Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

Поскольку, слава Богу, мне здесь более счастливо, чего я не ожидал, рассчитывая на трудности и опасности, я хочу вас с этого дня информировать о моих похождениях, которые я наконец могу рассказать вам, ничего не скрывая и не утаивая, сохранив, однако, подробности для очень скорого и очень желанного момента, когда я буду рядом с вами вместе с моей достойной и любимой женой, и если Бог это позволит, с ребенком, который в скором времени появится на свет!

Сегодня вам достаточно знать, что, тайно женившись в прошлом году в Испании на красивой и знатной даме, вопреки воле ее семьи, я должен был покинуть ее по причине службы моему принцу и вернуться не менее тайно к ней, чтобы похитить ее от строгости ее родителей и сопроводить ее во Францию, куда мы наконец вступили сегодня при помощи предпринятых предосторожностей.

Мы рассчитываем остановиться в По, откуда я отправлю вам это письмо в ожидании того, что я сообщу вам, если будет угодно Небу, о благополучных родах моей жены и где у меня будет время, которого не хватает в этот момент, чтобы рассказать вам…»

Здесь письмо было прервано какой-то непредвиденной заботой.

Оно было сложено и взято с собой в камзол путника, чтобы быть законченным и запечатанным, возможно, в По, и доверено курьеру, которые кое-как несли в эту эпоху почтовую службу в незначительных городках.

Глава двадцать четвертая

Буа-Доре очень плакал, слушая это чтение, которое устами Марио проникало еще глубже в его сердце.

– Увы! – сказал он. – Я зачастую обвинял его в забывчивости, а он думал обо мне со своего первого дня радости и безопасности! Он, несомненно, собирался доверить мне свою жену и своего ребенка, и я не старился бы один и без семьи! Но что же, покойся в мире на груди Господа, мой бедный друг! Твой сын будет моим и в моем горе так жестоко потерявшего тебя, я, по крайней мере, имею это утешение, ниспосланное Господом, – твое живое подобие! Потому что его наружность и его изящество, мой друг Жовлен, мое сердце взволновалось с первого взгляда, который я бросил на этого ребенка. А теперь, Марио, обнимемся, как дядя и племянник, каковыми мы являемся, или, скорее, как отец и сын, которыми мы должны быть.

На этот раз маркиз уже не беспокоился о своей завивке, он горячо обнял своего приемного сына с радостью, которая сменила у него мучительные воспоминания, воскрешенные письмом.

Между тем Мерседес, которую подозрения Люсилио глубоко опечалили, сочла важным теперь заставить удостоверить правду во всех ее подробностях.

– Дай им кольцо, – сказала она Марио, – может быть, они смогут открыть его, и ты узнаешь имя своей матери.

Маркиз взял это массивное золотое кольцо и попытался повернуть, но он, человек изобретательный и знакомый со многими тайнами, никак не мог найти способ его открыть.

Ни Жовлен, ни Адамас тоже не смогли открыть кольцо, и все решили, что пока следует отступиться от этого.

– Ба! – сказал маркиз Марио. – Не будем смущаться. Ты сын моего брата, вот то, в чем я не могу сомневаться. По его письму, ты принадлежишь к роду более знатному, чем наш, но нам нет нужды знать твоих испанских предков, чтобы нежно любить тебя и радоваться тебе!

Тем временем Мерседес все плакала.

– Что с этой бедной мавританкой? – спросил маркиз Адамаса.

– Месье, – отвечал тот, – я не понимаю, что она сказала мэтру Жовлену, но я хорошо вижу, что она боится, что не сможет остаться подле своего ребенка.

– А кто ей в этом помешает? Неужели я, который обязан ей такой радостью и благодарностью? Подойди, славная мавританская девушка, и проси у меня чего хочешь. Если вам нужен дом, земля, стада, слуги, доброго мужа по вашему вкусу, у вас все это будет, или я потеряю свое имя!

Мавританка, которой Марио перевел эти слова, отвечала, что она не просит ничего, кроме возможности работать, чтобы жить, но в месте, где она сможет видеть своего дорогого Марио каждый день.

