Текст книги "Выйти из хаоса. Кризисы на Ближнем Востоке и в Средиземноморье"

Оглядываясь на многочисленные повороты и хитросплетения, характерные для каждого из шести главных восстаний зимы 2010/2011 года, в ретроспективе можно выделить два их основных типа. В каждом из них, в свою очередь, отражены по три национальных восстания.

К первому типу относятся государства восточной части североафриканского побережья Средиземного моря – Тунис, Египет и Ливия. Для него характерно быстрое свержение носителя власти, которого затем изгоняли, заключали под стражу или казнили. До данного исхода гражданское общество в каждой из этих стран могло в какой-то мере управлять революционным процессом. Ключевым фактором была относительная этническая и конфессиональная однородность обществ, позволявшая им создавать временные союзы отдельных социальных групп разной степени прочности. Они совместно работали над свержением режима, временно отбрасывая присущие им противоречия в «момент энтузиазма». Это известное выражение Карла Маркса было использовано им для описания «весны народов» – эпохи европейских революций 1848 года. «Весна народов» и «арабская весна», несмотря на то что их разделяют полтора столетия, удивительно схожи, если считать, что обе были демократическими явлениями, породили огромные ожидания и в итоге потерпели крах. За исключением Египта, на территории которого проживало коптское христианское меньшинство, составлявшее около 8 % населения, однако не имевшее политического веса, все три страны были практически исключительно суннитскими и арабскими. Единообразие нарушали лишь берберы-ибадиты, проживавшие в горах Нафуса, в ливийском административном центре Зувара и на тунисском острове Джерба, а также племена черных африканцев из ливийского Феццана. Однако ни одно из этих меньшинств не имело ни внутренних ресурсов, ни международных связей, необходимых для участия в строительстве общего будущего.

И все же после падения диктаторов каждое государство пошло своим путем, хотя всех их в конечном итоге коснулся терроризм. Парламентская демократия установилась в Тунисе – и только там. Здесь исламисты и светские партии мирно сменяли друг друга у руля. Восстание позволило Тунису восстановить ход своей истории, характеризовавшейся – до правления Бургибы – движениями реформаторов-модернизаторов, уходящими своими корнями в XIX век. Впрочем, серьезные социально-экономические проблемы отягощали процесс демократизации и способствовали в 2012 году выходу на сцену джихадистов.

В Египте спустя год после избрания в июле 2012 года президента из числа «Братьев-мусульман» произошел мятеж, вдохновленный Саудовской Аравией и ОАЭ, выступавшими за возвращение военного режима. Здесь история вновь доказала, что имеет свойство повторяться. В Египте возродился образ правления мамлюков – военного сословия, не передававшего власть по наследству, – предшествовавший тому пути модернизации и реформ, по которому Египет следовал с XIX века до 1950-х годов, прекратив движение в этом направлении лишь с установлением популистской диктатуры полковника Насера. И при маршале ас-Сиси джихадизм вновь поднял голову, особенно на Синайском полуострове.

Наконец, в Ливии вторжение Запада сыграло ключевую роль в падении режима Каддафи. На смену ему пришли внутренние социальные силы, крайне ослабленные неслыханной жестокостью его всепроникающей тирании. Страна элементарно раскололась между племенами, грызущимися за крохи от нефтяной ренты, что мешало воссозданию ее как жизнеспособной политической единицы. Более того, некоторые регионы перешли под временный контроль джихадистов. И это «несостоявшееся государство» стало главным перевалочным пунктом на пути нелегальной миграции африканского населения в Европу, продолжая традиции мусульманских невольничьих рынков. Хотя общий итог «арабской весны», за исключением Туниса, и можно назвать плачевным, согласно оценке, которая будет приведена ниже, эти три страны, хотя и испытали на себе ужасы террора, тем не менее избежали трагических последствий кровавого раскола между суннитами и шиитами.

