Текст книги "Лирика: поэтика и типология композиции"

АНТИТЕЗА

Антитеза – противоположность параллелизму в том смысле, что если параллелизм устанавливает сходство предметов, то антитеза – их контрастность или несовместимость. В структурном же плане антитеза и параллелизм подобны своей двухчастностью и подчеркнутым сопоставлением предметов или явлений.

Антитеза (семантикой слова) указывает на второй предмет, но и первый (тезис) не просто предполагается, но и обязательно присутствует в тексте.

Рассмотрим в качестве образца пушкинское стихотворение «Деревня».

Контрастность двух частей «Деревни» бросается в глаза. Тем не менее содержание стихотворения к контрасту двух картин деревни не сводится. Необходимо обратить внимание и на побочные компоненты, иначе представление о содержании стихотворения обедняется.

Прежде всего выделим первые два четверостишия, вступление к стихотворению в целом, не только к его первой половине. Все стихотворение построено на резко выраженном контрасте симпатий и антипатий, и задает такой тон уже вступление: оно тоже построено по принципу антитезы («Приветствую тебя, пустынный уголок…» – «Я променял порочный двор Цирцей…»). Это зачин, в котором провозглашена тема произведения. Он восходит к традициям поэзии классицизма. Известен русской поэзии и зачин с двойной (с утверждением и отрицанием) заявкой, например, в державинской оде «Вельможа».

Антитеза, заявленная во вступлении, пока развернута только внешне: здесь – одно, где-то там – иное. Затем антитеза раскроет внутреннее противоречие: здесь – добро, но здесь же – и зло.

Однако повествование развертывается неторопливо. Вслед за контрастностью введения следует описательная часть, отмеченная высокой пластичностью. Структура пейзажных картин выдерживает принцип описания от близкого к далекому, от первого плана ко второму и третьему: «Здесь вижу двух озер лазурные равнины» – «За ними ряд холмов» – «Вдали рассыпанные хаты»; возможна аналогия с живописью тех лет.

Еще более важно отметить, что к описанию деревни первая повествовательная часть стихотворения не сводится. Описательно-идиллическая картина деревни сменяется изображением поэта-философа.

Вначале для поэта действительность – только внешняя обстановка, «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Сами же труды не связаны с постижением данной действительности. Поэт дорожит «Истиной», учится «Закон боготворить» путем философских умозаключений, путем овладения книжной мудростью, вопрошая «оракулов веков». Поэт благословляет свое одиночество, «уединенье величавое». Перед нами поэт-философ, поэт-созерцатель. Можно добавить – поэт-романтик, поскольку (в первой части) стихотворение строится именно по канонам романтизма: это и резкий разрыв с «порочной» цивилизацией, и бегство «на природу». Правда, в этих целях романтики путешествовали и далее – в края чужие, экзотичные. Пушкин удивительно естествен. Для него, поэта-горожанина, и обыкновенная деревня экзотична, что и воспето; вместе с тем обыкновенность экзотики удерживает поэта от искушения впадать в преувеличения, заставляет держать должный тон.

Первая часть стихотворения как целое может рассматриваться именно как реализация романтической программы; при этом выясняется, что недостаток – продолжение достоинств: стихотворение слишком буквально следует канонам, следовательно, иллюстративно. Но Пушкин, глубоко оригинальный художник (даже там, где следует традиции), и не ставит здесь итоговой точки: для него первая часть – только исходный материал, выше которого не поднялся бы лишь эпигон; самостоятельные размышления начинаются дальше.

Вторая часть стихотворения начинается противительным союзом «но», характерным внешним признаком антитезы.

Описательно-идиллическая картина деревни сменяется эмоционально-оценочной картиной; контрастно меняется эмоциональный знак: «Везде следы довольства и труда» – «Везде Невежества убийственный Позор».

Одним из основных носителей контраста в стихотворении выступает эпитет.

В описательной части стихотворения можно встретить изобразительные эпитеты: «нивы полосаты», «овины дымные», «мельницы крылаты». Они воссоздают зримый облик предметов. Почему нивы «полосаты»? Именно так выглядели чересполосные крестьянские поля – маленькие участки, занятые разными культурами. Здесь перед нами точное воспроизведение действительности.

