Текст книги "Ваша честь"

Шли годы, Эльвира так и пребывала на официальном посту любовницы его чести, как до, так и после того, как он стал его честью. Когда дон Рафель получил столь желанную должность, чтобы отпраздновать это событие, он подарил ей второй большой подарок: перстень из золота высшей пробы с двумя африканскими бриллиантами, стоивший целое состояние, «Эльвирушка моя, целое состояние». А она: «Ну зачем же ты его купил, а?» И дон Рафель сказал: «Затем, что я тебя люблю, Эльвирушка моя, ты страсть моей жизни». И так оно и было, дон Рафель был горд и счастлив, что, хоть Эльвире уже и за тридцать, у нее все еще прекрасная фигура и она его любит и позволяет себя любить, ничего не требуя взамен. Это общение с Эльвирой было для него к тому же совершенно ни с чем не сопоставимо, поскольку основывалось исключительно на любви. Или так ему казалось. Так что по средам и пятницам, когда в церкви Санта-Мария дель Пи читали молитву Святого Розария, дон Рафель отправлялся с визитом на улицу Капучес, чуть ниже улицы Аржентерия. А его возлюбленная Эльвирушка нашла способ подзаработать: поскольку дон Рафель на нее особенно не раскошеливался, по понедельникам, вторникам и четвергам, а также по субботам и по воскресеньям она стала сдавать комнату за перегородкой солидным и приличным людям. С течением времени она набралась опыта в гостиничном деле и научилась вести его, не задавая лишних вопросов. Но как-то раз ей стало любопытно поглядеть, отчего влюбленные парочки, которым она давала приют, так тяжело дышат и стонут, и с тех пор у нее вошло в привычку подглядывать за постояльцами. Эльвира пришла к выводу, что неиссякаемость любви состоит в бесконечном повторении одних и тех же телодвижений, всегда новых оттого, что их окутывает тайна, и вздыхала на наблюдательном своем посту. Удостоверилась она и в том, что отросток между ног у многих мужчин гораздо более крепкий и внушительный, чем у ее Фелечки. И стало ей любопытно попробовать, каковы они на деле. Вскоре к ней уже начали захаживать, по понедельникам или по четвергам, здоровые, сильные и услужливые молодые люди, готовые ее ублажить. Это пришлось ей по вкусу. До такой степени, что вскоре она решила их задействовать по двое и по трое. И прекрасно проводила с ними время, а дон Рафель, не имея об этом ни малейшего понятия, оплачивал расходы своего любовного гнездышка и творившиеся в нем оргии и довольствовался крохами, достававшимися ему по средам и по пятницам. А ведь был он уже председателем Королевской аудиенсии, несмотря на смехотворные притязания дона Мануэля д'Алоса, но это уже совсем другая история.

25 ноября 1799 года

Здравствуй, друг мой!

Пишу тебе сегодня по чистой случайности. Я намеревался дать передышку своей невиданной эпистолярной активности, так как нашему кретину-полковнику втемяшилось в башку, что сегодня нам предстоит наверстать время, потерянное на поиски невидимых партизан. А потому он обещал нам, что день предстоит особенно тяжелый, так как дня через два он намеревается прибыть в Лериду. Однако полковнику было неведомо, что, когда на Калаф спускается туман, избавления от него нет никакого, кроме молитв святой Каламанде[111]111
  Святая Каламанда – святая покровительница Калафа. По традиции считается, что она родилась в Калафе в VIII веке, умерла мученической смертью, и ее мощи хранятся в церкви Святого Иакова.


[Закрыть]. Я-то об этом знаю от девчушки с постоялого двора, которая в эту ночь снова будет со мной рядом. Да, друг мой Андреу, ведь мы уже три дня как в Калафе. Если позавчера туман был густой, то сегодня он сгустился еще сильнее. Нет никакой возможности сделать шаг вперед, потому что создается впечатление, что делаешь шаг в пустоту. Даже лошади перепуганы, а среди солдат ходят упорные слухи, что без колдовства тут не обошлось. По словам девчушки с постоялого двора, местные крестьяне могли бы с закрытыми глазами довести наше подразделение до большой дороги, до Игуалады или до Понтса. Они знают все пути как свои пять пальцев или даже лучше. Однако полковнику я об этом и не пикнул. Таким образом, мне досталась еще одна ночь в объятиях моей девчушки, а она мне слаще меда. Вся комната в моем распоряжении, лейтенант Касарес целыми днями где-то режется в карты, и времени я даром не теряю. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Я с самого утра только и думаю что об опере, о нашей с тобой новой опере. Общая идея мне уже ясна, и у меня есть некоторые наметки относительно музыкальной композиции, которую я собираюсь использовать. Два дня покоя творят чудеса! Я хочу, чтобы ты принялся за дело, как только получишь письмо. Когда твое воображение начнет рисовать картины с участием действующих лиц, работа закипит вовсю. Главная героиня, крестьянка по имени Фьорелла[112]112
  От ит. Fiorella – цветочек.


