Текст книги "Гипсовый трубач, или Конец фильма"

В глазах кожаной дамы появился ужас, она панически замахала руками, но остановить Болтянского было невозможно. Однако Кокотов не слушал ветерана. Нет, он, умирая сердцем, следил за тем, как из дубовых дверей выпорхнула Наталья Павловна в белом ломком плащике и с тем же самым крокодиловым портфельчиком в руке. Походкой сильфиды, опаздывающей на бизнес-ланч, она направилась к красному дамскому «крайслеру», села в машину и, лихо развернувшись, уехала. При этом Лапузина даже не взглянула в сторону телевизионного священнодействия. Андрей Львович горько вздохнул и вернулся в жизнь.

– … женился он, вопреки воле отца, уже не на польке, а на русской – дочери купца второй гильдии Антонине Коромысловой….

– Стоп-стоп-стоп! – замахала руками редакторша. – Ян Казимирович, мы же договорились: очень коротко и по существу! Вы поняли?

– Понял!

– Тогда работаем! Тишина!

– …У них было четыре сына: Бронислав, Мечислав, Вячеслав. Я четвертый, младший.

Бедный Иннокентий покраснел и в смущении отвернулся.

– Стоп! – приказала редакторша. – Нам не нужна история вашего почтенного семейства! Нам нужны сегодняшние проблемы. Вы поняли меня?

– Понял. Когда грянула революция, мне было всего семь лет, но я хорошо помню, как отец, сильно болевший, призвал нас к своему одру и сказал…

– Стоп! – взвизгнула кожаная и мягко упрекнула Имоверова: – Алексей, ну спросите что-нибудь! Не молчите! Работаем!

– Ян Казимирович, а как вы тут вообще поживаете? Как вас кормят? – душевно поинтересовалась звезда.

– Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие! – ветеран показал полпальчика. – Нет, я что-то не то говорю… Гд е Ящик?

– Дался же вам этот ящик! Хорошо, спасибо, Яков Казимирович, достаточно! – поблагодарила кожаная. – Кто следующий?

– Я! – выступил вперед Жуков-Хаит…

Редакторша шепотом проинструктировала Имоверова, тот приосанился и спросил строгим голосом:

– Та к кто же хочет, Федор Абрамович, отнять у ветеранов культуры легендарное «Ипокренино»?

– Инородцы! – рявкнул Жуков-Хаит так, что старичков откинуло назад, а лицо кожаной дамы панически исказилось. Даже влажная блондинка, которая сидела в кресле и отрешенно полировала ногти, недоуменно вздернула головку, так вскидываются сонные пассажиры на неприличное словцо, брякнутое кем-то в автобусе. Зато оператор, довольный, ухмыльнулся.

– Какие еще инородцы? – оторопел Имоверов.

– Те же самые, что и Великую Россию сгубили! Вы знаете, как фамилия бандита?

– Ну, и как?

– Ибрагимбыков! – с отвращением произнес Жуков-Хаит. – А как фамилия нашего директора, знаете?

– Как же?

– О-гу-ре-вич!

– Я белорус! – жалобно пискнул из-за колонны Аркадий Петрович.

– Знаем мы таких белорусов! – демонически захохотал Жуков-Хаит. – Это кавказско-еврейский заговор! Русский человек у себя в стране бесправен. Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А?! За что? Вы мне можете объяснить?

– На Куликовом? Я? Не могу… – растерялся Имоверов.

– Включишь телевизор – ни одного славянского лица! – вдохновенно продолжил Жуков-Хаит. – Сплошь инородцы! Это что? Это – виртуальный геноцид русского народа! И вы за это ответите!

– Я не инородец! – взмолился ведущий, и в самом деле, скорее, похожий на пригожего скифского юношу, воспитанного развратным греком.

– Вы еще хуже!

– Почему?

– Сами знаете!