Уже в описательной части «Деревни» встречаются эпитеты, имеющие совмещенный изобразительно-оценочный характер: «озер лазурные равнины», «светлые ручьи». Отчетливо оценочный характер эпитеты принимают уже в первой части – на переходе к теме поэта: «от суетных оков», «свободною душой», «толпы непросвещенной», «застенчивой Мольбе» и т. п. Но такой характер эпитеты полностью выдерживают во второй части стихотворения: «мысль ужасная», «Невежества убийственный Позор», «Барство дикое», «насильственной лозой», «чуждый плуг», «Рабство тощее» и т. д.

В качестве определяемого слова часто выступают отвлеченные существительные, обозначающие предмет не в «вещественном», а лишь в грамматическом смысле. Только среди выписанных здесь примеров к словам такого типа можно отнести «душа», «Мольба», «Позор», «мысль». Нередки собирательные существительные: «толпа», «Барство», «Рабство». Многие конкретные существительные переосмысливаются, употребляются в обобщенно-переносном значении: «лоза», «оковы». В общем контексте и сохраняющие конкретный смысл существительные-предметы определяются не изобразительным эпитетом, а эпитетом оценочным: «чуждый плуг». Поэтическая речь становится страстной, тенденциозной, эмоционально насыщенной и напряженной.

Истоки этого приема – в классицистской, в частности ломоносовской, поэтической традиции.

Итак, в «Деревне» преобладает общий, именно оценочный характер эпитета. Зато резко контрастной, диаметрально противоположной по эмоциональному отношению поэта является сама оценка: «среди цветущих нив и гор» – «везде Невежества убийственный Позор»; «свободною душой Закон боготворить» – «здесь Барство дикое без чувства, без Закона / Присвоило себе насильственной лозой / И труд, и собственность, и время земледельца».

Контрастность проявляется даже там, где, казалось бы, ее сглаживает сходство поэтического приема. Из средств поэтической образности в «Деревне» заметна анафора. Особо выделим наиболее часто встречающуюся анафору «здесь»: она трижды встречается в первой части и пять раз (!) во второй.

Есть ли контраст в употреблении одного выражения в двух эмоционально противоположных картинах деревни? Или повторение одного выражения преследует иную цель: является связующим звеном в цепи контрастов?

Оказывается, контрастность содержания проявляется и в этом случае. В первой картине деревни мы постоянно чувствуем присутствие поэта, его авторского «я»: «Я твой», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…» Даже при пропуске непосредственного авторского «я» чувствуется его присутствие в личных формах глагола: «Здесь вижу двух озер лазурные равнины», «Оракулы веков, здесь вопрошаю вас».

Во второй картине деревни повествование принимает обобщенный характер, переводится в третье лицо: «Друг человечества печально замечает…» Поэт как бы резко обособляет себя от тех жизненных явлений, с которыми не желает иметь ничего общего. Вновь авторское «я» появится только в финале, где и речь идет именно об этом «я» – формулируется высшее назначение поэта. Таким образом, в первой части стихотворения деревня и поэт даны в гармоническом единстве, а во второй они резко противопоставлены. Между тем анафора настойчиво подчеркивает: здесь, здесь, здесь… Вот и проступает: всё – здесь, но набор предметов такой разный! Анафора служит выявлению контраста. Даже частный поэтический прием у Пушкина содержателен, и все средства поэтической выразительности взаимосвязаны, они дополняют и усиливают друг друга.

Во второй, контрастной, части «Деревни», как и в первой, не одна, а две темы. В стихотворении не только две картины деревни, но и два состояния поэта. Ничто не предвещает кризиса, поскольку облик поэта-философа, благословляющего «уединенье величавое» и беседующего с оракулами веков по коренным общественно активным мировоззренческим проблемам, вызывает несомненное сочувствие. Тем не менее кризис наступает. Жизнь вторгается в абстрагированные размышления. Рушатся важные иллюзии, хотя поэт, судя по последнему четверостишию, от иллюзий освобождается пока не полностью. Перед лицом жизни поэт-созерцатель начинает чувствовать несостоятельность своей позиции: «Почто в груди моей горит бесплодный жар..?» А ведь разочарование наступает отнюдь не в личных мечтах: молодой поэт лишь приобщается к мудрости веков, лишь пробует опереться на традицию, ценности которой не только не устарели, а еще устанавливаются и утверждаются. Но уже па заре русского романтизма Пушкин наталкивается на его фундаментальное противоречие. По характерному для романтиков канону противопоставления «порочной» цивилизации и «естественной» природы развертывается, как было отмечено, лишь первая половина стихотворения («Я твой – я променял порочный двор Цирцей…»). Далее поэт преодолевает эту схему.