Ко второму типу «арабской весны» относились Бахрейн, Йемен и Сирия. Они располагались в восточной части арабского мира, религиозные противоречия в которой имели более серьезные политические последствия, чем в Северной Африке. Восстания в этих странах либо сразу же, либо постепенно оказывались заложниками конфессиональных конфликтов. Именно от них зависело появление потенциальных альянсов между социальными группами, которые могли бы помочь народу «сбросить режим», следуя известному лозунгу. Да и не было здесь, по сути, единого «народа», который в принципе мог бы выдвинуть это требование в расколотом обществе в момент крушения существующего порядка.

Восстание в Бахрейне стало первым, которое подавили по религиозным соображениям. Здесь круглосуточные выступления против правящей династии проходили на Жемчужной площади столицы государства Манамы. Это был бахрейнский Тахрир, с той разницей, что протесты на Тахрире каирском привели 11 февраля 2011 года к смещению Мубарака военными. Тот факт, что большинство населения, а следовательно, и протестующих на Жемчужной площади, исповедовали шиизм, а члены королевской семьи были суннитами, послужил ключевым фактором военной интервенции, начатой 14 марта Саудовской Аравией, ОАЭ и Катаром. Все они, наряду с Бахрейном, входили в Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ). Это решение в значительной мере было обусловлено не только монархической солидарностью, но и той угрозой, которую представлял нестабильный – и дестабилизирующий обстановку – остров, находящийся в непосредственной близости от крупных саудовских нефтяных месторождений и предприятий катарской газовой промышленности.

Межконфессиональная рознь играла не менее значимую роль в Йемене и Сирии, но проявилась иначе. В Йемене нефтяные монархии ССАГПЗ в течение нескольких лет проявляли беспокойство в связи с активной работой Ирана с зейдитами, составлявшими большинство населения в горах на севере страны и в Сане – столице объединенного государства, образовавшегося после присоединения бывшей Народной Демократической Республики Йемен в мае 1990 года. Впрочем, данное течение шиизма настолько мало отличалось от суннизма, что представители обеих конфессий молились в одних и тех же мечетях, в чем я лично имел возможность убедиться еще в 1990-х годах. Это разительно отличало их от двунадесятников Ливана, Ирака и Бахрейна, проводивших очень четкую границу между местами отправления культа и догматами каждой деноминации.

Именно в это время начались агрессивные проповеди салафитов в северном Йемене. Щедро финансируемые салафиты обличали зейдитов как еретиков, обращали их детей в суннизм, отрывая от родителей. Реакция не заставила себя долго ждать. Она приняла форму движения хуситов, названного так по имени его основателя. Столкнувшись с угрозой своему существованию, представители движения обратились к близким им по духу шиитам, и Тегеран вскоре начал воспринимать этих новых союзников как своего рода прообраз йеменской «Хизбаллы». Так же их относились к ним и саудовцы, обеспокоенные появлением у своих южных рубежей военной группировки, равняющейся на Тегеран.

Сначала участникам развернувшегося в Йемене весной 2011 года восстания, в котором племенные факторы смешивались с региональными, удалось отстранить от власти президента Али Абдаллу Салеха. Тогда казалось, что процесс движется в направлении демократизации власти, основанной на традиционной системе межплеменных договоренностей и взаимных уступок. Однако в сентябре 2014 года хуситы, покинув свои традиционные опорные пункты на северо-западе страны, захватили столицу Сану. Так был запущен механизм ответных действий, кульминацией которых стала военная интервенция Саудовской Аравии и Объединенных Арабских Эмиратов в следующем году. С этого момента Йемен стал вторым фронтом шиитско-суннитского конфликта, параллельно тому, который уже существовал в Леванте.

Именно на сирийско-иракском пространстве «арабские революции» превратились во внутримусульманские религиозные войны, в итоге вылившиеся в хаос. Первоначально демократические протесты затронули только Сирию. Ирак к тому времени уже глубоко увяз в межобщинной резне, развернувшейся в полную силу после вывода американских войск осенью 2011 года. Смута принимала религиозную окраску в Сирии постепенно: некие подростки написали на стене лозунг «Народ требует падения режима». Подавление демонстраций протеста против их ареста привело к человеческим жертвам. Ответным ходом стали поджоги местных отделений правящей партии Баас. Конфликт достиг апогея после окружения одной из мечетей десантниками и убийства молящихся в ее стенах. Демократические силы стремились преодолеть конфессионализм и моделировать свои действия по египетскому сценарию, где мусульмане и христиане действовали сообща, чтобы добиться ухода Мубарака. Сирийское сопротивление стремилось избавиться от Башара Асада тем же путем. Каждую пятницу оппозиционеры организовывали шествия под соответствующими лозунгами. Затем, с учащением случаев дезертирства военнослужащих-суннитов, с лета 2011 года начал формироваться костяк Свободной сирийской армии. Тем не менее конфессиональным разногласиям впоследствии удастся подорвать революционное единство.