[Закрыть], влюблена в капитана гренадеров, который по воле случая провел ночь у нее на сеновале. Капитан, славный парень, тоже в нее влюблен, но не догадывается о ее чувствах. И выходит так, что отец девушки, неотесанная деревенщина, которому полностью чужда какая бы то ни было деликатность, об этом узнает и вне себя от гнева: он хочет выдать дочь замуж за Джованелло, богатого наследника из соседней деревни. Акт второй: бедняга-капитан, не знающий о чувствах Фьореллы, услышав обвинения ее отца, вступает с ним в спор, и тот атакует. Капитан обязан постоять за свою честь!.. Это завязка драмы… Il bravo capitano[113]113
  Храбрый капитан (ит.).


[Закрыть] бьется с крестьянином, не желая причинить ему ни малейшего вреда, но тот его ранит, и, пытаясь защититься, благородный капитан непроизвольным движением пронзает старику сердце. О боги! Нечаянно пролита кровь! Кровь отца Фьореллы! Тут мне представляется ария di tenore dil capitano[114]114
  Тенора капитана (ит.).


[Закрыть], которому я еще не придумал имя, где он поет: oh, dolore… oh, dolore![115]115
  О, горе… о, горе… (ит.)


[Закрыть] – на мотив, который уже крутится у меня в голове, очень простой, но милый. Джованелло, с давних пор влюбленный в Фьореллу, в отчаянии устремляется на поиски капитана, чтобы отмстить за смерть крестьянина. Но – oh, crudele destino![116]116
  О, жестокая судьба! (ит.)


[Закрыть] – пришел приказ от командира: капитану надлежит немедленно явиться в Верону, пока еще не знаю, по какой причине. Если он через два дня туда не явится, его сочтут дезертиром. Как же быть? Чем поступиться? По зову любви, друг мой Андреу, он принимает решение снять с себя военную форму. Он прощается с любимой в дуэте, от которого всех бросает в дрожь, и скрывается в лесу. Только подумай, Андреу, в сердце пылко влюбленной Фьореллы вступают в противоборство любовь и отвращение к человеку, убившему ее отца… Капитан скрывается в лесу в надежде на то, что в армии о нем забудут. Но нет места забвению в сердце Джованелло, и он во главе крестьянского ополчения гонится за офицером, чтобы убить его. Решено: капитана мы назовем Лупо[117]117
  Волк (ит.).


[Закрыть]. Итак, крестьяне из отряда, который следует за ним по пятам, будут говорить, что гонятся за Волком. И, убив его – да, друг мой, ведь они же его убьют, – они воскликнут: «Abbiamo ucciso il lupo! Abbiamo ucciso il lupo!»[118]118
  «Мы убили волка! Мы убили волка!» (ит.)


[Закрыть] Я так увлекся своим рассказом, что уже отчасти проболтался тебе, чем все закончится. Акт третий: Il capitano Lupo[119]119
  Капитан Волк (ит.).


[Закрыть], днями и ночами грезящий о Фьорелле, живет в лесной пещере, словно волк. В один прекрасный день Джованелло, рыская в тех местах, встречает его, но не узнает и спрашивает, не видал ли он где в лесу капитана гренадеров. Лупо – он-то узнал Джованелло – отказывается отвечать, поскольку не желает лгать, не желает драться и не желает убегать от простолюдина. Джованелло, заподозрив неладное, берет его в плен. В то время Фьорелла, стоя у окна, поет самую печальную арию сопрано из всех тех, какие только будут написаны в еще не наступившем веке, слова которой я поручаю написать тебе. И сетует: «Oh Dio, oh Dio![120]120
  «О боже, о боже!» (ит.)