– Стоп-стоп! – как-то даже нехотя проговорила кожаная дама. – Федор Абрамович, вы что такое нам тут говорите?! Мы о чем сюжет пишем? Об «Ипокренине», которое хотят отнять у стариков! А вы? Вот когда мы будем снимать о ксенофобии, мы к вам обязательно снова приедем. А сейчас ближе к теме! По этому поводу вам есть что сказать?

– Есть! Слушайте все! Только русская национальная власть наведет в стране порядок! – воззвал Жуков-Хаит. – Нет чужебесию! Долой чужекратию и мужеложество! Слава России! Я все сказал! – Выкрикнув последнее, он вскинул голову и, чеканя шаг, пошел прочь.

– А он у вас нормальный? – спросила кожаная дама, в отчаянье, как шапку, сдвинув набекрень свой парик.

– Не волнуйтесь, он скоро перекоробится… – робко успокоил ее кто-то из старичков.

– Перекоробится? Ну разве что… А пока все какую-то ересь несут! Прямо не знаю, что и делать! Хоть уезжай…

– Ну где же Ящик? Скорее найдите Ящика! Он все правильно скажет! – воскликнули сразу несколько ветеранов.

– Дмитрий Антонович, – взмолилась редакторша. – Ну, вы-то хоть объясните по-человечески, что здесь происходит?

Жарынин неторопливо выступил вперед. Лицо его было исполнено суровой торжественности, ноздри слегка раздувались, а глаза светились огнем правдолюбия.

– Взгляните вокруг, какая красота! – Он широко и властно взмахнул рукой. – «Ипокренино» – это не только природная, историческая и культурная жемчужина Подмосковья, это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И эта гавань в опасности!

– Замечательно! – воскликнул Имоверов, невольно захваченный мощной метафорой Жарынина. – Та к что же за коварные гольфстримы угрожают этой тихой гавани?

– Правильно! Именно – «гольфстримы»! – внезапно вернувшись, встрял Жуков-Хаит, но его коллективно зашикали и оттеснили.

– …Наш святой долг, – невозмутимо, крепчая голосом, продолжил свою речь Жарынин, – наша задача – сохранить эту жемчужину и передать в надежные руки но– вых поколений творцов, поэтов, музыкантов, художников. Нет, не гольфстримы угрожают нам, а наглое криминальное рейдерство. Ибрагимбыков – запомните это имя! Это имя человека, впрочем, нет, не человека…

Кто-то тихонько тронул Кокотова за плечо, он обернулся: дежурная по главному корпусу протянула ему узкий конвертик, от которого исходили тонкие ароматические флюиды. «Интересно, – подумал писатель, – эти конверты уже продаются с душистой пропиткой, или они насыщаются своим волнующим запахом, хранясь в пределах жизни красивой и дорогой женщины?» Размышляя таким образом, он надорвал конверт и вынул вдвое сложенный листок. Летящим, но разборчивым подчерком на нем было написано:

Уважаемый Андрей Львович!

Возможно, я больше не вернусь в «Ипокренино». Это зависит от результатов сегодняшних переговоров. Но так или иначе я была рада встретить вас и вспомнить юность. Вы меня, конечно, не узнали. Хотя скажи я вам всего одно слово – и вы, конечно, вспомнили бы все!..

Но неважно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна.

На всякий случай – прощайте!

Н. Лапузина

От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну, все существо Кокотова наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувший писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все – насельники, Огуревич, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, зачем-то уже начавший отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на те, что произвели бы два стучащих друг о друга лошадиных копыта. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался с публикой легкими движениями головы, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.

– Ну, после таких слов, дорогие телезрители, – вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, – я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!

– Гениально! – сказала кожаная дама. – Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.

– Когда эфир? – строго спросил режиссер.

– Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!

– Не пропустим!

Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и направился к Агдамычу, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.

– Обязательно подснимите Ласунскую! – посоветовал кто-то из старичков.

– И она тоже здесь? – изумилась кожаная дама на этот раз, кажется, искренне – зная, о ком речь.

– Конечно здесь!