– Согласен! – сказал маркиз, протягивая ей обе руки, которые она покрыла поцелуями. – Вы останетесь в моем доме, и если вам нравится видеть моего сына в любое время, вы сделаете мне приятное, потому что никакая другая женщина, кроме вас, не сможет заботиться о нем так хорошо, как его холили вы. А теперь, мои друзья, поздравьте меня с великим утешением, которое ко мне пришло и которое, вы это знаете, Жовлен, сообразуется во всех частях с предсказанием.

Вслед за этим он обнял Люсилио и даже, в первый раз в своей жизни, верного Адамаса, который записал золотыми буквами этот славный факт на своих дощечках.

Затем маркиз взял на руки Марио, поставил его на стол посередине комнаты и, отойдя на несколько шагов, принялся его рассматривать, словно прежде не видел.

Это была его собственность, его наследник, его сын, самая большая радость в его жизни.

Он оглядел его с головы до пят, улыбаясь со смесью нежности, гордости и ребячества, как будто он был картиной или великолепным предметом меблировки; и поскольку он уже чувствовал себя отцом и не хотел вызывать смешное тщеславие в этом благородном ребенке, он сдержал свои восклицания и только сиял большими черными глазами, сверкал зубами в широкой улыбке, поворачивая с готовностью голову направо и налево, словно желая сказать Адамасу и Люсилио: «Что! Каков мальчик, какова наружность, какие глаза, какая осанка, какая миловидность, какой сын!»

Два его друга разделяли его радость, а Марио переносил испытание с нежным и уверенным видом, будто, говоря им: «Можете меня рассматривать, вы не найдете во мне ничего плохого», и, казалось, говоря старику в отдельности: «Ты можешь любить меня из всех твоих сил, я тебе за это хорошо отплачу».

И когда экзамен был закончен, они снова обнялись, как будто хотели проявить в одном этом объятии все объятия, которых детство одного и старость другого были лишены.

– Видите, мой большой друг, – сказал маркиз Люсилио с радостью, – не надо насмехаться над прорицателями, потому что это по звездам они нам предсказывают нашу судьбу. Вы качаете вашей умной головой? Вы думаете все-таки, что наша планета…

Славный маркиз попытался изложить некую систему на свой манер, где астрономия, которой он восхищался, была немного подкреплена астрологией, которой он восхищался еще более, если бы Люсилио не прервал его запиской, где он просил сообщить ему о способах раскрыть убийство его брата.

– А вот в этом вы весьма правы, – сказал Буа-Доре, – и все же в этот день ликования, не похожий ни на какой другой, мне нелегко думать о каре. Но я должен и, если вам угодно, мы обсудим это вместе. Ну-ка, Адамас, пойди и скажи господину де Виллареалю, что прошу извинить меня за опоздание к ужину, и в особенности мы не дадим знать пока никому в доме о великом возвращении утраченного, случившемся с нами… Иди же, мой друг… Что ты там делаешь? – добавил он, глядя на Адамаса, который смотрелся в большое зеркало, оправленное в раму золотого плетения, делая при этом странные гримасы.

– Ничего, месье, – ответил Адамас, – я изучаю мою улыбку.

– И с какой же целью?

– Не кстати ли будет, месье, чтобы я сделал злодейскую физиономию, разговаривая с этим мерзавцем?

– Нет, мой друг, чтобы так думать, нужно лучше изучить случившееся, а это мы и сделаем.

В этот момент Клендор постучал в дверь.

Он сообщил от имени господина де Виллареаля о недомогании и желании не покидать своей комнаты.

– Это к лучшему, – сказал маркиз Адамасу, – я пойду нанесу ему визит. После чего мы начнем расследовать его дело между нами.

– Вы не пойдете один, месье, – сказал Адамас. – Кто знает, не притворство ли эта болезнь и не устроит ли этот мерзавец, предупрежденный своим сознанием, какую-нибудь ловушку для вас?

– Ты говоришь вздор, мой дорогой Адамас. Если он убил моего бедного брата, то, конечно, он не знал его имени, поскольку он общался со мной без беспокойства.

– Но взгляните на этот кинжал, дорогой хозяин! Вы еще не видели этого доказательства…

– Увы! – сказал Буа-Доре. – И ты думаешь, что я могу хладнокровно его разглядывать?

Люсилио посоветовал маркизу увидеть своего гостя, прежде чем что-либо прояснится, чтобы быть вполне спокойным, скрывая от него свои подозрения.