Оплотом оппозиции, в подавляющем большинстве суннитской, были бедные городские и сельские районы, населенные последователями ведущей конфессии. Лоялисты, в свою очередь, группировались вокруг алавитского ядра и тех, кто был лично обязан режиму. Они концентрировались на средиземноморском побережье и в столице. С лета 2012 года, когда большая часть Алеппо была захвачена повстанцами, сирийское восстание пошло по сценарию регионального религиозного противостояния. С одной стороны, финансирование вооруженных группировок за счет нефтедолларов, притекавших с Аравийского полуострова, ускорило проникновение идеологии салафизма и джихадизма в их среду, поскольку спонсоры рассматривали их как боевой авангард в борьбе против распространения иранского влияния в Леванте. С другой стороны, Тегеран, вверяя Пасдаран и другим шиитским агентам влияния, в первую очередь ливанской «Хизбалле», защиту режима Асада, спасал его от казавшегося неминуемым краха. Впрочем, тем самым он вводил лидера Дамаска в круг стран «шиитского полумесяца», который пользовался решительной военной и дипломатической поддержкой России Владимира Путина.

Именно так суннитское восстание, охватившее западные провинции Ирака, слилось с восстанием в восточной Сирии, захлестнув всю долину Евфрата и затем распространившись до Алеппо и границы с Турцией. Оно направлялось «Исламским государством в Ираке» – организацией, идейно вдохновленной Абу Мусабом аз-Заркауи и получившей впоследствии название «Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ, другой получивший распространение вариант – арабская аббревиатура названия организации – ДАИШ). В 2013 году под пятой ИГИЛ оказалась Ракка, в июне 2014 года – Мосул. За три года, прошедшие до момента отвоевания обоих этих городов осенью 2017 года, «Исламское государство» (или просто «Дауля», как называли его сторонники самопровозглашенного халифата) превратилось в чудовище, порожденное сном разума «арабской весны», в полную противоположность ее демократическим чаяниям. Оно явилось венцом стратегии джихада третьего поколения, изначально разработанной аз-Заркауи и ас-Сури. Это воплощение на земле Леванта исламистской «антиутопии», идеей-фикс которой было очищение общества посредством резни, наложилось на раскол по конфессиональному принципу и усугубило его. Творцы этого насилия координировали свои действия с террористами, терзавшими Европу в 2015–2017 годах. Не обойдена была вниманием и Северная Африка, поставлявшая значительные контингенты бойцов за дело ИГИЛ. В этом смысле «халифат» ИГИЛ представлял собой окуляр, через который мы могли наблюдать в естественных условиях за современным джихадизмом, как идеологией, сумевшей посеять катастрофический хаос на Ближнем Востоке и в Средиземноморье.

Чтобы в полной мере оценить его масштаб, мы далее проанализируем восемь лет, отделявшие рождение «арабской весны» от падения «халифата». Эта ретроспектива позволит рассмотреть последовательность событий в каждой из основных стран – участниц этих процессов. В качестве метода анализа различий в динамике процессов на пространстве от средиземноморского побережья до Персидского залива предлагается интерпретация событий в их хронологической последовательности.

Одновременно на этих страницах мы постараемся воссоздать картину распространения метастазов ширившегося джихадизма, губительность его последствий. В первую очередь, речь идет об углублении раскола между суннизмом и шиизмом. Именно он постепенно становится главной линией разлома, вдоль которой разбегаются трещины, разрушающие целостность региона. И эти конфликты оказывают долгосрочное воздействие на и без того хрупкие отношения региона с окружающим миром.