– Где, где она?

– В зимнем саду.

– И панно наше тоже подснимите! – раздалось сразу несколько голосов.

– Какое панно?

– В столовой. Это работа самого Леши Друзкина!

– Да вы что! – удивился Имоверов. – Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.

– Ну и как он там? – снисходительно спросил Жарынин.

– А вы с ним знакомы?

– Был знаком. В молодости.

– Он в порядке. Его триптих «Мастурбирующие пионеры» музей Гогенхайма купил за три миллиона долларов.

– Вот бы продать и наш «Пылесос»! – воскликнул народный художник Борзунов.

– Почему? – удивилась кожаная дама.

– Да тошно смотреть на эту халтуру!

Те м временем к Имоверову робко приблизилась одна старушка, в далеком прошлом прима Малого театра, и робко протянула ему блокнотик.

– Вам что, бабушка? – участливо спросил повелитель эфира.

– Автограф, голубчик, если можно! – пугливо шепнула она.

Слово «автограф», как молния, поразило старческую общественность, и через мгновенье Имоверов был окружен галдящей толпой. Сморщенные руки протягивали ему для росчерка блокнотики, бланки анализов, просто клочки бумаги…

Жарынин поглядел на все это с ревнивым недоумением и проговорил:

– Триумф Телемопы! Как вам моя финальная гипербола?

– Супер! – восторженно отозвался Кокотов, скрывая неведенье.

– Погодите! – Режиссер достал из кармана мобильник и набрал номер. – Эдик! Спасибо, отработали по пол– ной. Слушай, ты им скажи, когда будут монтировать, чтобы меня сильно не резали! Ладно? Ты настощий друг! С меня танкер водки…

Воспрянувший Огуревич, все еще держась за бок, гостеприимно увел съемочную бригаду в столовую. Когда же соавторы двинулись следом, вдруг приковылял запыхавшийся Ящик, а с ним лучшая воздушная актробатка пятидесятых Злата Воскобойникова. Нарядная старушка в изнеможении опустилась на скамейку, уронив на колени букетик лиловых недотрог, а Ящик, тяжело дыша, кинулся к Жарынину:

– Мне сказали, я должен выступать! Тут, на телевидении…

– Поздно, Савелий Степанович, съемка закончилась!

– Как закончилась? – чуть не заплакал ветеран.

– Гд е же вы были? Вас так искали!

– Я… Мы… – В его старинных, слезящихся глазах мелькнула мужская потаенная гордость. – Мы со Златой Викторовной гуляли там, за прудами… – Он неопределенно махнул рукой.

– Что ж, ничего не поделаешь. Сен-Жон Перс говорил: лучше любовь без славы, чем слава без любви. Пойдемте, ей-богу, обедать…

28. Однажды в России

Обед, который немного задержали из-за съемок, стал настоящим апофеозом Жарынина. Вдохновленный Огуревич, поколебавшись, приказал в честь внезапного праздника выдать насельникам из поминальных запасов: кавалерам – по рюмке жуткой водки, дамам – по бокалу ркацители, еще не сделавшегося уксусом, но уже переставшего быть вином. Имоверов почти тотчас умчался в Останкино на запись новой передачи «Семейные тайны», по большому секрету сообщив всем, что сегодняшняя тема называется «Сантехник в доме» и посвящена спонтанным изменам скучающих домохозяек.

Телебригада задержалась на полчаса, подсняла перебивки и виды старческой повседневности, наскоро пообедала, причем бородатый оператор успел так напиться, что в микроавтобус его, недвижного, грузили вместе с камерой. Кожаная дама, садясь в машину, лепетала, что она буквально очарована «Ипокренином», спрашивала, нельзя ли на недельку заехать сюда отдохнуть и попить чудесной минеральной воды. Польщенный Огуревич, тоже успевший хорошенько принять из внутренних резервов, горячо ее приглашал, обещая, кроме полноценного отдыха, на– учить редакторшу усилием воли выращивать недостающие фрагменты организма. Он с упорной галантностью, опрометчиво не замечая бдительных взглядов Зинаиды Афанасьевны, предъявлял телевизионщице свою поросшую пухом лысину, чем неподдельно женщину заинтересовал. Как только бригада уехала, директор был немедленно уведен женой в семейный застенок до выяснения.