[Закрыть] Отец мой убит, а милого нет со мной. Судьба тому виной. Где ж она, злая судьба?» Продолжи в том же духе, хорошо? Так вот. Крестьяне хватают капитана и казнят его без суда и следствия, как дикари. Когда Фьорелла узнает о гибели Лупо из уст самого Джованелло, она бросается с балкона собственного дома и умирает. Но перед этим будет еще дуэт Джованелло и Фьореллы, такой, что все в зале прольют горькие слезы. Он, тоже тенор, признается ей в своей тайной любви. Она обвинит его в убийстве ее возлюбленного. Я думаю, ты уже видишь, куда я клоню.

Вот и все. Теперь дело за тобой. Подумай об этой истории, улучши ее и не торопясь продумай все, что касается действующих лиц. Ты только представь себе: Fiorella ossia la forza del'amore. Opera in tre atti. Libretto d'Andrea Perramone. Música da Ferdinando Sorts[121]121
  Фьорелла, или Сила любви. Опера в трех актах. Либретто Андреа Перрамоне. Музыка Фердинандо Сортса (ит.).


[Закрыть]. Разве это тебе не ласкает слух?

Ах, как уже поздно! Я утомился, Андреу. А моя муза уже на пороге алькова… Я никогда не забуду эти дни в Калафе, рядом с молчаливой возлюбленной! Поразмысли о моем капитане! Ciao![122]122
  До свидания (ит.)


[Закрыть]

Твой друг Нандо

* * *

Солнце еще не взошло. Сизет встал с кровати, с одеялом на плечах, и принялся ходить по комнате. Он собирался вздохнуть от горя, но ему помешал приступ кашля; даже поплакать ему не давал этот треклятый кашель. Сизет знал, что умирает; хотя он не сказал об этом Ремей, которая все пыталась отправить его к врачу на всякий случай. Он не стал говорить ей, «Ремей, я умираю», потому что какой был смысл пугать ее, если с этим ничего не поделаешь. Однако он знал, что выкашливает по кусочкам душу, а цена этому – смерть. Как же в доме холодно! И как в нем одиноко! И в розах нет никакого спасения. В какой-то момент ему вздумалось создать самую изумительную, никем еще невиданную коллекцию розовых кустов, и он потратил уйму денег на рассаду, черенки, грунт, теплицы и оросительные каналы. В селении судачили про приезжих, живших крестьянской жизнью, но не как крестьяне и фермерами не бывших, потому что какой же ты фермер, когда у тебя в хозяйстве четыре жалкие курицы, не работавших, но не страдавших от безденежья и несколько свихнувшихся на почве розовых кустов. Каждый сходит с ума по-своему. И Галана, благодаря своему постоянному присутствию в доме Перика в качестве хозяйкиной помощницы и посему имевшая доступ к солидному количеству информации, подогревала любопытство своих соседок, говоря: «По мне, так где-то у них зарыто сокровище; богачи они, не иначе». – «Эх, Галана, я бы, если бы у меня было столько денег, сколько, по твоим словам, водится у них, справила бы мужу новую телегу… А у них не телега, а одно горе». И Галана отвечала: «Да, ты права, знаю, знаю; где-то здесь кроется тайна, но так уж у них заведено. Хотя люди они добрые, понимаешь? И пожаловаться мне не на что».

Сизет, стоя перед окном, прислушивался к шуму дождя и старался не обращать внимания на кашель и на боль вот здесь, Господи Боже ты мой, с каждым разом все глубже. Он видел, что за думами и за кашлем эта проклятая ночь в канун Дня Всех Святых подходит к концу слишком медленно. Подобно свече, таявшей от горя и ставшей уже вдвое короче, пока освещала тусклым светом его печальные мысли. Сизету сделалось страшно. И страх перемешался с грустью – беда, когда мешаются они в человеческом сердце. И тут он подумал про «шлеп». Именно так: «шлеп!» И возненавидел себя самого. Он попытался выместить злобу на стене, но смысла это не имело; раз уж пошла о том речь, злость в нем кипела против себя самого и против тех, кто его погубил. Сизет пожалел о том, что ударом кулака испортил побелку на стене. Потирая ушиб на руке, он впервые подумал, что у него еще есть время отплатить злом за зло, хотя бы в память о бедняжке Ремей, не заслужившей той жизни, какую ей пришлось прожить с ним. Эта мысль заставила Сизета забыть обо всем: о дожде, о горе и о холоде, об одиночестве и о боли в сердце. В течение нескольких минут он глядел во тьму амбара за окном, в то самое место, где умерла Ремей, рухнув как подкошенная, словно тюк с одеждой, который бросили на землю, тихо, не договорив на полуслове, с молитвенником в руке, – бедняжка Ремей. Сизет сдержался, чтобы не закашлять; как будто болезнь в его легких была никому не нужной выдумкой. Прошли долгие минуты. Пока он со вздохом не подумал о Ремей. И с этим самым вздохом на него снова, с новой силой накатил кашель. С такой силой, что в этот раз заставил его выплюнуть кусок души.