Адамас позволил маркизу пойти, но проскользнул за ним до двери испанца.

Д’Альвимар действительно был болен. У него случались нервные мигрени, очень сильные, которые вызывали приступы гнева.

Он поблагодарил маркиза за его заботу и умолял его не беспокоиться о нем. Ему ничего не было нужно, кроме диеты, тишины и отдыха до следующего дня.

Буа-Доре поручил Беллинде тайно наблюдать за тем, чтобы у гостя всего хватало, и он воспользовался этим визитом, чтобы рассмотреть лицо старого Санчо, на которого он еще не обращал внимания.

Длинный, худой и мертвенно-бледный, но костистый и сильный, старый свинопас сидел в глубоком проеме окна, читая при последнем свете дня аскетическую книгу, с которой он никогда не расставался и которую не понимал. Произносить губами слова этой книги и машинально читать наизусть, таким было его главное занятие и, казалось, его единственная радость.

Буа-Доре украдкой наблюдал то за хозяином, распростертым на постели с удрученным видом, то за слугой, спокойным, суровым и набожным, монашеский профиль которого выделялся на оконном стекле.

«Это не разбойники с большой дороги, – подумал он. – Что за черт! Этот молодой человек, белый и тонкий, на вид добрый, как барышня… Правда, недавно он сердился на цыган, и вчера, когда он выступал против мавров, у него не было такого благодушного вида, как обычно. Но этот старый оруженосец с бородой капуцина, читающий свою набожную книгу с такой сосредоточенностью… Правда, никто не походит так на порядочного человека, как мошенник, который знает свое ремесло! Итак, моего вторжения тут недостаточно, надо взвесить факты».

Он вернулся во флигель, который был предназначен целиком для его апартаментов, каждый этаж состоял из одной большой комнаты и одной поменьше: на первом этаже столовая с буфетной для обслуживания, на втором – гостиная и будуар, на третьем – спальня владельца замка и еще один будуар, на четвертом – большой зал, так называемый Зеленый зал{125}125
  Зеленый зал – драпировка стен зала изображала деревья, листву и птиц без людей и определенного пейзажа. Она называлась овернской и, видимо, изготовлялась в Клермоне. (Примеч. авт.)


[Закрыть], тот, который Адамас украшал порой именем зала правосудия, на пятом – свободные и незаконченные апартаменты.

В пристройке, присоединенной сбоку от этого небольшого здания, находились комнаты Адамаса, Клендора и Жовлена, сообщаясь с комнатами большого дома: так без насмешки простодушно называли в деревне маленький особняк маркиза.

Он нашел всех своих собравшимися в Зеленом зале, и только тогда он вспомнил, что мавританка посреди общего возбуждения получила доступ в его комнату. Он был признателен Адамасу перенести заседание за пределы его убежища. Он видел Жовлена, занятого записыванием, и, не желая беспокоить его, он сел и ознакомился с письмом, адресованным аббатом Анжорраном господину де Сюлли с целью довести его до семьи Марио.

Это письмо было написано немного времени спустя после смерти Флоримона, господин Анжорран еще не знал о смерти Генриха IV и о том, что де Сюлли в немилости. Это была копия, которую аббат сохранил и передал Марио с письмом, не дописанным Флоримоном. Это письмо аббата, или, скорее, эти мемуары содержали очень точные подробности убийства фальшивого разносчика, такие, которые аббат получил из уст Мерседес и подтвержденные разными признаками.

Во всем этом ничто не разоблачало мнимую виновность д’Альвимара и его слуги. Убийцы остались неизвестными. Один и другой, это правда, были описаны довольно точно в свидетельских показаниях мавританки, отраженных в этих мемуарах, но эта женщина, которая теперь уверяла, что узнала их, могла вполне ошибаться, и ее обвинения было недостаточно, чтобы осудить их.

Каталонский нож, орудие преступления, сопоставимый с тем, который дал Марио, был доказательством более убедительным. Эти два оружия были если не одинаковые, то, по крайней мере, столь похожие, что на первый взгляд их едва можно было различить. Буквы и девиз были выполнены одной рукой и лезвия одного изготовления.

Но Флоримон мог быть убит оружием, украденным у господина де Виллареаля или потерянным им.