Во время обеда насельники толпами шли к Жарынину, чокались с ним, восхищались его красноречием, гордились. Даже сама Ласунская, одетая во что-то античное, издалека подняла бокал в честь Дмитрия Антоновича. Его выступление она, конечно, сидя, как обычно, в оранжерее, не слыхала, но об ораторской победе режиссера ей много и жарко рассказывали взволнованные одноприютники. Жарынин, вставая, кланялся, со сдержанным достоинством отвечал на восторженные общественные поздравления и лишь изредка посылал соавтору краткие ироничные взоры пресыщенного триумфатора. Ян Казимирович даже немного взревновал к славе соседа по столу и начал громко рассказывать про то, как после его фельетона «Подрезанные крылья родины» посадили знаменитого авиаконструктора Скамеечкина, но бывшего вершителя судеб, великого и ужасного Ивана Болта, никто не хотел слушать. Торжество, конечно же, попытался испортить Жуков-Хаит. Появившись к концу обеда, он истерично заявил, что насельники напрасно ликуют: мировое еврейство, захватившее российское телевидение, никогда не допустит появления отснятого сюжета в эфире, и очень скоро, а именно в 22.15, все в этом смогут самолично убедиться. Впрочем, на него снова зашикали и прогнали.

– Скорее б уж перекоробился! – вздохнула Татьяна, выставляя тарелки с усиленными порциями макарон по-флотски.

Когда соавторы вернулись к номерам, там, загадочно улыбаясь и вертя на пальце ключик, ждала их Валентина Никифоровна.

– «Люкс»! – со значением сказала она, стараясь не смотреть на Кокотова. – Аркадий Петрович распорядился переселить вас прямо сейчас.

– Валечка, ты мне поможешь устроиться? – спросил Жарынин сытым голосом.

– Конечно! – бестрепетно отозвалась она.

– Андрей Львович, – режиссер повернулся к соавтору, – час отдыхаете, а потом за работу!

– Полтора, – поправила бухгалтерша.

– Час пятнадцать! – строго определил Жарынин.

Зайдя в свою комнату, Кокотов упал на кровать и занемог в сердечном огорчении: записка Натальи Павловны оборвала долгожданный чувственный росток, впервые после развода пробившийся в его душе, росток глупый, ненужный, ничем не оправданный, но тем не менее придававший пребыванию здесь, в «Ипокренине», некий тайно-нежный смысл. Мысли огорченного Андрея Львовича невольно потекли в прошлое, перед ним, дробясь и прихотливо, как у Дали, соединяясь, всплыли памятные приметы его былых женщин: неумелые поцелуи Валюшкиной, рыжий лисенок Таи, испуганные глаза Лены, внеземные ягодицы Лорины, предательский язык Вероники… Чтобы отогнать мучительно-волнующие видения, писатель выскочил из номера, помчался к прудам и долго, считая шаги, ходил кругами, думая о том, что под холодной рябью предосенней воды, в илистой гуще, может скрываться все что угодно: драгоценный сундук штабс-капитана Куровского, например, или обглоданный раками труп неудачливого бизнесмена…

Из подвижной задумчивости писателя вывела «Песня Cольвейг» – впервые за эти дни его старенькая «Моторола» дала о себе знать.

– Алло?!

– Ну, где вы там? – сварливо спросил Жарынин. – Прошло полтора часа! Мы будем работать или нет?

– Откуда вы знаете мой телефон? – удивился Кокотов.

– Неважно. Жду вас у себя. Немедленно!