1. Восстания первого типа: от падения деспотов до общественных потрясений

Тунис первым из стран «арабской весны» пережил свою «революцию». И только ему удалось реализовать первоначальные чаяния, сменив диктатуру либеральными институтами. Принятую в январе 2015 года конституцию приветствовали как «самую демократичную в арабском мире». Подобная исключительность объясняется прочными позициями сравнительно многочисленного среднего класса, обучавшегося по билингвальной арабо-французской системе в коллежах, оставшихся в наследство от бургибизма и времен французского протектората. Этот класс также почерпнул для себя многое из образовательной и административной реформ, проводившихся с XIX века. В то время Тунис располагал решительными государственными деятелями, знавшими, как, не выходя за рамки мусульманского и османского мира, создавать собственную идентичность и модернизировать ее. Свой вклад вносила и интеграция в общество таких групп населения, как янычары европейского происхождения, и пленники, которых тунисские пираты захватывали в открытом море или в ходе набегов на прибрежные районы. Переходя в ислам, они пополняли космополитичную элиту Туниса, которая до сих пор во многом состоит из их потомков.

Из шести стран, которых коснулась «арабская весна», Тунис в географическом плане был ближе других к Европе, и значительная доля его населения впоследствии оказалась более подготовленной к восприятию конкретных реалий демократического устройства общества. Почти одна десятая часть населения проживала за границей, преимущественно во Франции, и совершала регулярные поездки на родину и обратно. Этот мощный средний класс путем сложных компромиссов встал у руля во время переходного периода, начавшегося после падения диктатуры. Он обеспечил воссоздание социальных структур, долгое время находившихся на полуподпольном положении. Тунису повезло в том плане, что достоинства прошлого позволяли устранять пороки настоящего – хотя отсутствие настоящего единства страны все еще создавала серьезные трудности.

Восстание и послереволюционная реконструкция прошли в своем развитии ряд этапов. Подготовленные временным правительством выборы в Учредительное собрание в октябре 2011 года привели к победе исламистской партии «ан-Нахда» («Партия Возрождения»), создавшей коалицию с двумя светскими партиями, которую окрестили «тройка». Она столкнулась с социальным кризисом, противопоставившим богатые прибрежные регионы северо-востока страны нищим степным территориям юга и горным районам запада. Ей также пришлось иметь дело с ростом салафитского прозелитизма и джихадистского насилия, пользовавшихся этой географически детерминированной неравномерностью экономического развития. В связи с тем, что новые власти оказались не в состоянии справиться с этими проблемами, под давлением гражданского общества, профсоюзных и предпринимательских организаций, в январе 2014 года было сформировано так называемое «техническое правительство».

Проведенные в том же году парламентские и президентские выборы принесли победу светской партии «Нидаа Тунис», основатель которой стал в декабре главой государства. Внутрипартийные разногласия, впрочем, вынудили президента обратиться за поддержкой к бывшим конкурентам – партии «ан-Нахда», результатом чего стало формирование 26 августа 2016 года правительства национального единства. Эта «большая коалиция по-тунисски» понизила градус политической напряженности и способствовала демократизации исламистской партии. Но она оставалась громоздкой конструкцией, не успевавшей решать самые насущные вопросы. Политическая эквилибристика была неприемлема для общества, экономика которого не справлялась с коррупцией. Тем временем соседняя Ливия трещала по швам, и постоянно маячившая на горизонте угроза терроризма вынуждала правительство отстегивать все больше бюджетных средств на борьбу с ней.

Потрясшие весь мир в 2015 году нападения на туристов в музее Бардо и на бальнеологическом курорте напомнили, что Тунис являлся для «Исламского государства» одним из крупнейших поставщиков иностранных наемников (по разным оценкам, от четырех до шести тысяч человек). Социально-географический раскол общества со времен самосожжения Буазизи не только никуда не делся, но и нашел отражение в электоральных предпочтениях, подчеркнув различия между секуляристами и исламистами. Первые получили большинство на осенних выборах 2014 года в более густонаселенных и зажиточных северо-восточных районах Туниса, что позволило Беджи Каиду Эс-Себси стать президентом республики. На бедном юго-западе победу вновь, как и тремя годами ранее, одержали Монсеф Марзуки и близкая ему партия «ан-Нахда». Демократический процесс как будто вновь и вновь возвращался к исходной точке, в Сиди-Бузид, где 17 декабря 2010 года началось восстание. Этот населенный пункт, воплощавший в себе такую ключевую характеристику страны, как социальное неравенство по географическому принципу, был связан не только с портовым городом Сфакс с его активной торговлей и оливковыми маслобойнями, но и с лишенными ресурсов бесплодными степными районами, откуда родом была семья Буазизи.

