, выделил им небольшой, но очень уютный особняк, который своим фасадом выходил прямо на набережную бухты Золотой Рог.

Лето было в самом разгаре. Разноплеменной город поражал своей экзотичностью. Итальянцев, французов, англичан, американцев, негров, индусов здесь можно было увидеть везде. В городе целые кварталы были заселены китайцами, японцами, чьи торговые лавки, магазины, рестораны встречались на каждом шагу. С размахом действовали и русские промышленники. Функционировала масса учебных заведений, среди которых выделялись такие, как Высшее коммерческое училище, школа гардемаринов и юнкерское училище.

По вечерам город наполнялся фланирующей, шикарно разодетой публикой. Кафе и рестораны были забиты. В театрах гастролировали различные труппы, вплоть до Миланской оперы.

Дипломатические миссии многих стран открыли в городе свои представительства, спеша оторвать в хаосе, царившем в стране, пользуясь политическим и экономическим положением, кусок лакомого российского пирога, каковым являлась Восточная Сибирь и Дальневосточное Приморье.