…Дверь «люкса», в отличие от других, была обита темно-зеленым дерматином, перетянутым золотистыми тросиками и украшенным кожаными пуговками. VIP-апартаменты состояли из гостиной и спальни, а на самом деле – из двух обычных номеров, соединенных между собой арочным проходом. Мебель, телевизор, холодильник и все прочее выглядело не таким древним, как в остальных помещениях. Входя, Кокотов успел ревниво заметить в санузле, выдержанном в изысканных кофейных тонах, свою геополитическую шторку. Однако доносившееся оттуда все то же знакомое неисправное журчание немного примирило обидчивого литератора с действительностью.

Жарынин в своем стеганом шелковом халате полулежал на диване, покрытом голубым синтетическим мехом, и курил трубку. Он был похож на восточного владыку, который полудремлет после объятий любимой наложницы. И действительно, в комнате стоял едва уловимый запах недавно ушедшей женщины. Но Дмитрий Антонович не дремал, нет, напротив, в нем, вдохновленном и взволнованном недавним торжеством, ощущалось кипение веселой творческой злобы.

– Отдохнули? – бодро спросил режиссер.

– А вы?

– Ладно, не ехидничайте! Мы в ответе за тех, кого приучили.

– Гд е же Регина Федоровна? – невинно поинтересовался Кокотов.

– У нее отгул.

– От вас?

– Неплохо! Очень неплохо! Мне нравится, что вы сегодня сердитый. Значит, дело у нас пойдет. Итак, что мы имеем?

– Трудно сказать…

– А имеем мы, Андрей Львович, насколько я помню, студента Леву, приехавшего на педагогическую практику в пионерский лагерь. Так?

– Так.

– Лева – хороший такой мальчик, аккуратный, правильный. И он влюбляется в лагерную художницу. Первая страсть. Томленье юной души и зов созревшего организма.

– Почему именно в художницу? – насупился писатель.

– Ну не в повариху же?! Вы-то ведь в художницу влюбились! А Лева разве хуже вас? Нет, он – лучше. Герои всегда лучше своих авторов. Как мы ее назовем?

– Называйте как хотите…

– Бодрее, мой друг! Мы творим вечное! А назовем мы ее Наталья… Как?

– Не надо! – взмолился Кокотов.

– Не надо – так не надо. Мы назовем ее, как и вашу подружку, Тая. Не волнуйтесь, потом поменяем. Это – пока, чтобы не перепутать.

– Хорошо – пусть Тая…

– Кто такая Тая? Думаем! Она хиппи. Настоящая. Состоит в подпольной организации. У нее с Левой летний случайный роман. Она ведь девушка опытная. Хипповки в этом отношении были абсолютно раскованные. Я в молодости встречался с одной – дочкой генерала. Что вытворяла! Боже, страшно вспомнить! Для нашей Та и этот роман – всего лишь игра, эпизод, прихоть пресыщенного тела. А вот для Левы, невинного мальчика, это – космическое чувство, на всю жизнь. Согласны?

– Не совсем…

– Возражайте, умоляю вас, возражайте!

– Да, Та я опытная, даже немного развращенная, но душой она стремится к чистоте. Она устала от животных порывов плоти, наркотиков, от оргий, – Кокотов бросил в соавтора гневный взгляд. – Она рисует ангелов…

– Почему ангелов? – спросил Жарынин, отводя глаза.

– А вы хотите, чтобы она чертей рисовала?

– Ладно, пусть ангелов. И что?

– А то, что наш Лева со своей неопытной страстью для нее, возможно, – единственный шанс вернуться к нормальной жизни, снова соединить в гармонии порывы тела и души…

– Можно подумать, это кому-то когда-то удавалось! – горько усмехнулся режиссер.

– Вам не нравится то, что я говорю?

– Нет, мне как раз нравится! Искусство, как заметил Сен-Жон Перс, – это придуманная правда. Итак, у наших героев назревает что-то серьезное. И Та я нарочно томительно длит допостельный период их отношений. Ох, как они это умеют! Как умеют! Она искренне хочет снова стать той чистой, допорочной девушкой, какой была когда-то. Она надеется. По вечерам, после отбоя, они встречаются в зарослях сирени, возле старенького гипсового трубача, и нежно, почти невинно целуются. Вы довольны?