6

Барселона третий день подряд спала в холодной и неудобной постели тумана. Иные высокие колокольни, как, например, колокольни церквей Санта-Мария дель Пи и Санта-Мария дель Мар, проводили большую часть ночи над этим морем из мокрой ваты. Но все без исключения крыши, будь то крыши аристократических дворцов, особняков важных господ или же скромных домов ремесленных рабочих, на восемь или десять часов скрывались под этим загадочным гнетущим покровом, время от времени сменявшимся дождем. Темные узкие улицы вокруг церкви Санта-Мария, такие как улица Азес[123]123
  Ослов (кат.).


[Закрыть] или улица Сирера[124]124
  Черешни (кат.).


[Закрыть], улица Льири[125]125
  Лилий (кат.).


[Закрыть] или улица Москес[126]126
  Мух (кат.).


[Закрыть], разбухшие от воды, вбирали в себя душивший их туман. Даже животные: кролики и домашняя птица, обитавшие на заднем дворе, кошки и собаки, мулы, ишаки и лошади – пребывали в те дни в некотором беспокойстве и двигались осторожно. Только у немногих котов, прятавшихся на крышах, хватало решимости проходить сквозь эту влажную белую стену. Ровно в четыре часа утра, в еще кромешной тьме, когда тюремным караульным на пласа дель Блат предстояло в последний раз смениться на посту, весь узкий промокший дворик здания был полон тумана. Эти стелющиеся по земле облака не доходили до самых глубоких подвалов. Капли, текущие по стенам, должно быть, сформировались из туманов прошлых лет, терпеливо просочившихся сквозь камни и перемешавшихся со слезами и бессильным гневом тех, кто в отчаянии царапал эти перегородки. В одном из углов подвала, ступеней за двенадцать спуска по лестнице, находился карцер Андреу, тревожно отгороженный от всего, что зовется жизнью. Андреу, сам того не ведая, уже два дня сидел, практически не двигаясь, и бодрствовал. Безысходно бодрствовал. Не потому, чтобы он поставил себе целью не засыпать, а потому, что ему казалось, если он закроет глаза, он как будто бы сдастся, и этим смогут воспользоваться, чтобы добавить к списку обвинений новые, или перевезти его в какое-нибудь еще более отдаленное место, или полностью забыть и похоронить его в этих четырех стенах, под низким потолком, не дававшим вздохнуть. Андреу уже казалось, что существуют какие-то таинственные «они»: неопределенная и опасная группа людей, обладавших достаточной властью, чтобы решать, кто должен умереть, а кто может жить дальше; кого необходимо изолировать от всех остальных, а кто имеет право на свободу… При звуке этого слова у Андреу слезы наворачивались на глаза. Со «свободой» у них с друзьями ассоциировались беседы о стихах, поэзии, ритме, прекрасном, красивых женщинах и искусстве. Кровь в жилах молодых людей кипела от пересказанных самыми решительными из них отрывков из произведений английских и немецких поэтов. Иной даже цитировал Гёте, из которого ни строчки не читал. Все это, в сочетании с тайным восторгом, который вызывали у самых отважных молодых буржуа и ремесленников идеи французских революционеров о свободе, равенстве и братстве, приводило к тому, что они испытывали необходимость выражать себя в искусстве, дабы от всего этого исступления, смешанного с идеалами, у них не разорвалось сердце. Подобно Андреу, академическому застою противостояла тьма юных художников. Андреу уже был автором тридцати с лишним воодушевленных сочинений, некоторые из их числа вполне могли сойти за текст для патриотического гимна во славу свободы. К тому же он сочинял, ведь одно другому не противоречит, нежные мадригалы и небольшие любовные послания, чтобы не сойти с ума от женской красоты. О, как прекрасна была жизнь! О, вся жизнь была впереди! О, свобода!.. Андреу, сердце которого трепетало при звуке секстин, молча сглатывал слюну, неподвижно сидя в камере, похожей на гроб. Его одолела усталость. Он устал от криков, плача и мольбы, а ведь прошло всего два дня с тех пор, как его бросили в карцер. Но этого он не знал. Никакие восторженные песни о свободе не могли ему теперь помочь. Никакие томные стихи о любви не могли спасти его из нелепого положения, в котором он оказался на пути в ничто.