Заканчивая в 1824 году поэму «Цыганы», Пушкин напишет:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.

Финал «Цыган» трактуется пушкиноведами как преодоление поэтом одного из важнейших постулатов романтизма, связанного с искусственным противопоставлением «цивилизации» и «природы». Предпосылка развития Пушкина именно в этом направлении заложена уже в «Деревне». Не получилось бегства от «порочного двора Цирцей». Щупальца чудовища проникают всюду. Язвы крепостничества заметнее вблизи, в деревне, но они порождены самим строем, равно как и «порочный двор Цирцей» – логическое его завершение.

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Пытаясь установить взаимосвязи, «сцепления» между частями стихотворения, мы неминуемо приходим и к сопоставлению «Деревни» с другими произведениями Пушкина. Это неудивительно: «Деревня» – во многом программное стихотворение молодого поэта. Пушкин вновь и вновь, иногда качественно по-новому, возвращается к затронутым здесь проблемам.

Внимание к самостоятельной второй сквозной теме «Деревни», теме поэта, позволяет рассматривать это стихотворение в ряду важнейших пушкинских поэтических деклараций. Значение ее заключается в том, что в пору, когда пушкинский романтизм лишь оформлялся, поэт уже обнаруживает его важное внутреннее противоречие. Однако «суд» над романтизмом осуществляется не извне, не с позиций иного творческого метода, а изнутри, равно как выход из кризисной ситуации поэт пробует найти тоже изнутри, фактически теми же романтическими приемами и средствами. Поэт сетует на то,  что ему не дан «судьбой Витийства грозный дар». Такого дара ему хочется: «О,  если б голос мой умел сердца тревожить!» Это мечта о судьбе поэта именно романтического типа, стоящего над миром и миром повелевающего. Молодой Пушкин не чувствует в себе таких сил: он и позже не найдет таких сил – найдет другие. Но и выяснится это позже.

Гневная сила антитезиса в «Деревне» настолько велика, настолько решительно антитезис опровергает тезис (в котором отнюдь не просто иллюзии, а много реально позитивного и задушевно дорогого), что стихотворение не может закончиться этой эмоциональной нотой. У Пушкина есть (их наберется немало) стихотворения скептические и пессимистические, но они так задуманы, так написаны. «Деревня» начинается слишком пронзительно чистой нотой, чтобы она была убита. Не частные ценности утверждает стихотворение: они – на пьедестале идеала. Слишком святы эти ценности, чтобы их низвергнуть. В финале Пушкин встает на защиту идеала:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный

И Рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством Свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная Заря?

Обаятельны в Пушкине и этот молодой задор, глубокий оптимизм, твердость позитивной позиции в жизни, но и трезвый голос правды, неприязнь ко всякого рода иллюзиям, которые распознает его проницательный взгляд.

Концовка стихотворения типично романтическая: она утверждает примат веры над знанием. Однако и в этом моменте «Деревня» – провозвестник грядущего перехода Пушкина на позиции «поэзии действительности», позиции реализма. Еще много упрямства, мешающего кардинальному пересмотру самого идеала, если он входит в противоречие с жизнью, но уже и осторожность, повелевающая окончить стихотворение вопросительным, а не восклицательным знаком.

Кажется, сам язык наш наготовил чрезвычайно много материала для антитез. Куда ни глянь, легко обнаружишь цепочки антонимов. Но поэты – мыслители, а не иллюстраторы. Пушкин в «Деревне» взял один предмет, но и в нем одном увидел контрасты. Аналогичным путем идет Евгений Баратынский в элегии «Две доли». Доля – родовое понятие внятное; продвигаемся к конкретике – обнаруживаем множество значений. Нетрудно догадаться, что беря две доли, поэт не затрагивает задачу перечня; ему нужны доли контрастные.

Дало две доли провидение

На выбор мудрости людской:

Или надежду и волнение,

Иль безнадежность и покой.

Верь тот надежде обольщающей,

Кто бодр неопытным умом,

Лишь по молве разновещающей

С судьбой насмешливой знаком.