– Доволен.

– Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?

– Нет!

– Что – нет?

– Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! – возмутился Кокотов.

– Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…

– Почему в мансарду? – вздрогнул прозаик.

– А где еще должна жить художница? Конечно, в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Та я медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?

– Не знаю…

– Эх, вы! Она видит нашего гипсового трубача! Понимаете? Как, а? Хорошо?

– Хорошо, – кивнул Кокотов.

– Она бросается к нему. И тут происходит невообразимое. Буквально на наших глазах, приближаясь к трубачу, Та я превращается из девочки в девушку. Ах, как я это сниму! Шаг – и ей уже двенадцать. Еще шаг – четырнадцать. Третий шаг – шестнадцать… Вообразили?

– Угу, – кивнул автор, полуприкрыв глаза и представив себе, как Наталья Павловна превращается из девочки в женщину.

– Но и это еще не все! – жутким голосом, словно рассказывая байку из склепа, продолжил Жарынин. – Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги – в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Та е похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…

– Леву! – воскликнул писатель.

– Правильно!

– Ну это прямо фрейдизм какой-то!

– Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!

– А Лева у нас разве еврей? – удивился Кокотов.

– Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Та я достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…

– Крик петуха! – хихикнул автор романа «Астральный альков».

– А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та, та-та, та-та…

– Еще бы! – заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:

 
Вставай-вставай, дружок!
С постели на горшок.
Вставай-вставай!
Порточки надевай!
 

– Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева – гипсовым трубачом в нише. И только Та я остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?

– Лет двадцать пять…

– И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?

– Мне все равно! – буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.

– Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике – букет сирени от Левы.

– Она живет в мансарде – и, значит, окна выходят на крышу.

– Уели! Хорошо – букет лежит на пороге. Вместо того, чтобы мелко придираться, сами придумали бы хоть что-нибудь, соавтор! Ну? Что дальше?

– Дальше?

– Да, дальше!

– Не знаю…

– Кокотов, вы будете работать или паразитировать на моем таланте?

– Я… Паразитировать? – От возмущения писатель окончательно стряхнул с себя унылое оцепенение, охватившее его после письма Натальи Павловны. – Хорошо! Допустим, однажды Та я не приходит на свидание к гипсовому трубачу.

– Почему?

– К ней приехали.

– Кто?

– Друзья.

– Отлично! К ней приехали друзья-хиппи. От кого он это узнает? – строго спросил Жарынин.

– А это важно?

– Конечно!

– Ну, не знаю… От пионера, допустим.

– Лучше – от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

– Вряд ли… – засомневался Кокотов. – Знаете, все-таки педагогическая этика…

– Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

– Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

– Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спер «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

– А разве Набоков спер «Лолиту»? – оторопел писатель.

– Конечно, спер!

– У кого?

– У Хайнца фон Эшвеге-Лихберга! Экий же вы темный, коллега! Ладно, вернемся к сюжету. Лева узнал, что к Та е приехали друзья-хиппи. Дальше?

– Ну, приехали, расположились в лесу, на поляне, развели костер, выпивают, курят, поют под гитару…

– Главное – они говорят. Помните эту прекрасную чушь, которую мы несли в те благословенные годы? Дальше так жить нельзя! Не хватает воздуха! За границей люди живут по-настоящему! Надо бороться! Идиоты!

– Погодите, так вы же сами пострадали от советской власти! – удивился Кокотов.

– Пострадал. Правильно. И горжусь! Это только бездарность страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти! Не назовете!

– Пожалуй… – согласился Кокотов, вспомнив, как ему всучили унизительную «двушку» на Ярославском шоссе.