Политический процесс, запущенный в Тунисе самоубийством молодого уличного торговца овощами и фруктами, обеспечил временное, но в историческом плане очень важное демократическое взаимодействие между различными социальными слоями. Это был тот элемент, которого не хватало ни Египту, ни Ливии – двум другим странам североафриканского побережья, где также пали режимы. С самого начала закваской движения служили группировки крайне левых взглядов, состоявшие из «дипломированных безработных». Всего за несколько дней оно перекинулось из провинции в густонаселенные столичные предместья, наводненные выходцами из сельской местности. Занимая общественное пространство, эта молодежь из неблагополучных пригородов в итоге смела авторитарное административное деление, навязанное правящим режимом.

На алчность власти в сочетании с массовой безработицей и неэффективными методами правления наложился взлет цен на продовольствие. Это давало городскому среднему классу повод выступить против Бен Али с открытым забралом. Одни приспособились к диктатуре, другие жили в страхе перед вездесущими силовиками, но и те, и другие увидели, наконец, долгожданную возможность сбросить деспота. Этот шанс давал им союз с неимущей молодежью, еще вчера пугавшей их и презираемой ими, а сегодня ставшей хозяевами улицы под лозунгом «Хлеба и достоинства!». Это и другие социальные требования до некоторой степени перекликались с призывами к «свободе и демократии», с которыми выступали жители более благополучных районов Туниса. Военная верхушка, вышедшая из того же среднего класса, отказывалась оказывать помощь полиции в подавлении восстания. (Получив за несколько лет до восстания приглашение выступить на конференции в Академии Генерального штаба, я был поражен царившей там свободой мнений – в отличие от университета, находившегося под контролем спецслужб.) Это позволило быстро изгнать президента, сведя человеческие потери к минимуму. В ходе переходного периода, начавшегося после бегства Бен Али 14 января 2011 года, временное правительство поначалу какое-то время находилось под контролем жителей буржуазных кварталов столицы и прибрежных городов. Впрочем, некоторые из них уже запятнали себя сотрудничеством со старым режимом или находились по отношению к нему лишь в формальной оппозиции, и жаждавшая мести улица не давала им цепляться за теплые кресла.

Тем не менее воздух был пропитан свободой, наступившей вслед за десятилетиями диктатуры. В феврале – марте 2011 года были освобождены все политзаключенные и вернулись политэмигранты. Многочисленные исламистские деятели внезапно получили полную свободу действий на политической арене. В своей пропаганде они объясняли все мерзости свергнутого режима его светскостью. Она нарочито афишировалась в годы правления Хабиба Бургибы (1956–1987), хотя уже его преемник Зин аль-Абидин Бен Али дистанцировался от этой политики. При нем в Карфагене был возведен огромный минарет, и он демонстративно совершил хадж в Мекку, пытаясь адаптироваться к ползучей исламизации, происходившей в Тунисе с 1970-х годов. Он даже пытался воспользоваться ею в собственных целях. Но, к сожалению для Бен Али, отождествление светского образа жизни с безбожием неправедного правителя, узурпирующего власть Аллаха, всегда было общим местом риторики исламистов. А дополнительным аргументом в их пользу являлся тот факт, что находившиеся в заключении деятели, в первую очередь руководящие работники партии «ан-Нахда», подвергались публичным оскорблениям и даже пыткам. Это возводило их в статус классических жертв режима даже в глазах их светских оппонентов. Возвращение из Лондона 31 марта 2011 года основателя партии Рашида аль-Ганнуши позволило выстроить дисциплинированную организацию с собственной идеологией – в отличие от неоднородного светского движения, расколотого на многочисленные мелкие группировки. Некоторые из них, по сути, являлись лишь средством удовлетворения личных амбиций их лидеров.