– Эй, ты. Поешь немного.

Тюремщик поднял фонарь и посветил в открытые глаза Андреу. Да, в его глазах отражался свет. Но тюремщик знал, что иногда заключенные способны дать себе умереть с необыкновенной быстротой. Был он свидетелем и необыкновенной жажды жизни, с которой многие люди годами влачат жалкое существование на грязной соломе самых отвратительных камер и все-таки живут.

– Эй ты, умник! Что с тобой такое?

Андреу видел, что перед ним колышется свет. И длинная седая борода. Видел, что беззубый рот открывался и закрывался и говорил, «эй ты, умник, эй ты, умник», хриплым голосом, осипшим во влажных стенах тюрьмы. Все это он понял перед тем, как сообразить, что тюремщик его зовет.

– Я ее не убивал.

– Ты уже который раз мне это повторяешь. Кого ты не убивал?

Андреу объяснил, так медленно, как будто с трудом припоминал прошлые события, что не убивал французскую певицу; что действительно провел с ней часть ночи, но потом ушел и что больше он ничего не знает; что назавтра за ним явились и спросили, не он ли Андреу Перрамон; он ответил, что да, и его увели без всяких объяснений; что после этого ему предъявили формальное обвинение в убийстве, отвели на допрос, избили, не оставив на нем живого места, а теперь он уже сто лет сидит в карцере один. Кстати, а куда подевались все остальные?

– Какие остальные?

– Голландец и еще один, из Барселонеты[127]127
  Барселонета (или Малая Барселона) – квартал района Старый город. Его застройка началась в XVIII веке при сооружении нового причала, и в нем традиционно селились мореплаватели и рыбаки. Проект квартала был сделан военными инженерами и предусматривал прямолинейную равномерную планировку улиц, застроенных равновысокими зданиями со схожими фасадами.


[Закрыть], большой любитель поговорить…

– Тебя временно приговорили к одиночному заключению.

– Чего?

– Послушай, у тебя что же, совсем никого нет?

– Чего? – Андреу немного помолчал, он не сразу понял, что именно старик имеет в виду.

– Есть у тебя родные? Родители, братья…

– Отец… Но он старик, мой отец… Почти из дому не выходит. И друзья. Ведь у меня же будет адвокат?

Тюремщик не ответил. Ему откуда было знать. Он посмотрел на юношу с жалостью, смешанной с любопытством, чуть удивляясь тому, что в его сухой, как вяленая треска, груди еще были живы такие чувства.

– Давай, поешь чуток.

– Помоги мне! Я невиновен.

Его честь стоял в глубине своего кабинета в бельэтаже бывшего Палау де ла Женералитат. Когда ему выдавались такие свободные минуты, он любил смотреть вниз сквозь балюстраду. Заслышав, что слуга открыл дверь и на пороге замерли шаги, дон Рафель осторожно приоткрыл занавеску и сделал вид, что с интересом наблюдает за телегой, с которой сгружали бочонки вина рядом с церковью Сан-Жауме. Дон Рафель не оборачивался, ожидая, что прокурор кашлянет. Тогда бы он медленно обернулся и сказал: «Ах, любезный дон Мануэль, я не слыхал, как вы вошли… проходите, проходите, не стойте на пороге». Однако туповатый дон Мануэль, ведь бывают же такие дубины стоеросовые, кашлять не стал. Видимо, он просто решил постоять посреди кабинета и побездельничать. Верховный судья обернулся, объятый, коли на то пошло, праведным гневом, но с твердым намерением быть терпеливым с подчиненным, который некогда имел наглость воображать… вот именно, воображать, что он более подходящий кандидат в председатели Аудиенсии, чем дон Рафель… Что ж, дело давнее, дело прошлое. Христианское милосердие, все забыто.

– Ах, я не слыхал, как вы вошли, дон Мануэль! – Дон Рафель указал рукой на стул возле стола, предлагая ему сесть. – Но проходите, проходите, не стойте на пороге!

– К вашим услугам, ваша честь.