– Но вернемся к сюжету. Нам с вами не хватает остроты! Из этого свободолюбивого брюзжания золотой молодежи конфликта не вытащишь! Думайте! Они должны сказать что-то такое, что перевернет сюжет! Ну!

– Не знаю…

– Вы не писатель!

– А кто?

– Аннабель Ли!

– Я уйду! – вспылил Кокотов и вскочил.

– Останьтесь и думайте!

– Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

– Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

– Ну, так уж и Брежнева… – насторожился писатель.

– А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев – это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше – чертополох в алтаре…

– А мне кажется, тут важнее другое…

– Что именно?

– С этой компанией приехал парень, с которым у Та и что-то было…

– Ага! Прекрасно! Как назовем?

– Данька, – не без колебаний предложил Андрей Львович.

– Отлично!

– Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

– Да, пьяная дама себе не хозяйка, – согласился режиссер.

– …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Та и одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

– Ну и зачем нам все эти сопли?

– А разве не нужны?

– Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность – это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в страсти спину…

– А почему он ничего не увидел?

– Потому что его спугнули.

– Кто?

– Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

– Зачем? – удивился писатель.

– Сейчас поймете! Итак, в Та ю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся.

– Кто дерется? Их у нас трое.

– Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Гд е дерутся?

– Лучше – у костра во время вожатского праздника.

– У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделеемой самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

– Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…

– Чей муж?

– Неважно. Я тоже ходил в подпольную секцию.

– Вы? – удивился Жарынин.

– Я, – подтвердил Кокотов, распрямив плечи и умолчав о том, что посетил всего две тренировки: после чудовищного удара ногой в челюсть он бросил это опасное занятие.

– Итак, наш Лева могучим ударом побеждает соперника, – возбужденно продолжил режиссер.

– Но ведь это, кажется, уже было. В «Коллегах» у Аксенова, например, – засомневался писатель.

– Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?

– Ясно. А Стасик, значит, обиделся, «затаил хамство», как у Зощенко?

– Вам разве нравится Зощенко?

– А что?

– Ничего. И вот наступает карнавал.

– Значит, и мой карнавал пригодился? – самодовольно заметил Андрей Львович.

– Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Та я ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал!

– А не сложновато? – усомнился Кокотов.

– Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют.

– Кто?

– Стасик.

– Стасик у нас вожатый, – напомнил писатель.

– Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи…

– Где?

– В Москве!

– По какому телевизору?

– Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! – Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. – Выход?

– Очень простой: Стасик проявляет и одновременно слушает «Свободу». Тогда так все делали.

– Точно! Я тоже слушал. Мне даже в голову не приходило, что они могут врать. Верил как пацан!

– А разве они врали?

– Конечно. Постоянно! Заметьте, не обманывали, а именно – врали. Ведь что такое вранье? Это – выгодная лгуну часть правды… Но вернемся к Станиславу. Он, как вы справедливо заметили, слушает «Свободу» и узнает, что в Москве разогнан митинг хиппи, идут аресты… Тогда он совсем другими глазами смотрит на снимок своего соперника и обидчика Левы. Он берет конверт и надписывает: «Москва, Лубянка, КГБ»…

– Площадь Дзержинского, – подсказал Кокотов. – И после этого приезжает черная «волга» с чекистом…

– Лучше с двумя чекистами – «добрым» и «злым». Классика! Один угрожает отчислением из института, судом, ссылкой…

– Как Бродскому! – вставил писатель.

– При чем тут Бродский? Что вы чуть что – сразу Бродский! Для нашего Левы изгнание из института – это полная трагедия, крах. Он ведь у нас из какой семьи?

– Не знаю…

– А кто знает, Бродский? Вы автор сценария или я?

– Вы, кажется, хотели, чтобы он был евреем…

– Я? – возмутился Жарынин. – Что вы из меня антисемита делаете! Он у нас из какой семьи?

– Он живет с мамой. Отец их бросил, давно… А мама – милая, тонкая, умная, трудолюбивая, заботливая, интеллигентная…