Надейтесь, юноши кипящие!

Летите, крылья вам даны;

Для вас и замыслы блестящие

И сердца пламенные сны!

Но вы,  судьбину испытавшие,

Тщету утех, печали власть,

Вы, знанье бытия приявшие

Себе на тягостную часть!

Гоните прочь их рой прельстительный;

Так! доживайте жизнь в тиши

И берегите хлад спасительный

Своей бездейственной души.

Своим бесчувствием блаженные,

Как трупы мертвых из гробов,

Волхва словами пробужденные,

Встают со скрежетом зубов, —

Так вы,  согрев в душе желания,

Безумно вдавшись в их обман,

Проснетесь только для страдания,

Для боли новой прежних ран.

Но вот что любопытно. Когда решение отдается на выбор, обычно становится ясным и выбор автора. Но Баратынскому не нужны очевидности, в каждой из долей он видит не только их достоинства, но и несовершенства. Более того, он теплее описывает заботы юности, с которыми человеку вроде бы надлежит расставаться, зато холодный опыт описывает не лишенным страдания (и сопровождает описание не очень-то привлекательным параллелизмом).

В стихотворении «Истина» Баратынский выступает против «окончательных» решений: им надлежит быть подвижными, в зависимости от обстоятельств.

О счастии с младенчества тоскуя,

Все счастьем беден я,

Или вовек его не обрету я,

В пустыне бытия?

Младые сны от сердца отлетели,

Не узнаю я свет;

Надежд своих лишен я прежней цели,

А новой цели нет.

Безумен ты и все твои желанья —

Мне первый опыт рек;

И лучшие мечты моей созданья

Отвергнул я навек.

Но для чего души разуверенье

Свершилось не вполне?

Зачем же в ней слепое сожаленье

Живет о старине?

Так некогда обдумывал с роптаньем

Я дольний жребий свой,

Вдруг Истину (то не было мечтаньем)

Узрел перед собой.

«Светильник мой укажет путь ко счастью! —

Вещала. – Захочу —

И,  страстного, отрадному бесстрастью

Тебя я научу.

Пускай со мной ты сердца жар погубишь,

Пускай, узнав людей,

Ты,  может быть, испуганный разлюбишь

И ближних и друзей.

Я бытия все прелести разрушу,

Но ум наставлю твой;

Я оболью суровым хладом душу,

Но дам душе покой».

Я трепетал, словам ее внимая,

И горестно в ответ

Промолвил ей:  «О гостья роковая!

Печален твой привет.

Светильник твой – светильник погребальный

Всех радостей земных!

Твой мир, увы! могилы мир печальный

И страшен для живых.

Нет, я не твой! в твоей науке строгой

Я счастья не найду;

Покинь меня, кой-как моей дорогой

Один я побреду.

Прости! иль нет: когда мое светило

Во звездной вышине

Начнет бледнеть, и все, что сердцу мило,

Забыть придется мне,

Явись тогда! раскрой тогда мне очи,

Мой разум просвети,

Чтоб, жизнь прозрев, я мог в обитель ночи

Безропотно сойти».

На своем веку поэт пробует разное, но всюду счастье для него остается недосягаемым. Он может на это сетовать, но не сменяет на счастье свой горький путь.

Когда читатель открывает новое для себя стихотворение, он еще не может судить о его конструкции. Какие-

то догадки могут возникать в процессе чтения, но вообще-то композиция – тема итоговых впечатлений. Тут важно целое окинуть одним взглядом. Ассоциации могут и в сторону повести…

Еще стихотворение Федора Тютчева.

Что ты клонишь над водами

Ива, макушку свою?

И дрожащими листами,

Словно жадными устами,

Ловишь беглую струю?

Хоть томится, хоть трепещет

Каждый лист твой над струей…

Но струя бежит и плещет,

И,  на солнце нежась, блещет,

И смеется над тобой…

Поэты любят подмечать гармоничные отношения в природе – ан, бывают и другие. Опять же – снаружи природное явление, а по сути – неразделенная любовь…

В поле нашего внимания было стихотворение Баратынского «Две доли»; а вот стихотворение с аналогичным названием Константина Фофанова «Два мира».

Там белых фей живые хороводы,

Луна, любовь, призванье и мечты,

А здесь – борьба за призраки свободы,

Здесь горький плач и стоны нищеты!