Всякий раз, как дон Мануэль д'Алос называл дона Рафеля «ваша честь», прокурора выворачивало наизнанку. И дон Рафель это понимал. С чувством глубокого удовлетворения.

– Возможно, вас удивила такая спешка, любезный дон Мануэль, – улыбнулся его честь, – но дело не терпит отлагательств.

Дон Рафель подошел к столу, уселся на стул и торжественно возложил руки на углы столешницы, точнейшим, вернейшим, безошибочным образом воспроизводя любимый жест его высокопревосходительства губернатора.

– Человеку в моей должности, ваша честь, следует быть готовым к любым неожиданностям. О чем же идет речь?

– Мари дель Об де Флор.

– Так что же! Ведь мы над этим делом работаем не покладая рук. Я только им и занимаюсь, так сказать.

Дон Мануэль д'Алос подумал, что дело – дрянь, ведь обязанности свои он исполнял исправно, и, значит, председателю Аудиенсии незачем совать в это свой нос до тех пор, пока Третья, или Уголовная, палата не вынесет заключение. Противоправное вмешательство, по всей видимости.

– Разумеется, разумеется. – Дон Рафель счел возможным проявить щедрость и объяснить все по порядку: – Значит так, была убита женщина, правильно?

– Да, ваша честь.

– Две недели тому назад.

– Да, ваша честь.

– Разумеется, разумеется. И эту женщину величали Нарбоннской синицей?

– Нет, ваша честь. Орлеанским соловьем.

Дон Рафель бросил быстрый взгляд на лежавшее перед ним дело и улыбнулся прокурору:

– Вот именно. Вы знаете, где она должна была после этого петь?

– Да, ваша честь.

– Ах, знали?!. – несколько замешкался дон Рафель.

– Да, ваша честь. Вы сами мне об этом сообщили. Она должна была петь перед их величествами.

– Разумеется, разумеется. И у нас есть подозреваемый.

– Да, ваша честь.

– И этот подозреваемый виновен.

– Виновным он себя пока что не признал.

– Я знаю. Когда его снова будет допрашивать полиция?

– Наверное, на следующей неделе. Поскольку заседание суда состоится только после Нового года…

– Нет, дон Мануэль. Об этом и речи быть не может. Пускай его сегодня же еще раз допросят, пускай сегодня же добьются, чтобы он признал себя виновным, и пускай заседание суда начнется завтра, максимум послезавтра.

– Это невозможно. Судебная процедура…

– Считайте, что я вас не слышал. Имеется особый интерес, – он указал на потолок, имея в виду не чердачное помещение под крышей, а высокое начальство, – в том, чтобы с абсолютной быстротой разрешить это дело и иметь в руках вынесенный приговор. Королевский двор, любезный дон Мануэль, – это вам не игрушки, и нам… мне, судьям Уголовной палаты – всем представителям Аудиенсии предстоит доказать свою преданность его величеству…

– Не думаю, что его величество ставит под сомнение нашу преданность, ваша честь.

– Дело не столько в том, дон Мануэль, – проговорил его честь вкрадчивым и убедительным тоном, – чтобы быть преданным слугой его величества, сколько в том, чтобы дать ему понять, что мы его преданные слуги. И у нас есть прекрасная возможность предъявить ему неоспоримое доказательство этому. Теперь вам ясно?

– В таком случае я так понимаю, что ходатайствовать о помиловании никто не будет? – Прокурор с интересом выпучил глаза, потому что с профессиональной точки зрения ему никогда не удавалось уяснить смысл освобождения от наказания.

– Это нас не касается.

– Превосходно, ваша честь.

– Разумеется, разумеется. И напоминаю вам, дон Мануэль, что, пока я возглавляю Аудиенсию и являюсь одним из краеугольных камней Real Acuerdo[128]128
  Королевского указа (исп.) – имеются в виду декреты Нуэва-Планта.


[Закрыть], – и тут он торжественно поднял палец вверх, совершенно отождествившись со своей патриотической речью, – я не потерплю в Барселоне никаких беспорядков. Такие индивиды, как этот Перрамон, должны быть с корнем вырваны из рядов общества. – И краем глаза проверил, какое впечатление произвели его слова на подчиненного, потому что для судейских чиновников подчиненный – это всегда враг, временно находящийся под контролем.

– Разумеется, разумеется, ваша честь.