Тем временем социальные лозунги неблагополучных районов перехватили салафиты, начавшие численно превосходить левых радикалов, инициировавших революционный процесс. Они также воспользовались исчезновением с улиц дискредитировавшей себя полиции и попытались восстанавливать пошатнувшийся общественный порядок при помощи введения норм шариата, пока не стали отождествляться с рэкетом, агрессией и самоуправством аналогично тому, как это происходило во время алжирского джихада девяностых в районах, контролируемых Вооруженной исламской группой (ВИГ). Беспокойство, начавшее охватывать представителей среднего класса, усилилось с объявленной на волне революционной эйфории амнистией террористов, многие из которых участвовали в боевых действиях в Афганистане, Чечне и Ираке. Самым известным из них был уроженец города Мензель-Бургиба близ Бизерты, называвший себя «Абу Ияд ат-Туниси» (настоящее имя Сейфаллах бен Хасин). 9 сентября 2001 года он по инициативе Бен Ладена организовал в Афганистане ликвидацию полевого командира Ахмад Шаха Масуда, осуществленную двумя бельгийцами-магрибинцами. Ат-Туниси также был связан с организаторами теракта в синагоге Эль-Гриба на острове Джерба в апреле 2002 года. По выходе из тюрьмы он основал организацию «Ансар аш-шариа» («Сторонники шариата»). Впоследствии она станет ведущей группировкой тунисских джихадистов, сочетавшей активный прозелитизм с подпольной деятельностью, действовавшей до запрета в августе 2013 года после убийства ряда светских политических деятелей.

Именно так движение «ан-Нахда» стало восприниматься частью тунисской буржуазии (порою даже теми ее представителями, что придерживались светских взглядов) в качестве единственной силы, способной обеспечить общественный порядок. В его пользу говорили два аргумента: во-первых, ряд его лидеров подвергался преследованиям со стороны ненавистного старого режима. Во-вторых, восстанавливая порядок, «ан-Нахда» не шла на коренную ломку социальной иерархии в обмен на усиленную исламизацию политической сферы. 21 февраля 2011 года бурные протесты бедноты перед дворцом Касба – ставкой временного правительства – создали угрозу массовых беспорядков и начала открытой классовой борьбы. Следующий шаг в виде превращения «ан-Нахды», вышедшей из недр «Братьев-мусульман», в правящую партию после победы на выборах в Национальную конституционную ассамблею в октябре 2011 года, стал возможным благодаря Верховной комиссии по достижению целей революции, созданному тунисцами на время переходного периода органу, в котором были представлены независимые юристы. Эта организация не имела аналогов ни в одной другой стране, охваченной «арабской революцией». Введенная Комиссией система выборов с пропорциональным представительством ограничивала возможности партии-победительницы, которые предоставила бы ей мажоритарная система, что вынуждало партию «ан-Нахда» к формированию коалиции с двумя светскими партиями. Это были левоцентристский «Конгресс за Республику» (КЗР) под председательством Монсефа Марзуки и правоцентристский «ат-Такаттуль» («Демократический блок за труд и свободу»), возглавлявшийся Мустафой бен Джафаром. Коалиция сформировала правительство, получившее прозвище «тройка». В этом смысле Тунис избежал судьбы Египта, где исламисты, захватив три четверти мест в парламенте, вступили в жесткую конфронтацию с армией.

Такая упряжка в три лошади, в которой коренник шел рысью с опущенной головой, а пристяжные неслись галопом, была в XIX веке для русских саней и телег оптимальным средством передвижения по утопающим в грязи или заснеженным дорогам. Это сравнение применимо и к тунисской коалиции, где каждый шел своим аллюром, сводя воедино энергетику различных социальных и региональных групп и идеологические веяния. Уроженец забытого Богом юга страны Монсеф Марзуки, невролог, получивший образование во Франции, где жил и практиковал много лет, стал первым смуглокожим тунисским президентом (хотя в переходный период 2011–2014 годов этот пост и являлся скорее символическим). Голубоглазый блондин османского происхождения Мустафа бен Джафар возглавил Конституционную ассамблею.

