Текст книги "Гипсовый трубач, или Конец фильма"

16. Пан Казимир и его сыновья

По пути к пище соавторы встретили доктора Владимира Борисовича, настолько подавленного, что даже его казачьи усы поникли. На осторожный вопрос режиссера о том, как дела над Понырями, он безнадежно махнул рукой. Проходя мимо стола, за которым сидела Ласунская, они задержались и почтительно поклонились. Великая актриса, одетая в бархатное платье вишневого цвета и розовый тюрбан, ответила им еле заметным кивком. Болтянский же, увидав приближающихся соавторов, от нетерпеливой радости даже выскочил из-за стола.

– Ну что же вы опаздываете?! Капустки? – щедро предложил он.

– Не откажусь! – отозвался Жарынин, критически осматривая рыбную закуску.

На тарелке были выложены в ряд три шпротинки малькового возраста. Изогнувшихся в копченой муке рыбешек окаймляли несколько фигурно рассыпанных консервированных горошин. Это блокадное изобилие дополнялось долькой бледного помидора, явно страдающего овощным малокровием.

– И давно вас так кормят? – поинтересовался Жарынин.

– Давно, – вздохнул Болтянский.

– Жаловались?

– Писали Огуревичу коллективный протест.

– А он?

– Сказал, что все средства идут на борьбу с Ибрагимбыковым! – Лилипутское личико старика сморщилось в мудрую улыбку.

– Ладно. Поговорим! – сурово пообещал Жарынин.

Те м временем Татьяна привезла горячее – сосиски с тушеной капустой. Сосиски тоже оказались какими-то укороченными.

– Та к на чем я остановился? – спросил Болтянский.

– Да вы ведь все нам уже рассказали! – удивился Жарынин и незаметно подмигнул Кокотову.

– Разве… А… ну, тогда ладно…

– Нет, еще не все! – объявил Андрей Львович, словно не поняв предупредительного знака. – Вы остановились на том, как ваш батюшка призвал к себе сыновей…

Режиссер молча загрустил. Ян Казимирович завел свою родовую сагу:

– Верно! Призвал и сказал: «Сыны мои, началась революция! Ничего доброго это нам не сулит. Революцию начинают от хорошей жизни и заканчивают от плохой. Прольются моря крови, погибнут миллионы, но наш род должен уцелеть. Любой ценой. Способ один: не держать яйца в одной корзине. Посему ты, Бронислав, езжай в Варшаву к генералу Пилсудскому. Будешь поляком, как славные наши дзяды! Служи ему верой и правдой и отомсти проклятым москалям за все разделы Польши, особенно за третий. Когда все уляжется, женись! Но варшавянку или краковянку не бери – намучаешься с их гонором. Подыщи себе скромную девушку из местечка побли– же к Белоруссии. А теперь не мешкай, возьми пенендзы на дорогу и мою шляхетскую грамоту (они в шкапу, под отрезом сукна) и в путь! Обними же, старший сын, меня на прощанье! Мы больше никогда не увидимся!» Бронислав крепко обнял отца, вытер слезы и вышел вон… Отец от слабости тут же потерял сознание. Мать зарыдала, думала: преставился… Но нет: поднесли к лицу зеркальце, и оно слегка запотело…

– И что, добрался Бронислав до Пилсудского?

– Не торопитесь! Всему свое время. А сейчас, пока батюшка без сознания, вы, мои молодые друзья, можете поесть!

– Спасибо! – желчно поблагодарил Жарынин и попытался поддеть вилкой шпротинку, но она проскользнула между зубьями.

– Тут отец очнулся, – продолжил Ян Казимирович. – «Мечислав, – позвал он слабым голосом. – Ты будешь русским патриотом! Езжай на Дон к генералу Корнилову, храбро бейся за единую и неделимую Россию, мсти всем, кто разваливал великую нашу империю, особенно полякам, евреям и латышам. Не лютуй, но и спуску не давай: поляков расстреливай, остальных вешай! Если Белое дело победит, женись на дочке смоленского помещика из уезда, поближе к Белоруссии. После Гражданской войны мужчин останется мало, а ты – офицер, спаситель Отечества. Сможешь выбрать кого захочешь! Не мешкай, возьми в шкапу, под сукном пенендзы на дорогу и бумаги, подтверждающие, что ты сын служилого российского дворянина. Обними мать – и в путь! Чем раньше доберешься до Корнилова, тем ближе будешь к нему. Держись при штабе. Штабные первыми получают награды и первыми эвакуируются в случае чего». Сказав это, отец снова потерял сознание…

– Мудрый у вас был батюшка… – покачал головой Жарынин.