Там – свет небес и радужен и мирен,

Там в храмах луч негаснущей зари.

А здесь – ряды развенчанных кумирен,

Потухшие безмолвно алтари…

То край певцов, возвышенных, как боги,

То мир чудес, любви и красоты…

Здесь – злобный мир безумья и тревоги,

Певцов борьбы, тоски и суеты…

Нам приходилось говорить о предметах, оставлявших неоднозначное впечатление; здесь позиция поэта прочерчена со всей резкостью. Объем стихотворения поделен надвое, каждая из трех строф делится пополам: двустишие – об одном, двустишие – о другом. «Два мира» – это о мирах, выстроенных по лекалам разных по типу поэтов. Оригинально вытянуты в две линии тезис и антитезис. Но нет ни слова о связях виртуальных миров поэтов с миром реальным. И если бы только речь шла о фантазиях поэтов! Только тогда как бы не посочувствовать выбору Фофанова: он такой красивенький, добренький. Но ведь не нравящийся ему неприглядный мир таков не потому, что у певцов воображения не хватило: он такой в живой жизни. Чистенькое искусство кому-то нравилось, может, (особенно под настроение) будет нравиться; подлинное искусство способно на большее.

Двойная антитеза

Чего только в поэзии нет; есть и такое. У Афанасия Фета встретим антологическое стихотворение «Диана».

Богини девственной округлые черты

Во всем величии блестящей наготы,

Я видел меж дерев над ясными водами.

С продолговатыми, бесцветными очами

Высоко поднялось открытое чело, —

Его недвижностью вниманье облегло;

И дев молению в тяжелых муках чрева

Внимала чуткая и каменная дева.

Но ветер на заре между листов проник, —

Качнулся на воде богини ясный лик;

Я ждал, – она пойдет с колчаном и стрелами,

Молочной белизной мелькая меж древами,

Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,

На желтоватый Тибр, на группы колоннад,

На стогны длинные… Но мрамор недвижимый

Белел передо мной красой непостижимой.

Всё – как положено: если двойная антитеза, то и знак ее, противительный союз «но», опрокидывает описание дважды.

Ровно половина объема стихотворения, восемь строк александрийского шестистопного ямба, – описание скульптуры мифологической богини: поэт, дорисовывая воображением, видит ее «меж дерев над ясными водами». Особо отмечено, что дева «каменная».

Тут и происходит первое превращение образа: утренний ветер качнул «на воде богини ясный лик…» Это воспринимается как знак: сейчас камень мрамора предстанет плотью. «Я ждал…» – чего? Этого превращенья! Все-таки качнувшимся ликом обозначился процесс, он требует времени, пусть небольшого. Зато воображению ничто не помешало в одно мгновение желаемое превратить в действительное: ведь так заманчиво представить, что богиня прерывает многовековой сон и является посмотреть на новую жизнь людей, когда-то прославлявших олимпийцев.

Заключительные полторы строки прерывают красивую фантазию и возвращают к прерванной было картине действительности.

Натура (созданная другим художником) – картинка посредством своего воображения – возвращение к натуре: усложненно, зато выразительно прорисовывается заглавный образ в стихотворении Фета.

Значительно в более сложном виде двойная антитеза предстает в стихотворении Пастернака «Гамлет», открывающего цикл «Стихотворений Юрия Живаго».

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

В стихотворении дважды повторен знак антитезы, однако это единственное сходство со стихотворением Фета. Череда картин в изображении Фета развертывается последовательно, одна за другой. Пастернак в одном образе сливает два. Стихотворение «написано от Гамлета, в том смысле, что воссоздает его положение, и одновременно – от актера, исполнителя роли Гамлета, от человека в положении Гамлета. В первом случае “уволь” – это отказ от “философии” во имя действия, поступка, прямого участия в борьбе. Во втором – это отказ от самой роли Гамлета, его характера, содержания, высокого и любимого, но неуместного ввиду “другой”, современной драмы. <…> Побеждает “замысел упрямый”, предназначение: Гамлет (и сам герой, и его современный, в очень широком смысле, двойник) остается Гамлетом – и оказывается в новом, роковом для него и жертвенном положении»[10]10
  Альфонсов В. Поэзия Бориса Пастернака. Л., 1990. С. 296, 297.


[Закрыть].