Ничто не доказывало, что оба кинжала принадлежат этому иностранцу.

И наконец, буквы, виденные Марио, Мерседес и Адамасом на другом оружии испанца, могли не быть его, поскольку в итоге он был представлен Гийомом под именем Антонио де Виллареаль.

Глава двадцать пятая

Справедливый Буа-Доре громко высказывал свои размышления Адамасу, когда Жовлен дал ему лист, на котором он только что закончил писать.

Это был короткий рассказ о том, что произошло утром в Ла Мотт-Сейи между Лорианой, испанцем и им: нож злобно метали неоднократно, чтобы запугать или прервать, затем вонзили в утробу волчонка и, наконец, передали как залог в знак повиновения и раскаяния мадам де Бевр прямо на глазах у Жовлена.

– В таком случае это становится серьезным! – произнес маркиз, все более погружаясь в задумчивость. – И я вижу в Виллареале очень злого человека. Однако, возможно, это оружие не являлось его собственностью десять лет назад и что он получил его потом в дар или в качестве наследства. Возможно, он родственник или друг убийцы, негодяи и подлецы встречаются и в самых лучших семьях. Как и у вас, мэтр Жовлен, у меня плохое мнение о нашем госте, но я уверен, что вы, как и я, хорошенько подумаете, прежде чем вынести приговор на основе этих доказательств.

Люсилио сделал знак, что согласен, и посоветовал маркизу постараться заставить убийцу признаться в хитро подстроенной и неожиданной для него ситуации.

– Вот о чем мы подумаем тщательно, – сказал Буа-Доре, – и вы мне в этом поможете, мой друг. Пока что мы должны идти ужинать, и поскольку мы будем одни среди своих, мы можем доставить себе радость поесть с нашим маленьким будущим маркизом.

– И все же, месье, если вы мне доверяете, – сказал Адамас, – мы оставим еще сегодня вещи как они есть. Беллинда – злой бич, и я нахожу, что она очень дружит с домом священника, кухней плохих замыслов против всех нас.

– Ну же, Адамас, – сказал маркиз, – что же произошло такого обидного между домом священника и тобой?

– Знаете, месье, что и я тоже обращаюсь к помощи магии. Сегодня утром, едва вы уехали, как некий Ла Флеш, несомненно, тот цыган, которого вы видели днем в Ла Мотт, рыскал вокруг замка и предлагал рассказать мне о хорошем событии. Я отказался: я страшно боюсь предсказаний, и я сказал, что зло, которое должно к нам прийти, приходит к нам дважды, если мы о нем знаем заранее. Я довольствовался тем, что спросил у него, кто украл у меня ключ от шкафа с напитками, и он мне ответил не раздумывая.

– Та, которую вы подозреваете.

– Назови ее, – настаивал я, хорошо зная, что это была Беллинда, но желая испытать знание этого ловкого пройдохи.

– Звезды мне это запрещают, – отвечал он, – но я могу вам сказать, что делает в момент, когда мы разговариваем, лицо, которое вы не любите. Она находится у приходского священника, где она насмехается над вами, говоря, что вы вбили в голову владельца этого замка жениться на молодой госпоже…

– Замолчите, Адамас, замолчите, – воскликнул стыдливо маркиз, – вы не должны повторять всякую ерунду!..

– Да нет же, месье, нет, я ничего не говорю, но, желая знать, правду ли сказал чародей, когда он ушел, я отправился туда, как если бы прогуливался вдоль дома священника, где я увидел Беллинду в окне с экономкой, которые обе смотрели смеясь и надо мной тайком издевались.

Жовлен спросил, входил ли этот цыган в замок.

– Он очень хотел, – сказал Адамас, – но Мерседес, которая видела его из кухни, не показываясь ему, меня умоляла не впускать его, говоря, что он предрасположен к воровству, и я не позволил ему войти во двор. Он осмотрел дверь с большим волнением и, поскольку я спросил у него, что он там видит, ответил мне:

– Я вижу, большие события скоро произойдут в этом доме, такие большие и такие удивительные, что я должен сообщить об этом вашему хозяину. Дайте мне поговорить с ним.

– Вы не сможете, – сказал я ему, – его нет дома.

– Я это знаю, – ответил он. – Он в Ла Мотт-Сейи, где я попытался видеть его, но, поскольку я там не мог поговорить с ним без, свидетелей, я пришел сюда и поистине, если вы мне откажете войти, вы будете сожалеть об этом дне, потому что судьбы находятся в моих руках.

– Все это замечательно, – сказал простодушно маркиз. – Событие, о котором он мне предсказал, уже произошло, и я теперь сожалею, что не расспросил его прежде. Если он вернется, Адамас, приведите его ко мне. Не скажете ли вы мне, мой дорогой Марио, что это за умный парень?

– Очень забавно, – ответил Марио, – но моя Мерседес не любила его. Она считала, что это он украл у нас печать моего отца. Я так не думаю, потому что он помогал нам искать ее и требовал ее у других цыган. Казалось, он нас очень любит, и он делал все, о чем мы его просили.

– А что было на той печати, мое дорогое дитя?

– Герб. Подождите! Господин аббат Анжорран рассматривал его через стекло, которое позволяет видеть большим, потому что это было так мелко, что ничего не различалось, и он мне сказал:

– Запомни так: от серебра к зеленому дереву.

– Это так, – сказал маркиз, – это герб моего отца! Это был бы и мой герб, если бы король Генрих не сочинил бы мне другой на свой лад.

– И один и другой, – написал Люсилио, – вырезаны на двери внутреннего двора. Спросите мальчика, видел ли он их, когда пришел сюда.

– А как он мог их видеть? – воскликнул Адамас, который прочитал слова Люсилио в то же время, как и его хозяин. – Каменщики, которые ремонтировали арку, установили сверху свои леса!

– А сегодня утром, – продолжал писать Люсилио своим карандашом, – когда цыган рассматривал эту дверь, он мог видеть гербы?

– Да, – ответил Адамас, – гербы были освобождены, и каменщики работали в другом месте. Гербы подновили… Но, как я думаю, мэтр Жовлен, этот Ла Флеш должен знать что-нибудь из истории нашего дорогого мальчика, поскольку они вместе странствовали.

– Я не думаю, – сказал Марио, – мы никогда никому ни о чем не говорили.

– Но вы говорили об этом с Мерседес? Ла Флеш знает арабский язык? – написал Люсилио.

– Нет, он знает испанский, а я с Мерседес всегда говорил на арабском.

– А в таборе этих цыган не было кого-нибудь еще из мавров?

– Была маленькая Пилар, которая понимала по-арабски, потому что она дочь мавра и цыганки.

– Итак, – написал Люсилио маркизу, – откажитесь от веры в сверхъестественное. Ла Флеш хотел воспользоваться обстоятельством. Он знал до определенной степени историю Марио, он узнал вашу в стране, о вашем пропавшем брате десять лет назад. Он украл печать. Он узнал герб на двери. Он сопоставил даты. Он угадал, предчувствовал или предположил всю правду. Он отправился в Ла Мотт, чтобы сообщить вам свое предсказание, которое он заставил выучить наизусть маленькую цыганочку. Сегодня вечером или завтра он принесет вам печать, думая, что он один распутает тайну, которую вы теперь знаете, и рассчитывая на крупное вознаграждение. Это жулик и интриган, ничего больше.

Нелегко было маркизу принять объяснения такие естественные и такие очевидные, однако он подчинился.

Адамас еще боролся.

– А как вы объясните, – обратился он к Люсилио, – то, что он мне рассказал о Беллинде и доме священника?

Люсилио ответил, что с большим удовольствием. Беллинда подслушивала накануне у дверей комнаты маркиза, Ла Флеш подслушал утром у двери или под окнами кюре.

– Вы трезво обо всем рассуждаете, – воскликнул маркиз, – и я вижу теперь, что нет тут никакой другой магии, кроме воли святого Провидения, которое привело с этим ребенком истину и радость в мой дом. А теперь ужинать! И у нас сразу же будет ясный ум.

На этот раз маркиз ужинал быстро и без удовольствия.