Партия «ан-Нахда» назначила премьер-министром (наделенным реальными полномочиями) инженера Хамади Джебали, выпускника элитной парижской Национальной высшей школы искусств и ремесел. Этот выходец из прибрежного города Сус представлял в партии течение, наиболее открытое для политического диалога с секуляристами и средним классом. В 1987 году он заложил бомбу в отеле родного города, в чем потом должным образом покаялся. 29 октября 2011 года, за несколько дней до вступления в должность, Джебали дал мне интервью. Он объяснял мне тогда, что партия отказалась от тоталитарного наследия «Братьев-мусульман», взявших за образец для подражания коммунистические партии, в пользу социал-демократической ориентации. Он отвергал стратегию алжирского ИФС (Исламского фронта спасения), которая привела к гражданской войне и политическому хаосу девяностых. При этом Джебали в высшей степени одобрительно отзывался о турецкой Партии справедливости и развития (ПСР) Эрдогана, рассчитывая на то, что она обеспечит ему поддержку Европы и США.

Годом позже, 12 сентября 2012 года, уже президент Тунисской Республики Монсеф Марзуки описывал мне активистов партии «ан-Нахда» как «демократов с серьезным религиозным багажом – подобно европейским христианским демократам, – а в социальном плане скорее либеральных консерваторов». Роль своей партии – КЗР (Конгресс за республику) – он видел в проведении «глубоких социальных реформ». В течение всего первого года своей работы «тройка» испытывала постоянное давление со стороны обездоленных тунисцев, и Марзуки предсказывал поражение на выборах, если эти реформы не будут проведены. Два года спустя эти опасения оправдались. По его мнению, салафиты были лишь «идеологической маской, служившей для выражения социальных требований бедноты».

Впрочем, такое видение ситуации Марзуки, отражавшее классическое представление марксистов о религии как о простой надстройке, было далеко от истины. Его ошибка заключалась в том, что он не принимал во внимание тот культурный раскол, на основе которого движение «ан-Нахда» и его наиболее крайнее проявление в виде джихадизма организовывали линии разлома общества. Не замечал он и того, что «классовая борьба» была для них лишь фигурой речи. Хотя принадлежность к «обездоленным» и была мощным мобилизующим фактором, в ригористской исламистской риторике противостояние между буржуазией и пролетариатом формулировалось в совершенно иных терминах – как битва, в которой определяющими факторами были «верность и отчуждение» («аль-валя валь-бара»). Это выражение из Корана стало ключевой фразой и главным лозунгом как салафитов, так и джихадистов.

В их представлении, есть истинно верующие (хранящие «верность» явленной им Истине и ее толкователям) и есть отступники, еретики, безбожники, которых первые «отчуждают» от себя. Этот разрыв непреодолим и делает их сосуществование в рамках одного общества невозможным. Остается только два варианта: либо организовывать территориальные анклавы, которые, подобно метастазам, расползутся по всему миру (как надеялись салафиты), либо создавать общину, очищенную от скверны террором и массовыми убийствами (способом реализации такой концепции на практике в 2014–2017 годах стал «халифат» ИГИЛ).

В Тунисе с середины 2012 года консенсус между «умеренными» исламистами и секуляристами, воплощением которого служила «тройка», споткнулся именно об эти трудности. Вопрос о том, идти или нет на сделку с экстремистами, поднимал проблему принципиально разного отношения к характеру Конституции, в которой упоминание ислама должно было сочетаться с признанием свободы вероисповедания. Это было главное препятствие к достижению договоренности между партией «ан-Нахда» и светским средним классом. Тот отдавал должное исламистскому движению, но обвинял его в неспособности сдержать рост насилия со стороны джихадистов, достигшего апогея в ходе трагических событий 2015 года. Это обстоятельство меняло баланс сил на политической сцене с 2013 года не в пользу партии «ан-Нахда» и заставляло Рашида аль-Ганнуши вносить коррективы в свой курс.