– Вы не представляете, какой мудрый! Кушайте, кушайте!

Едва соавторы принялись за сосиски альтернативного, как сказал бы западный правозащитник, размера, – пан Казимир снова очнулся и позвал:

– Вячеслав!

– Я здесь, отец!

– Ты, Стась, будешь интернационалистом! Езжай срочно в Питер, к Троцкому! Преданно служи делу революции, а в графе «национальность» всегда пиши «коммунист»…

– Я ж поляк! – вскипел мой брат.

– Ты пиши! – повторил с усилием батюшка. – Господь потом своих отсортирует. Если будет такая возможность, поступай на службу в ЧК – там власть, кровь, а значит, и деньги. Экспроприация, сынок, это всего лишь перекладывание денег из одного кармана в другой. Карай усердно, но без жестокости. Жестокие увлекаются, и в них часто свои же стреляют по ошибке. Когда борьба утихнет, женись на дочке непьющего пролетария или еврейке из местечка поближе к Белоруссии. При первой возможности просись на работу в банк – деньги охранять. Понял? А теперь возьми в шкапу под сукном пенендзы на дорогу и бумаги о том, что твой дед был сослан в Сибирь за восстание против русского царя. Лучшего рекомендательного письма Троцкому и не надо! Обними мать – и в путь!

– И ваш батюшка снова лишился чувств? – ехидно спросил Жарынин, явно изнывавший от рассказа, который слышал не в первый раз.

– А вот и нет! Отец, чувствуя приближение конца, собрал последние силы… – вполне серьезно начал Болтянский и осекся. – Дмитрий Антонович, зачем вы спрашиваете? Вы же все знаете. Вам не интересно – не слушайте, но зачем вы мешаете Андрею Львовичу? Андрей Львович, вам ведь интересно?

– Безумно! Я ощущаю живое дыхание Клио – музы истории! – сказал Кокотов, исподтишка глянув на соавтора.

То т покорился, снова занявшись укороченными сосисками, а вдохновленный старик продолжил сагу:

– «Янек! – позвал меня отец слабым голосом. – Подойди, сынок! Ты самый младший, и ты никуда не поедешь, останешься с матерью, будешь оберегать ее, помогать и ждать». – «Чего ждать?» – воскликнул я. – «Будешь ждать своего часа! Тебе сейчас семь. Думаю, вся эта неразбериха закончится лет через десять. Появится новый царь, и наступит покой. Ты присоединишься к победившим. Кто это будет, не знаю. Сам разберешься. Учись и востри ум, младший сын! Вот, возьми мой нательный крест…» Отец попытался снять с шеи шнурок с крошечным серебряным Распятием, и это усилие стоило ему жизни. Мать, рыдая, упала на грудь покойного, а я…

– А ты, пся крев, стал думать, как вместе с евреями извести Русскую державу и ее незлобивый народ!

Это был Жуков-Хаит. К своей льняной косоворотке он добавил еще кожаный ремешок, обхватывавший голову и делавший его похожим на мастерового, как их рисуют в школьных учебниках. Сев за стол, он заорал:

– Татьяна! Жрать вези!

– А нельзя ли потише?! – строго спросил Жарынин, хотя Ян Казимирович умолял его глазами не вступать в опасные словопрения.

– Что, не нравится? – ухмыльнулся Жуков-Хаит.

– Нет, не нравится, – угрожающе подтвердил режиссер.

– Ясное дело, привыкли по ложам шептаться!

– По каким ложам? – не понял Кокотов.

– По масонским, по каким же еще!

– А с чего вы взяли, что мы масоны? – улыбнулся Дмитрий Антонович.

– Чую, сволочи! – объявил тот с погромной усмешкой, и его глаза стали наливаться страшной болотной чернотой.

– Выбирайте выражения! – возмущенно вставил Кокотов.

– Это он еще выбирает… – успокоил Жарынин.

Чем бы закончился весь этот застольный конфликт, неизвестно, но к ним, переваливаясь по-утиному, приблизилась Евгения Ивановна:

– Дмитрий Антонович, – сказала она, глядя на Кокотова с тихим восторгом обладательницы тайны. – Аркадий Петрович просил вас обязательно сегодня к нему заглянуть!

– Как срочно?

– Прямо сейчас.

– Ну что ж, мы уже поели. Пойдемте, коллега!

Соавторы резко и одновременно встали из-за стола.

Боком, чтобы не терять из виду противника (как это делают в фильмах не нашедшие консенсуса мафиози), они проследовали к выходу, посылая успокаивающие улыбки ветеранам, испуганным назревавшим скандалом. Болтянский, стремглав перенеся тарелку с сосисками и морскую капусту за столик, где сидел Ящик, принялся взволнованно делиться воспоминаниями о пережитом. Лишившийся супо– статов, Жуков-Хаит сразу сник, размяк, и на лице его возникло выражение послезапойной безысходности.

– Татьяна, ну где ты? Есть хочу… – жалобно позвал он.

В оранжерейном переходе в плетеном кресле неподвижно сидела Ласунская, перебравшаяся сюда после ужина, и безотрывно глядела на цветущий кактус, который, наверное, напоминал ей прожитую жизнь. Соавторы снова почтительно поклонились и двинулись дальше.

– Вы обещали мне рассказать о Жукове-Хаите, – напомнил Кокотов.

– Это грустная история. Какая-то еще не изученная специалистами нравственная мутация…

– Мутация? Очень интересно!

– Сейчас не время, потом расскажу.

– Ну да, точно так же, как про Пат Сэлендж!

– Честное слово, расскажу и про Жукова-Хаита, и про Пат Сэлендж, а сейчас – марш к Огуревичу!

– А вы?

– Я приду попозже. У меня есть дела.

– Какие?

– Личные.

– Без вас я не пойду! – закапризничал Кокотов.

– Идите! Не волнуйтесь, первое отделение будет развлекательное, почти цирк. Я это уже видел и слышал. А вам на новенького, думаю, понравится. Давайте-давайте! – подтолкнул Жарынин. – А к серьезному разговору я как раз и подтянусь.

17. В торсионных полях

В приемной директора было пусто: секретарша ушла, убрав все со стола. На чистой поверхности лежал лишь одинокий листок бумаги с записью: «1. Утром соединить с судом». А сбоку был пририсован милый цветочек с лепестками, похожими на капли слез. Два лепестка-слезинки оторвались от цветоножки и упали.

Кокотов постучал в директорскую дверь, долго ждал отзыва, потом все-таки вошел и огляделся: просторный кабинет располагался, кажется, в бывшей хозяйской спальне, обшитой дубовыми панелями. Во всяком случае, ниша, где на львиных лапах стоял старинный письменный стол, чрезвычайно напоминала альков. Над столом висела большая фотография, изображавшая Огуревича в обществе Президента России, что-то вручавшего Аркадию Петровичу. Андрей Львович повидал немало таких вот парадных снимков и давно заметил одну странную особенность: наградовручатель всегда почему-то выглядит немного смущенным, а наградополучатель, напротив, гордым и значительным. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот.

Кокотов продолжил осмотр. Стена над камином была сплошь увешана заключенными в рамочки дипломами и грамотами, размещенными в хронологической последовательности и наглядно показывавшими, как колосистый советский герб сменился двуглавым орлом. Орел поначалу выглядел мило, по-цыплячьи добродушно, но потом – от диплома к диплому – приобретал все более суровые черты могучей имперской птицы. Противоположная стена оказалась скрыта книжными полками с сочинениями Блаватской, Штайнера, Брезант, Рерихов и бесконечной «Эзотерической энциклопедией». Сбоку расположился большой фотографический портрет Блаватской, удивительно похожей на Крупскую, уже захворавшую базедовой болезнью. Кроме того, повсюду, где только можно, висели торопливые тибетские пейзажи, сработанные под Рериха-старшего. Наверное, именно такие и писал бы в больших количествах сам великий шамбаловед, если бы копил после развода деньги на квартиру для новой семьи и торговал своим живописным продуктом на Крымской набережной.

Посредине кабинета, на журнальном столике, все было приготовлено к приходу гостей: большой зеленый фарфоровый чайник, украшенный раскосым ликом акына Джамбула и надписью «Первый съезд советских писателей», чашки, выпущенные к 25-летию Союза кинематографистов, рюмки с вензелем ресторана Дома архитектора. Закуска же имела явно оздоровительное направление: мед, пророщенные злаки, орехи и сухофрукты. Диссонансом выглядела бутылка хорошего коньяка, которая обилием медалей напоминала героя тыла, собравшегося на встречу со школьниками. Кокотов ощутил во рту унизительный вкус общепитовского ужина, не удержался, сцапнул янтарную лепешечку кураги и отправил в рот.

Именно в этот момент открылась замаскированная портьерой боковая дверь, и оттуда появился Огуревич. На ли– це его играла мученическая улыбка человека, которому только что за выдающиеся заслуги перед Отечеством расстрел заменили пожизненным заключением. Писатель испуганно проглотил недожеванный сухофрукт и ответно осклабился. Аркадий Петрович подошел и подарил ему свое засасывающее рукопожатие.

– Спасибо, что заглянули! А где Дмитрий Антонович?

– Попозже подойдет.

– А-а… Ну конечно… – со скорбным пониманием кивнул директор. – Я знаю, он не верит. Напрасно.

– Во что не верит? – осторожно уточнил Кокотов.

– В генетически запрограммированный трансморфизм человечества, – с глубокой обидой объявил Огуревич. – Ведь каждый человек сам для себя решает, остаться ему мыслящей бабочкой-однодневкой или стать субъектом Вечности! И мне сердечно жаль, что такой выдающийся человек, как Дмитрий Антонович… Жаль…

Кокотов отметил про себя, что мягкий, вкрадчивый, психотерапевтический голос директора совершенно не соответствует его мускулистым, как у саксофониста, щекам.

– Жаль, очень жаль!.. – повторил Огуревич.

– Жаль… – как эхо, отозвался Андрей Львович, не понимая, почему, собственно, он должен жалеть своего соавтора.

– А вы-то верите?

– Конечно, хотя, впрочем… – не тотчас отозвался Кокотов, соображая, о чем идет речь.

– Я не осуждаю вашу неуверенность. Нет! Это естественно. Наш мозг приучен к линейному восприятию бытия, мы не берем в расчет энергоинформационную структуру мироздания. Другими словами – биополе. И напрасно, напрасно, ведь потенциально наш мозг способен декодировать квантово-волновые голограммы прошлого, настоящего и будущего, хранящиеся в торсионных полях. Понимаете?

– Еще бы! – важно кивнул писатель, где-то читавший про торсионные поля, но абсолютно забывший, что это такое. – Но ведь это только гипотеза…

– Вселенная тоже только гипотеза, – горько усмехнулся Огуревич. – Хомо сапиенс исчерпал свои возможности как биологический вид и пребывает в кризисе. Однако на каждом витке планетарной истории включаются некие заложенные Высшим Разумом механизмы и происходит расконсервация той части генетического кода, которая отвечает за трансморфизм рода людского. Совсем скоро, Андрей Львович, вы не узнаете человечество! Да, да! Не узнаете! Пойдемте, я вам кое-что покажу! – Директор поманил его к той двери, откуда только что вышел сам. – Загляните в щелку!

– А удобно?

– Удобно!

Кокотов заглянул. За дверью располагалась большая комната, даже зала, которая, судя по шведской стенке, предназначалась прежде для лечебной физкультуры. Теперь к перекладинам были прикреплены большие листы ватмана со схемами, нарисованными цветными маркерами. Одна из схем выглядела чуть понятнее других: в верхней правой части листа виднелся силуэт мозга с надписью «Высший Разум», а в левом нижнем углу прозябала жалкая неказистая фигурка – «Современный человек». От него к Высшему Разуму вверх вело пять ступеней, образованных словами, а именно:

5. Слияние

4. Самопреображение

3. Саморегенерация

2. Самобиокомпьютеризация

1. Саморегулирование

Но гораздо интереснее сухих схем оказались люди, обитавшие в зале. Прежде всех в глаза бросалась рослая, плечистая женщина с лицом отставного боксера, совершавшая растопыренными пальцами пассы над старухой, дремлющей в кресле. Движения рук напоминали те, с помощью которых утрамбовывают тесто, поднимающееся из кастрюли.

– Моя жена, Зинаида Афанасьевна, – нежным шепотом пояснил Огуревич. – А в кресле, – добавил он суше, – моя теща, Ольга Платоновна. А вон, вон – взгляните-ка туда!

Кокотов взглянул: за столиком сидели два мальчика-подростка и играли в шахматы. В этом, собственно, не содержалось бы ничего странного, если бы на глазах у них не было плотных черных повязок, наподобие тех, что раздают на дальних авиарейсах, чтобы пассажиры могли спокойно поспать. Один из мальчиков как раз поднял руку с фигурой и задумался, куда бы ее поместить.

– Мой сын Прохор, – гордо разъяснил Огуревич. – И племянник Эдик.

В этот миг Прохор уверенным движением определил фигуру на доску. Эдуард, незряче обнаружив угрозу своему королю, мгновенно рокировался.

– Как же это они так… вслепую? – засомневался Кокотов.

– А как летучие мыши в полной темноте летают и мошек ловят?

– Та к то же мыши!

– Но разве человек хуже мыши? – загадочно улыбнулся Огуревич. – А теперь поглядите вон туда!

Кокотов поглядел: в дальнем углу, у мольберта, стояли две рыженькие девушки, очень похожие друг на друга и различавшиеся только ростом да еще количеством прыщей на лицах. Этим они напоминали двух подружек из телевизионной рекламы целебного мыла. Та, что была повыше и явно уже воспользовалась антипрыщевой панацеей, хаотично рыскала по холсту длинной кистью, изображая что-то бордово-сизое. Ее глаза заслоняла такая же повязка, как у мальчиков. Вторая девушка, не открывшая еще для себя чудодейственное мыло, держала товарку за свободную руку, а сама при этом вглядывалась в большой художественный альбом, раскрытый на странице с чем-то нефигуративным.

– Дочки мои, Ксения и Корнелия, – с тихой теплотой пояснил Огуревич. – Отрабатывают тактильный канал передачи художественных мыслеобразов.

– Потрясающе! – совершенно искренне выдохнул Кокотов.

– Ну, не будем им мешать! – Аркадий Петрович закрыл дверь и, взяв писателя под локоток, отвел к столу. – Им надо готовиться…

– К чему?

– К новой партии взыскующих. У нас тут в «Ипокренине» работает школа «Путь к Сверхразуму». Набираем в Москве группу, привозим сюда, размещаем в свободных номерах. Все они, – Огуревич кивнул на дверь, – инструкторы: за неделю превращают обывателя в сверхчеловека… Честное слово! Скоро заедет новая партия – сами увидите!

– Дорого, наверное? – поинтересовался Кокотов.

– Да уж не дороже, чем уродовать себя в салонах красоты! Многие не понимают. А кто понимает, думает, будто трансморфизм произойдет сам собой. Нет! Нужны усилия. Нужна методика. Нужен образец. А где ж его взять? – спросите вы… Коньячку?

– Немного. Нам еще работать.

– А брать его нужно там же, где и все остальное! В Священном Писании. – Директор налил только Кокотову.

– Спасибо, достаточно… – кивнул Андрей Львович. – В Ветхом или Новом завете?

– Лучше, конечно, в Новом. Зададим себе, к примеру, простой вопрос: а зачем приходил Христос на землю? Обличать саддукеев и фарисеев? Мелко! Смешно! Что такое саддукеи и фарисеи в масштабах Бесконечности? Тьфу! Ничто! Нет, не затем Он приходил! А зачем? Не догадываетесь?!

– Смертию смерть попрать… – предположительно ляпнул Кокотов и застеснялся.

– Да, конечно. Но это для профанов. Мы же, посвященные, знаем: Он был послан Отцом, сиречь, Высшим Разумом, чтобы показать людям образец того, какими они должны стать в будущем. Помните, Он исцелял людей?

– Конечно!

– А чем занимается Зинаида Афанасьевна?

– Чем?

– Она с помощью своего сконцентрированного биополя ликвидирует у тещи склеротические бляшки. Результаты блестящие. Скоро, скоро Ольга Платоновна от нас уедет… – в глазах директора возникла грустная надежда. – Кстати, моя жена изумительно выгоняет энергетических глистов.

– Кого? – обалдел Кокотов.

– Не слышали? Ну как же! Это враждебные человеческому организму энергетические сущности. Очень вредные. Вам дадим скидку.

– Да я вроде не жалуюсь…

– Жаловаться начинают, когда уже поздно! – наставительно заметил Огуревич. – Вообще, возможности наших методик безграничны. Я сам, например, по вечерам усилием воли дроблю Зинаиде Афанасьевне камни в желчном пузыре. Человеческие способности удивительны! Вот посмотрите! – Он наклонил голову, словно хотел дружески боднуть Кокотова. – Видите?

– Что?

– Волосы.

– Вижу…

На розовой лысине Огуревича можно было, приглядевшись, различить легкие признаки оволосения, будто весенний ветерок скупо обронил на нее тополиный пух.

– А ведь еще полгода назад там ничего не было! – доложил Аркадий Петрович. – Ни-че-го!! И вот, пожалуйста: исключительно с помощью концентрации воли. А есть и вообще удивительные вещи. Регенерация. Это полный переворот в медицине! Пенсионерка из прошлой партии усилием воли восстановила себе девственность.

– Зачем? – оторопел писатель.

– Зачем! Типичный вопрос непробужденного, – горько усмехнулся директор. – Хорошо, взглянем на проблему практически. Я, например, отрастил себе новый желчный пузырь, удаленный десять лет назад, когда я злоупотреблял вот этим. – Он с грустью указал на рюмку. – К сожалению, не могу вам предъявить так же, как новые волосы. Но вы мне уж поверьте! Академики ультразвуком трижды проверяли и сертификат мне выдали! Вон он, на стенке висит! Принести?

– Не надо… – замахал руками Кокотов. – Но ведь это ж сенсация! Переворот! Об этом надо кричать на каждом углу! В мире миллионы людей без желчного пузыря!

– Вот поэтому-то и не кричат, – скорбно качнул головой Огуревич. – Если эти миллионы отрастят себе по нашей методике желчные пузыри, что же тогда будет? Куда фармакологические монстры денут свои таблетки, микстуры и прочие гадости? Они делают все для того, чтобы никто не узнал. Идут на чудовищные провокации. Представляете, трижды ультразвук подтверждал наличие вот тут, – он ткнул пальцем себе под ребра, – нового желчного пузыря. А на четвертый, в присутствии телекамер, – не подтвердил. Вы понимаете?

– Понимаю…

– И они, монстры, тоже понимают, что это только начало. Со временем человек научится выращивать себе новую печень, почки, утраченную конечность. Мозг, наконец! И где окажутся производители протезов и торговцы донорскими органами? На свалке мировой экономики. А от регенерации рукой подать и до практического бессмертия, до воскрешения мертвых. Лазаря помните?

– Которого?

– Которого Иисус воскресил.

– Разумеется.

– Следовательно, за фармакологическими монстрами на свалку экономики последует и похоронный бизнес. Хоронить-то будет некого! Ха-ха-ха! А вы представляете себе мировые обороты заправил ритуальных услуг вкупе с ценой кладбищенской земли?

– Смутно.

– Триллионы. Я вообще удивляюсь, что меня до сих пор не убили! Давайте выпьем!

– Давайте! – Кокотов долгожданным движением взялся за холодный стебель рюмки. – А вы?

– Я? – Огуревич загадочно усмехнулся. – Вы, конечно, знаете, что в микроскопических дозах любой здоровый организм вырабатывает алкоголь?

– Разве?

– Вообразите! До оледенения, когда люди ели исключительно растительную пищу – фрукты, овощи и злаки, этот механизм работал исправно. И человечество было постоянно слегка подшофе, как после фужера хорошего шампанского. Именно эти беззаботные времена в нашем коллективном мифологическом сознании остались в виде воспоминаний об Эдеме, райской жизни. А потом земля покрылась льдом, и люди стали есть мясо. – Директор содрогнулся, а Кокотов вспомнил почему-то укороченные сосиски. – Вот тогда-то механизм и разладился. Люди перестали вырабатывать в себе алкоголь. Но я… мы… с помощью особых методик научились управлять этим химическим процессом в организме. Та к что пятьдесят граммов коньячку я себе аз и воздам! Пейте!

Кокотов опрокинул рюмку и почувствовал, как внутри распускается теплый цветок алкогольной радости. Директор же замер взором, засопел, набряк, краснея, и вдруг блаженно расслабился:

– Ну вот. Порядок. Пошла по жилкам чарочка. Жаль, что эта радость скоро человечеству не понадобится!

– Почему? – огорчился Андрей Львович.

– Священное Писание надо читать, господин писатель! Христос ведь четко объяснил, что будет с нами дальше! Но люди не поняли, не захотели понять, что со временем наше биологическое тело перейдет в новое корпускулярно-волновое качество. Что такое аура вы, конечно, знаете?

– Обижаете!

– Та к вот, предельно упрощая физическую сторону процесса, скажу вам прямо: все наше тело станет аурой, а сам человек станет светом. Именно это и хотел объяснить Сын Божий своим ученикам, преобразившись на горе Фавор. Помните: «одежды его сделались блистающими как снег»? Не поняли ученики. Тогда Он пошел на крайность, чтобы достучаться до глупых людей, одолеваемых похотью, самонадеянностью и жадностью. Он воскрес после смерти. Но как воскрес? Как воскрес! Вспыхнул, оставив на саване свой негатив.

– Это вы о Туринской плащанице? – лениво уточнил Кокотов, гордясь своей осведомленностью.

– Разумеется. А что такое воскресение, как не переход биологического тела в корпускулярно-волновое качество? В свет. Знаете, – вдруг как-то интимно-мечтательно произнес Огуревич, – когда люди станут лучами света, любовь будет… как вспышка… как молния… Представляете?

– Не очень…

– Да, наше будущее трудно вообразить! Но оно уже рядом. А вы что, знакомы с Натальей Павловной?

– Н-нет…

– Но мне показалось… – Аркадий Петрович напряг свои мускулистые щеки и пытливо посмотрел Кокотову в глаза.

– Нет, не знаком.

– А как вы себя чувствуете?

– А что? – насторожился Андрей Львович.

– Да выглядите вы что-то неважно!

– Вы полагаете?

– А вот мы сейчас про вас все узнаем. Минуточку! – Огуревич нахмурился и уставился на дверь, замаскированную портьерами.

Буквально через минуту в кабинете появился сын директора с черной повязкой на лице, при этом шел он вполне уверенно.

– Папа, у нас эндшпиль! – укоризненно произнес мальчик, приближаясь к столику.

– Прости, сын! Я на минутку отвлек. Прошенька, посмотри, пожалуйста, Андрея Львовича!

– Общее сканирование или на клеточном уровне?

– Общее, конечно, общее, сынок!

Прохор выставил вперед руки и начал производить ими такие движения, словно его ладони скользили по стеклянному саркофагу, в который было заключено обследуемое тело. При этом мальчик хмурил не закрытый повязкой лобик и тихо приговаривал:

– Тэк-с, тэк-с, тэк-с…

Это продолжалось минуты две. Наконец ребенок взмахнул кистями рук, словно стряхивая с них мыльную пену, тяжело вздохнул, вытер пот, выступивший на лбу, и констатировал, указав пальцем последовательно на голову, грудь и живот писателя:

– Там, там и там… Ну, и конечно энергетические глисты, – мальчик печально улыбнулся.

– Ага, что я говорил! Спасибо, Проша, ступай! – похвалил Огуревич.

– А что – «там, там и там»? – уточнил Кокотов, мнительно щупая уплотнение в носу.

– Для конкретной диагностики вас надо сканировать на клеточном уровне. А это уже совсем другие энергетические и прочие затраты. Ступай, сынок, ступай!

Мальчик пожал плечами, повернулся и, не снимая повязки, вышел из кабинета походкой вполне зрячего, но утомленного человека.

– Вот видите! – покачал головой Аркадий Петрович. – Вам надо собой срочно заняться! Проша недавно у артиста Наумова диагностировал тромб. Еле довезли. Сейчас снова снимается…

Распахнулась дверь и вошел Жарынин, бодрый и подтянутый, как школьный физрук.

– Ну, – строго спросил он, присаживаясь к столу, – как вы тут? В корпускулярно-волновое состояние еще не перешли?

– Как видите, – отозвался Огуревич, задетый насмешливым тоном.

– Тогда есть мотив выпить! – Дмитрий Антонович кивнул на коньяк.

Огуревич покорно налил Жарынину и Кокотову по полной.

– А ты как всегда?

– Угу…

Соавторы чокнулись, а директор снова набряк и обмяк. К алкогольному цветку, уже начавшему увядать в организме Кокотова, добавились новые, свежие бутоны.

– Да, кстати, коллега, – отнесся Жарынин к соавтору. – У вас, конечно, нашли энергетические глисты?

– К сожалению… – кивнул безутешный Андрей Львович.

– Я так и думал, – покачал головой режиссер и повернулся к директору. – Ну, хомо люциферус, рассказывай, как ты докатился до этого! Что происходит в «Ипокренине»? Только честно и без разных там ваших блаватских штучек! – Он грозно кивнул на базедовый портрет. – Иначе помощи от меня не жди!

Аркадий Петрович вздохнул, и его лицо стало скорбноэпическим.