С этого момента дон Мануэль д'Алос, прокурор зала судебных заседаний по уголовным делам Королевской аудиенсии провинции Барселона и возможный будущий кандидат на пост ее председателя, возненавидел юного убийцу соловьев, устроившего в его птичнике такой переполох.

Теперь допрос, который по приказу высокопоставленных особ устроили на пять дней раньше, чем предполагалось, проводился уже в официальном порядке. Это означало, что дело лягушатницы будет рассмотрено раньше, чем дело о землях за пределами крепостных стен, дело о сносе дома на улице Перот ло Льядре[129]129
  Разбойника Перота (кат.).


[Закрыть], дело голландского моряка и дело женщины, толкнувшей трех невинных девочек на путь разврата, – особо важных случаев на повестке дня Третьей, или Уголовной, палаты Аудиенсии. Поэтому суперинтендант дон Херонимо Мануэль Каскаль де лос Росалес-и-Кортес де Сетубал, более известный своим подчиненным в Вальядолиде, Симанкасе, Мериде и Оканье под именем Растудыть (вероятнее всего, благодаря лаконичности этого прозвища), предпочел провести дознание в здании тюрьмы, лучше укрытом от посторонних глаз, чем здание Верховного суда. Начальник тюрьмы, уроженец города Эхей в провинции Арагон, достигший особенных успехов, прежде чем приступить к управлению барселонской тюрьмой, в управлении двумя борделями, предоставил в распоряжение суперинтенданта так называемую камеру пыток, поскольку в карцере, где содержался обвиняемый, могли поместиться не более двух человек, да и то в полусогнутом состоянии. Вышеупомянутая камера была чуть побольше, но такая же темная, отсыревшая и вонючая. Поскольку допрос проходил в официальном порядке, дон Херонимо Мануэль Каскаль и Прочая Растудыть велел, чтобы при нем обязательно присутствовал нотариус с целью засвидетельствовать о порядке его проведения на суде. Условие это было несколько необычным, но оказалось, что полицмейстер четко следовал полученным предписаниям, и начальник тюрьмы, пожав плечами, уступил: его это не волновало. Он ограничился тем, что распорядился поставить в камере четыре стула, и удалился в свой кабинет под предлогом груды неотложных дел. Секретарь нотариуса попросил подать четыре свечи, потому что «там, внутри», по его словам, было не видно ни зги. На некую доску сверху поставили письменный стол. С гримасой отвращения секретарь нотариуса, нотариус, прокурор и судья приготовились лично наблюдать за работой суперинтенданта, который, при поддержке двух неандертальцев с мордами горилл, начал процедуру с побоев несколько беспорядочного характера. Далее при помощи своих молчаливых и угрюмых верзил дон Херонимо приступил к основной части допроса, пустив в ход оглушительные удары кулаками по ушам, от которых голова Андреу тут же начала гудеть; и сквозь этот гул до юноши доносилось, как кто-то говорил: «Ты взломал дверь в комнату певицы, растудыть!» – и как он отвечал: «Нет, нет», а тот ему: «Não me lixes[130]130
  «Не борзей» (португ.).


[Закрыть]. Если не ты, то кто тогда?» Узкий лоб полицмейстера сморщился от омерзения, и он начал выдирать Андреу волосы, молотить по почкам, бить в печень и обжигать пламенем свечи – на что поступило робкое возражение секретаря о создании непригодных для работы условий, – его ступни и ладони, а затем – о, нестерпимое унижение! – он двумя пальцами, щипком, захватил губу несчастного и давай ее выкручивать, пока заключенный с криком не вскочил от боли, и тогда один из двух неандертальцев ударом кулака отбросил юношу обратно на стул, а второй, поплевав себе на ладони и размяв их, следующим движением разбил допрашиваемому нос. Суперинтендант настаивал: «Давай-ка, má foda[131]131
  «Ублюдок» (португ.).