Он чувствовал себя выслеживаемым Беллиндой, которая не имела больше возможности подслушивать в потайном коридоре, поскольку Адамас воспользовался присутствием каменщиков в доме и велел днем замуровать коридор, но любопытная и недоброжелательная Беллинда отметила долгие беседы маркиза и Жовлена с Мерседес и мальчиком, закрытые двери при этих разговорах и особенно важный и торжествующий вид Адамаса, каждый взгляд которого, казалось, говорил: «Вы ничего не узнаете!»

Она не была настолько сообразительна, чтобы догадаться, что произошло. Она думала, что маркиз, продолжая свои матримониальные намерения, готовит с «египтянами» увеселения для маленькой вдовы.

Здесь не было ничего, что могло бы сослужить ей пользу против Адамаса, личного врага, но она испытывала к нему и мавританке ревность и только искала случая отомстить им.

Когда Буа-Доре был один с Жовленом, они согласовали и составили план действий на завтрашний день против д’Альвимара.

Письмо господина Анжоррана было внимательно перечитано и обсуждено. Затем славный Сильвен, который не любил погружаться в серьезные и грустные дела, велел позвать своего наследника и провел вечер болтая и играя с ним. Его восхищала прелесть детства, и в этом он действительно был похож на своего дорогого государя Генриха IV, не думая ему подражать.

– Вот что, – сказал он Адамасу, когда увидел, что сон утяжелил шелковые веки Марио, – нужно вернуть мавританку, чтобы она еще эту ночь позаботилась о нем. Но завтра, когда мы прольем свет на дело этого Виллареаля и больше не будет надобности утаивать правду, я хочу, чтобы мой наследник имел свою постель в будуаре моей комнаты. Иди, мое дитя, – сказал он Марио, – посмотри это маленькое гнездо, все золото и шелк, которое ждет только благородного господина, такого, как вы! Вам нравится эта шелковая ярко-розовая обивка и эти маленькие предметы обстановки, инкрустированные перламутром? Не кажется ли вам, что они предназначены для особы вашего роста? Нужно будет, Адамас, устроить постель, которая будет шедевром. Что ты скажешь о квадрате на витых колоннах из слоновой кости с большим букетом розовых перьев в каждом углу?

– Месье, – сказал Адамас, – когда мы успокоимся, я направлю свой ум на этот вопрос, чтобы вас удовлетворить, потому что ничего нет слишком красивого для вашего наследника. И мы подумаем также об его одежде, которая должна быть соответствующей его положению.

– Я уже думал об этом, Адамас, я уже думал! – воскликнул маркиз. – И я хочу, чтобы его гардероб был во всем похож на мой. Ты позовешь ко мне лучших портных, белошвеек, сапожников, торговцев шляпами и перьями – самых искусных в стране, и в течение месяца я хочу, чтобы перед моими глазами, день и ночь, если необходимо, трудились над экипировкой моего племянника.

– А моей Мерседес, – сказал Марио, прыгая от радости, – ей тоже дадут такие красивые платья, как у Беллинды?

– И у Мерседес будут красивые платья, платья из золота и серебра, если такова твоя фантазия… И это заставляет меня задуматься… Послушайте, дорогой Жовлен, мне кажется, что эта женщина красива и еще молода. Не полагаете ли вы позволить ей здесь надеть снова костюм мавританки, который очень галантен за исключением вуали, которая чересчур исламская? Раз это славное создание настоящая христианка в данный момент и раз мы живем в стране, где народное никогда не рассматривалось как мавританское, этот костюм не будет шокировать ничьих взглядов и порадует наши. Что на этот счет говорит ваша мудрость?

Мудрость Люсилио позволяла ему понять, что исправить этого старого ребенка невозможно, следует примириться и любить его таким, каков он есть.

Философ желал бы для начала новой судьбы Марио не тревожить его столькими украшениями и роскошью, а лучше бы объяснили его новые обязанности, которые он должен выполнять.

Он утешился, заметив, что ребенок меньше упивается обладанием вещами, чем радуется и умиляется выражениям расположения и ласкам, обращенными к нему.

На другой день д’Альвимар, который не спал ночь, попросил через Беллинду, которая охотно ухаживала за ним, разрешения не появляться раньше полудня.

Маркиз нанес ему еще один короткий визит и был поражен, как исказились черты его лица. Под ударом ужасных предсказаний, которые были ему сделаны, ему виделись кошмары.

Наконец дневной свет дал войти надежде в его душу, и он продремал часть утра.