[Закрыть], некогда мне с тобой возиться» – и нанес Андреу удар коленом в пах. Еще мгновенье – и вот уже лицо Андреу превратилось в кровавое месиво, и он был готов признаться во всех преступлениях, когда-либо совершенных за всю историю человечества. Он отвечал «да», «нет», «нет», «да» на вопросы второго судьи Палаты судебных заседаний по уголовным делам дона Марсели Карбо, которые Растудыть тут же, со щипком, повторял по-испански, «растудыть, убийца, ты убийца», а допрашиваемый юноша отзывался, как эхо, «да», «да» и не задумывался о грозящей ему участи, но лишь бредил тем, что в первый раз за столько дней видит стены камеры и до чего ж они противны. Итак, благодаря квалифицированной помощи сеньора Растудыть и его двух неандертальцев и на основе вопросов судьи секретарю нотариуса удалось состряпать историю, согласно которой в общих чертах значилось следующее:

– «Обвиняемый, – написано это было по-испански, поскольку todos los casos se substanciarán en lengua castellana[132]132
  Все уголовные дела должны быть рассмотрены на испанском [кастильском] языке (исп.). Статья четвертая декретов Нуэва-Планта: а именно королевского указа от 16 января 1716 года, которым были ликвидированы политические структуры Каталонии.


[Закрыть], – Андреу Перрамон, уроженец и житель Барселоны, по профессии поэт („Поэт? Ты у меня схлопочешь, поэт, растудыть!“), но без определенных занятий, проник в номер гостиницы „Четыре державы“, в котором остановилась жертва, с целью украсть ее драгоценности».

– Ну-ка, что здесь такое, Рамио? – Прикрывая нос надушенным платочком, его честь председатель Верховного суда читал вслух в своем кабинете признание, за десять минут до того написанное на бумаге, покрытой кляксами ужаса и воплей. – «…Номер гостиницы… остановилась жертва… с целью…»

А Рамио отвечал:

– Ах да, конечно, ваша честь, конечно же, здесь не хватает, вот видите?.. Теперь все в порядке: здесь не хватало запятой. Все улажено; продолжайте.

И писарь улыбался дону Рафелю и думал: «Вот же привязался, ну и зануда этот почтеннейший судья», – и чтение продолжалось:

– «…И без особого труда проник в комнату жертвы и как раз было собирался украсть сундучок с драгоценностями, когда жертва внезапно пробудилась от сладкого сна, которым заслуженно забылась, обессиленная стараниями, приложенными ею во время концерта, состоявшегося в тот вечер у маркиза де Досриуса…» Превосходно, Рамио, превосходно написано, «заслуженно забылась сладким сном». – Писарь в изумлении покраснел, потому что дон Рафель никогда не был щедр на похвалы. Судья продолжал: – «Увидев незнакомца, бедняжка Магидельоп Десфлох…» Это не так пишется, Рамио.

– Это нужно будет поправить; да, ваша честь.

– «Итак, бедняжке Магидельоп Десфлох не удалось позвать на помощь по причине крайнего испуга. Однако обвиняемый, опасаясь, что его присутствие обнаружат другие постояльцы гостиницы „Четыре державы“, в случае если такая выдающаяся певица, как Десфлох, закричит во все горло, с невероятными силой и мастерством решил заставить жертву замолчать, заткнув ей рот. Вышеупомянутая дива в ответ на этот трусливый и презрения достойный шаг решила оказать сопротивление и, защищаясь, сорвала с шеи убийцы свидетельствующий о его преступлении медальон. А тот, дабы избежать проблем, вонзил ей в шею бывший при нем кинжал. Этой раны было достаточно для того, чтобы прикончить убитую». «Прикончить убитую»?

– Я хотел сказать, прикончить жертву, ваша честь.

– Тогда исправьте это, Рамио.

– Будет сделано, ваша честь.

– «Потом, чтобы удостовериться в том, чтобы пташка не запела…» Послушайте, Рамио, послушайте… придется вам это исправить, потому что, если ее уже убили, с чего бы она вдруг запела, понимаете ли.

– Да, ваша честь.

– Итак, чтобы удостовериться и прочее, «он вонзил ей кинжал в сердце, вытер руки о постельное белье убитой». Вот теперь правильно, Рамио: теперь правильно, потому что жертва уже убита. Превосходно, Рамио.

– Да, ваша честь.

– Итак: «Обвиняемый не в состоянии объяснить, где спрятал нож»…

«Надо бы его найти», – подумал дон Рафель, заканчивая читать ту часть, где говорилось, что «обвиняемый ретировался с места преступления под покровом тьмы, пользуясь тем, что час был поздний, с целью избежать карающего правосудия». Немного помолчав, дон Рафель Массо, под впечатлением от творческой силы повествования, довольный тем, что дон Херонимо Растудыть-и-Кортес де Сетубал умудрился ни словом не упомянуть бумаги, найденные дома у этого негодяя, откинулся назад в кресле, вздохнул, взглянул на писаря и сказал: