Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

– Потише, сударь, я прошу вас… Если господин д’Арс захочет выслушать меня в двух шагах отсюда, я скажу ему, кто была эта женщина, по крайней мере, вам не по вкусу оскорблять и произносить это имя перед вашими лакеями.

– Мои лакеи стоят большего, чем вы и ваши слуги, сударь! Неважно! Я очень хочу, чтобы вы поведали вашу тайну господину д’Арсу, но при мне.

Втроем они отделились от группы, и маркиз заговорил первым.

– Давайте же, – приказал он, – объяснитесь! Вы привели в свою защиту то, что эта женщина была вашей сестрой!

– А вы, сударь, – возразил д’Альвимар, – вы же претендуете сейчас потворствовать своему фантастическому исступлению, предъявляя новое разоблачение.

– Ничуть, сударь. Я требую от вас имя вашей сестры, потому что вас ведь действительно зовут Виллареаль, так, вероятно?

– А почему бы и нет, сударь?

– Потому что теперь я его знаю. Вы же осмеливаетесь говорить обратное господину д’Арсу, которого вы тоже обманули вымышленным именем!

– Никоим образом! – возразил Гийом. – Господин скрывается под одним из имен своего семейства, и то, которое он носит, я знаю достаточно хорошо.

– Итак, мой кузен, я клянусь, что если то имя, какое он назвал, – настоящее имя моей покойной невестки, то я застрелюсь здесь, принеся вам обоим извинения.

– Я же, – сказал д’Альвимар, – я отказываюсь его говорить. Я полагал, что среди дворян должно быть достаточно лишь простого слова, но вы меня оскорбляете непрерывно и неосторожно. Эта дуэль, которой вы желали, и она должна состояться согласно вашим прихотям.

– Нет, сто раз нет! – воскликнул Гийом. – Покончим с этим: и не потому, что маркизу нужно знать ваше имя, чтобы удалиться с миром, я…

– Не забывайте, прошу вас, – возразил д’Альвимар, – что вы меня подвергаете…

– Отнюдь! Мой кузен – слишком галантный человек, чтобы выдать вас вашим врагам. Узнайте же еще, маркиз, и, я предполагаю, это под защитой вашей чести, что господина зовут Скьярра д’Альвимар.

– О да! – ответил маркиз с иронией. – Итак, господин должен раскрыть свои собственные инициалы клейма выделки Саламанки?

– Что вы хотели сказать?

– Ничего! Это ложь господина, которому я сообщил мимоходом, но эта ложь так ничтожна по сравнению с ценой других…

– Каких других? Посмотрим, маркиз, вы слишком упрямы!

– Оставьте, Гийом! – сказал д’Альвимар, по-прежнему выказывая пренебрежение. – Нужно, чтобы все это завершилось ударом шпаги. Тогда мы гораздо раньше освободимся.

– Ну, ладно, – сказал маркиз, – я не так спешу! Я очень хочу узнать имя, данное при крещении и родовое имя сестры господина де Виллареаля, де Скьярра и д’Альвимара. Я знаю, что у испанцев много имен, но, если он скажет мне единственно настоящее и основное, которое носила эта дама…

– Если вы его знаете, – ответил д’Альвимар, – ваше упорное желание заставить произнести его – для меня это еще одно оскорбление.

– Э, д’Альвимар, не воспринимайте это так! – воскликнул Гийом. – Раскройте здесь ваше имя! По крайней мере, не хотите же вы заставить провести здесь ночь!

– Оставьте, мой кузен, – приказал ему маркиз, – я сам назову это таинственное имя. Мнимую сестру господина де Виллареаль звали Джулия де Сандоваль.

– Пусть так, а почему бы и нет, сударь? – возразил д’Альвимар, с живостью отметив то, что, он полагал, должно было стать еще одной неслыханной оплошностью старика. – Я не желал бы его произносить, это имя. Он не соглашался мне его выдать, и я полагал, что вы его не знаете. Потому что, вы также, утверждая этот последний довод, вы представили мне одну из этих выдумок, которые вы порицаете столь решительно у других, так знайте же, что Джулия Сандоваль была дочерью моей матери и рождена от первого брака.

– Итак, сударь, – возразил Буа-Доре, сняв шлем, – я готов удалиться и даже раскаяться в своей жестокости, если вы соизволите только поклясться честью, что вы узнали вашу сестру по матери, Джулию Сандоваль, под вуалью в экипаже моего брата, на постоялом дворе в…

– Я клянусь вам ею, чтобы вас удовлетворить. Я даже видел ее без вуали на том постоялом дворе.

– И в третий раз… Простите мою настойчивость, я должен это сделать в память моего брата. В третий раз, действительно ли Джулия Сандоваль была вашей сестрой? Кольцо, которое она носила на пальце, которое сейчас у меня и на котором это имя написано полностью, не могло ли случиться, что это ее кольцо? Вы в том клянетесь?

– Я клянусь в этом! Довольны ли вы?

– Постойте! В этом кольце есть герб: лазурный гербовый щит на золотом поле. Это герб Сандовалей из вашего семейства?

– Да, сударь, именно так.

– Итак, сударь, – произнес Буа-Доре, вновь надевая свой головной убор, – я объявляю еще раз, что вы солгали, как человек без стыда и наглец, каким и являетесь, потому что я только посмеялся над вами: на кольце вашей мнимой сестры стоит имя Мария де Мерида, а герб – зеленое поле с серебряным крестом. Я могу представить его как доказательство.

Глава тридцать первая

Гийом был ужасно потрясен, но д’Альвимар быстро сориентировался.

Ярко светившая луна не позволяла, однако, разглядеть крошечные буквы и микроскопические гербы, скрытые на кольце, и в то же время было невозможно, как сегодня, выстрелить на изготовку из кармана.

Не было даже необходимости переносить на другое время изучение этого доказательства. Он не пытался, как преступник, уклониться, но, напротив, искал поединка. Он опасался, что ему откажут в этой возможности спасения и оставят пленником маркиза или судьи.

Он стремительно отвел Гийома в сторону и рассмеялся.

– Я понимаю, – промолвил он. – Я желал быть любезным, как вы того требуете, чтобы покончить с этим и освободить вас от этого старого лунатика. Я рассказал все, что он желал бы заставить меня сказать, а теперь его блажь обрела другое направление, которому я не могу следовать. Все это по моей вине; я должен был бы рассказать вам, вернувшись от него, что он был безумен в течение двух дней, а доказательством тому его вчерашние поступки. Вам могли бы сообщить об этом: он просил руки мадам де Бевр. А весь сегодняшний день под впечатлением от смерти брата он выкидывал весьма странные фокусы, принимая за убийц то меня, то своего немого, то своего щенка. Я не сумел избежать того, чтоб он не схватил меня за горло, тешась выдумками, которые стали разменной монетой в его спектакле; но он только успокоился, увидев, что вы приехали.

– Что же вы не рассказали обо всем? – воскликнул Гийом.

– Я не хотел бы жаловаться на неприятности, которые я выносил, вы могли подумать, что я упрекаю вас в том, что меня здесь оставили. В настоящее время есть одно лишь средство покончить с этим. Позвольте мне драться с ним.

– С безумным стариком? Я не могу, чтоб он страдал.

– Ну же, Гийом, – нетерпеливо воскликнул Буа-Доре, – позволите ли вы теперь отомстить за оскорбление или же мне следует дать ему пощечину?

– Мы к вашим услугам, сударь, – ответил д’Альвимар, пожимая плечами. – Начнем же, мой дорогой, – прошептал он Гийому, – что с ним делать! Не бойтесь! Я быстро образумлю эту старую марионетку и обещаю вам заставить его попрыгать со своей шпагой столько раз, сколько вы пожелаете. Я берусь измотать его так, что ему придется быстро отправиться в постель, а завтра мы посмеемся над этим приключением.

Гийом успокоился, увидев его таким веселым.

– Я очень рад видеть, что у вас все в порядке, – прошептал он, – но я предупреждаю вас, что, считая своим долгом состязаться в фехтовании с этим стариком, вы не проявите мужества и причините мне огромную боль. Я понимаю, что он безумец, но это лишний довод, чтобы поберечь ваши силы и отпустить его измотанным ради его болезней.

Гийом знал тем не менее, что Буа-Доре был искусен в фехтовании. Но это был старый метод, который презирали молодые люди, и он также знал, что, если маркиз еще сохранил верную руку, его колени были не столь крепки, чтобы продержаться больше двух или трех минут.

Соперники спешились, слуги остались стеречь лошадей и пленного Санчо, которого Гийом приказал не освобождать до исхода поединка, чтобы не осложнять возможным вмешательством и без того трудной ситуации.

Пока Гийом искал вместе с двумя соперниками подходящую площадку, Адамас и Аристандр с жаром шептали друг другу на ухо. Аристандр был в отчаянии, Адамас дрожал в лихорадке; но мысль, что его хозяин может стать жертвой своего великодушия, не могла прийти ему в голову. Он упивался своей уверенностью в ловкости и силе маркиза.

– Что ты задрожал, как ребенок? – спрашивал он каретника. – Разве не знаешь, что господин проглотит тридцать шесть таких, как этот испанский ветрогон? Такого не случится, чтоб разум изменил такому доблестному человеку; но плут Санчо под надежной охраной, а мы за всем приглядим, господин Гийом и я. Разве я не секундант? Господин это сказал. Ты же слышал это. Мы два верных секунданта, и мы не сделаем ни движения, ни выпада, которые были бы против правил.

– Но ты знаешь их не больше меня, эти правила поединка дворян. Слушай, я так хочу забраться повыше, чтоб никто меня не увидел, и если у противника нашего хозяина будет слишком много шансов, сбросить на него, прямо на голову, один из этих огромных камней.

– Ради этого, если б я мог рассчитывать, что ты не прикончишь господина вместе с его противником, я не стал бы тебя удерживать, как не прочь бы совершить преступление и выпустить парочку пуль ему в голову, если бы не был секундантом. Но мой хозяин зовет меня, а ты можешь успокоиться, все уладится!

Между тем площадка была выбрана достаточно просторная и хорошо освещаемая луной.

Шпаги были измерены, Гийом исполнял обязанности беспристрастного секунданта для обоих противников, которые поклялись во всем полагаться на него, ибо, согласно правилам, Адамас не мог находиться там.

Поединок начался.

Несмотря на свою веру и свой энтузиазм, Адамас ощущал дрожь во всем теле; он онемел, выпучив глаза и не чувствуя пота и слез, которые текли по его лицу, трогательному и гротескному.

Гийом пристроился поодаль, чтобы самому тоже убедиться, что ничего ужасного не должно выйти из этой странной затеи. Но, когда оружие было обнажено, он почувствовал, что теряет свою уверенность, и корил себя за то, что не сумел предотвратить, любой ценой, какова бы она ни была, поединок, который с самого начала угрожал принять серьезный оборот.

Д’Альвимар обещал сохранить жизнь своему противнику и пощадить его; но, насколько свет луны смог изменить черты его лица, злоба и ненависть появились на нем со все возрастающей силой, и его действия, жесткие и точные, не предвещали даже малейшего благоразумного или великодушного намерения. К счастью, маркиз снова успокоился, твердо стоял на ногах и держался с ловкостью, которой никто не ожидал в его положении.

Гийом не мог ничего произнести и довольствовался лишь тем, что кашлянул два или три раза, чтобы убедить д’Альвимара сдержать себя, не возбуждая обидчивости маркиза, который потерял бы голову совсем, если бы только заподозрил, что его не склонны воспринимать всерьез.

Но поединок был серьезным. Д’Альвимар почувствовал, что обрел противника менее сильного, чем он, в теории; но он ощутил тревогу и озабоченность, что и самому ему придется хуже всего, на этот раз на практике. Он норовил пронзить его шпагой, разыгрывая оборону, но маркиз, казалось, догадался о его хитрости. Он берег свои силы.

Поединок продолжался безрезультатно. Гийом принимал в расчет усталость маркиза, не веря все же, что д’Альвимар повергнет его во прах. Д’Альвимар чувствовал, что маркиз не терял силы; он старался разозлить его обманными движениями, выжидая, что одно нетерпеливое движение заставит его забыть об удивительной осмотрительности его поведения.

Внезапно луна уплыла за огромную тучу, и Гийом хотел было вмешаться, чтобы приостановить сражение, но у него не было времени: оба противника продолжали кружить друг около друга.

Третий участник бросился к ним, рискуя быть пронзенным шпагой: это был Адамас, который совсем потерял голову и который, не зная, на чьей стороне преимущество, бросился без оружия сломя голову в сражение. Гийом живо оттолкнул его и увидел маркиза на коленях живота д’Альвимара.

– Смилуйтесь, мой кузен! – воскликнул он. – Смилуйтесь ради того, кем вы дорожите!

– Слишком поздно, мой кузен, – ответил маркиз, поднимаясь. – Правосудие свершилось.

Д’Альвимар был пригвожден к земле огромной рапирой маркиза: он уже скончался.

Адамас исчез.

На крик о пощаде слуги Буа-Доре поспешили на выручку. Маркиз, задыхавшийся и разбитый усталостью, прислонился к скале. Но он не ослабел и, когда луна вышла из-за тучи, присел на корточки, чтобы осмотреть труп.

– Он уже мертв! – сказал ему Гийом укоризненно. – Вы меня лишили друга, сударь, и я не могу вас поздравить, ибо ваши подозрения могли быть несправедливы.

– Я докажу вам, что они все же были обоснованы, Гийом, – ответил Буа-Доре с достоинством, которое снова возвратилось к нему, – пока же откажитесь на время от вашей озлобленности против меня и от ваших причитаний по этому злобному человеку. Когда вы узнаете правду, вы, быть может, станете упрекать себя за то, что вынудили меня рисковать жизнью, чтобы сохранить его.

– И что же мы теперь будем делать с этим злосчастным телом? – спросил Гийом, подавленный и смущенный.

– Я не оставлю вас в беде ради моей выгоды, – ответил Буа-Доре. – Мои люди отвезут его в монастырь кармелитов{128}128
  Кармелиты – монашеский орден братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармель, основанный в середине XII в.; существует и в настоящее время.


[Закрыть] в Шатре, которые совершат погребение, как они это разумеют. Я не собираюсь ни от кого скрывать поступок, который я совершил, тем более что мне пришлось покарать убийцу. Но я не могу совершить хладнокровно грязное дело и убить Санчо, я полагаю передать его лейтенанту полевой жандармерии{129}129
  Полевая жандармерия – военная полиция, выполняющая охранные функции в армии.


[Закрыть], чтобы его наказание было достойным. Адамас, ты будешь его сопровождать. Но где же мой верный Адамас?

– Увы, господин, – ответил Адамас глухо, – я здесь, на коленях перед вами, и слишком слаб для этого поручения.

– Итак, мой бедный друг, если ты больше ни на что не способен, мы отправим кого-нибудь другого. Я уже говорил тебе, что ты не слишком молод, чтоб подвергаться таким потрясениям!

Маркиз возвратился к лошадям, пока его люди и люди Гийома уносили труп и завертывали в плащ; пленник исчез. Никто не позаботился связать ему ноги. Воспользовавшись моментом тревоги и смятения, когда слуги, обеспокоенные исходом поединка, оставили лошадей на двоих из них, которые прилагали много усилий, чтобы удержать их, он обратился в бегство, или, вернее, он проскользнул и скрылся где-то в лощине.

– Успокойтесь, господин маркиз, – сказал Аристандр Буа-Доре. – Человек, у которого связаны руки, не может ни бежать достаточно быстро, ни надежно укрыться; я обещаю вам поймать его. Я беру это на себя. Возвращайтесь к себе и отдохните; вы это заслужили!

– Не возражаю, – сказал маркиз, – мне необходимо вновь увидеть этого убийцу. Пусть двое из вас ищут его, пока с двумя другими я буду сопровождать господина д’Арса в монастырь кармелитов.

Д’Альвимара перекинули поперек лошади, и люди Гийома помогли слугам Буа-Доре перевезти его.

Дорогой Буа-Доре изложил своему молодому родственнику подробности столь определенные о смерти его брата, о возвращении его племянника, обстоятельства, связанные с каталонским ножом, наконец, об обстоятельствах, связанных с предъявленным кольцом, что Гийом не мог продолжать защищать честь своего друга.

Он признавал, что в общем и целом он знал его очень мало, связавшись с ним необдуманно, и что в Бургесе он узнал о нем, о дуэли, которой сей дворянин стремился избежать, подробности мало почтенные, если они были правдивы. Господин Скьярра-Мартиненго был бы убит, против всех законов чести, в момент, когда он требовал отложить поединок, поскольку его шпага сломалась.

Гийом не желал верить этим обвинениям, но разоблачения Буа-Доре начинали заставлять его взглянуть на них серьезнее, и он обещал отправиться в Бриант на другой же день, чтобы увидеть доказательства и познакомиться с прелестным Марио.

Глава тридцать вторая

По мере того как убеждение входило в его сознание, Гийом вновь обретал экспансивность и дружелюбие по отношению к маркизу, равно как из чувства врожденной справедливости, которое сочеталось с природной легкостью предаваться целиком и полностью своему последнему впечатлению.

– По-моему, – говорил он ему, когда они были неподалеку от города, – вы поступили как мужественный человек, и удар, которым вы его наградили, так, что пригвоздили к земле, – один из самых удачных ударов шпагой, о каком я когда-либо слышал. Я никогда не видел ничего подобного, а когда вы мне докажете, что этот бедняга Скьярра был к тому же большим негодяем, как вы утверждаете, я не стану больше сердиться, что увидел подобное. Если бы я не был так огорчен, то выразил бы вам свое восхищение. Но в любом случае, к сожалению или удовольствию, которое я испытывал бы от этой смерти, я признаю, что вы отлично владеете клинком и что я желал бы обладать вашей силой в подобном поединке.

Наши два всадника были уже на мосту Скабина, направляясь к воротам равелина, когда Адамас, который уже совсем совладал со своими чувствами и сделал определенные выводы, решил приблизиться к ним и попросить выслушать его.

– Не думаете ли вы, господа, – спросил он их, – что появление покойника наделает много шума в городе?

– Ну ладно, – перебил его маркиз, – ты подумал, что я желал бы укрыться от того, что отомстил за мою честь и смерть моего брата?

– Да, господин, вы должны гордиться столь прекрасным поступком, но лишь тогда, когда тело будет предано земле, ибо начнется ужасный шум из-за пустяка среди мелких обывателей, кроме того, вид дворянина, перекинутого через седло его коня, заставит широко раскрыть глаза этих мещан из Шатра. У вас есть враги, господин, а сейчас появился еще один, господин де Конде – ярый католик. Если до него дойдет, что этот испанец был погребен по обряду и с четками, если его исповедовал господин Пулен, чья гувернантка восхваляла его уже в городке Бриант как истинного христианина…

– Посмотрим, куда ты клонишь со своими историями для сплетниц, мой дорогой Адамас, – нетерпеливо произнес маркиз.

Гийом взял слово.

– Мой кузен, – сказал он, – Адамас прав. Законы против дуэли никем не уважаются, но люди злонамеренные могли бы между тем на них сослаться. Этот д’Альвимар имел кое-каких влиятельных друзей в Париже; и могли быть злобные доносы, время от времени, и все это можно обернуть против вас и против меня, тем более что вы не считаетесь правоверным католиком. Подумайте еще и обо мне, не будем входить в город и постараемся избавиться от этого покойника. Вы уверены в своих людях, а я отвечаю за моих. У нас нет даже доверенных лиц ни среди служителей церкви, ни среди обывателей этого маленького городка, все самые злые языки в этой местности направлены против тех, кто сражался с Лигой и служил покойному королю.

– В том, что вы говорите, есть здравый смысл, – ответил Буа-Доре, – но мне внушает отвращение повесить камень на шею покойного и бросить его в реку, как собаку.

– Э! Господин, – сказал Адамас, – да этот человек стоит того!

– Это правда, мой друг: таким образом я думал уже час, но теперь уже не питаю больше ненависти к трупу!

– Итак, господин, – сказал Адамас, – мне пришла в голову мысль, которая уладит все к лучшему: если мы повернем назад, мы обнаружим, в ста шагах отсюда, вдоль луга Шамбон, дом садовницы.

– Вот как? Мари-Творожницы?

– Она очень предана господину, и говорят, что не всегда была безобразной и рябой.

– Продолжай же, продолжай, Адамас, не время шутить!

– Я не шучу, господин, и я утверждаю, что эта старая дева хорошо сохранит тайну.

– А ты хочешь доставить ей неприятности и вручить покойника? Да от этого она умрет со страху!

– Нет, господин, известно, что она вовсе не одна в своем уединенном домишке. Я готов поклясться, что там мы найдем доброго кармелита, который похоронит достойно и по-христиански господина испанца в какой-нибудь яме за оградой садовницы.

– Вы слишком гугенот, Адамас, – упрекнул его д’Арс. – Кармелиты совсем не так развратны, как вы это утверждаете.

– Я же не говорю худого обо всех, мессир: я говорю о единственном, кого я знаю и который, по крайней мере, облачен в монашескую одежду и носит четки. Это Хромой Жан, который служил господину маркизу на войне и которому господин маркиз дал возможность поступить в монастырь в качестве послушника с определенным капиталом.

– Ну! Признаюсь, совет хорош! – сказал маркиз. – Хромой Жан – человек верный, и тот, кто повидал слишком много мертвенно-бледных лиц, уткнувшихся в землю на полях сражений, чтобы испугаться из-за неприятного дела, которое мы ему поручим.

– Итак, поспешим же, – сказал господин д’Арс, – потому что вы ведь знаете, что мой управляющий умирает, и я хотел бы увидеть его еще раз, если еще успею.

– Езжайте, мой кузен, – разрешил маркиз, – займитесь вашими делами, а дела, оставшиеся здесь, могут быть улажены только мной!

Они обменялись рукопожатием.

Гийом присоединился к своим людям и отправился к своему поместью; маркиз и Адамас остановились в доме Творожницы, где действительно находился Хромой Жан. Он с радостью встретил своего покровителя, которого называл своим полководцем.

Известно, что послушник был доблестным воином на службе королю или сеньору провинции и тем, о ком монастырь был вынужден позаботиться.

Большинство религиозных общин были вынуждены, по соглашению, принимать и содержать тех немногих уцелевших жертв войны, порой слишком подвижных для набожных отшельников, но порой не менее испорченных, чем они сами.

То, что он оказался среди кармелитов Шатра, историю которого мы не смогли здесь разыскать, брат-мирянин Хромой Жан с огромным трудом заставлял себя следовать установленному в монастыре порядку, но если он неукоснительно соблюдал часы каждодневного пропитания, то пренебрегал ими, возвращаясь на покой.

Пока маркиз объяснял ему то, что ожидал получить от его преданности и скромности, Адамас вносил тело в уединенный домик, а четверть часа спустя Буа-Доре и его люди вновь направлялись по дороге в Ла-Рошель.

Они встретили там Аристандра и его товарищей, расстроенных тем, что так и не смогли обнаружить, куда подевался Санчо.

– Итак, господин, – промолвил Адамас, – быть может, Господь так благоволит к нему! Этот преступник ни в коем случае не появится в стране, где, как известно, он был уличен и подвергся бы новым неприятностям из-за вас.

– Признаюсь, трезво рассудив, я не имею желания вершить расправу, – отвечал маркиз, – и хотел бы, чтоб он держался подальше от меня. Выдав его правосудию, я был бы вынужден рассказать, каким образом я обошелся с его хозяином, а потому мы должны в настоящий момент молчать об этом, таким образом, все и к лучшему. Я полагаю, что смерть моего дорогого Флоримона отомщена в должной мере, Мерседес даже не видела, чей удар, хозяина или слуги, оборвал его бедную жизнь; но в подобных случаях, Адамас, главный виновник и, быть может, единственный виновник тот, кто приказывает. В любом случае лакей верил, что его долг – подчиняться злонамеренному приказу, и он не мог даже действовать по своему усмотрению или воспользоваться вещами моего брата, так как он оставался лакеем, как и прежде.

Адамас не разделял потребности в отпущении грехов тому, кто своими насильственными действиями причинил страдания маркизу. Он ненавидел Санчо гораздо больше, чем д’Альвимара.

Он не считал себя способным, чтобы дать совет и совершить преступление; но именно он больше всего опасался увидеть графа преследуемым, и это поддерживало его мнение о нужности преследования, от которого он чуть было не отказался.

Когда они приблизились к воротам поместья Бриантов, то услышали неровный топот копыт лошади, скакавшей без узды.

Это была лошадь Санчо, которая вернулась к своему последнему ночлегу, рядом была лошадь д’Альвимара, приведенная назад в поводу. Они жалобно заржали, почти рыдающе.

– Эти бедные животные чувствуют, как в том нас уверяют люди; несчастные, вернувшиеся к своим хозяевам, – сказал маркиз Адамасу, – это разумные существа, и они живут в неведении. Я вовсе не собираюсь убивать их здесь, ибо совсем не желаю иметь в своем доме ничего, что бы принадлежало этому д’Альвимару и чтоб получить хоть малейшую выгоду от вещей, оставшихся после покойного, которая осквернила бы мои руки, пусть отведут этих лошадей на десять или двенадцать лье отсюда и пусть их там выпустят на волю. И пускай этим воспользуется тот, кто захочет.

– И таким образом, – возразил Адамас, – никто не узнает, откуда они пришли. Вы могли бы оставить это на попечение Аристандра, господин. Он даже не даст соблазнить себя желанием их продать ради собственной выгоды, и если вы мне поверите, он отправится в путь в тот же час, не дав им переступить порога поместья. Это совсем ни к чему, чтоб кто-то увидел этих лошадей на вашей конюшне.

– Делай, что хочешь, Адамас, – ответил маркиз. – Это заставило меня подумать, что этот злосчастный плут должен был иметь деньги при себе и что я должен бы подумать о том, чтобы взять их на пожертвование нищим.

– Оставьте это на попечение послушника, господин, – сказал благоразумный Адамас, – вдобавок он поищет их в карманах покойника, к тому же вы будете уверены в его молчании.

Было одиннадцать часов вечера, когда маркиз вернулся в свою гостиную.

Жовлен бросился ему в объятия. Его выразительные черты говорили достаточно о пережитом беспокойстве.

– Мой добрый друг, – сказал ему Буа-Доре, – я обманул вас, но радуйтесь, этого человека больше нет; и я вернулся к себе домой с легким сердцем. Мое дитя, несомненно, спит в этот час: не станем будить его. Я расскажу вам…

– Ребенок не спит, – ответил немой, воспользовавшись карандашом. – Он догадался о моих страхах: он плакал, он просил и метался на своей постели.

– Пойдем успокоим это бедное сердечко! – воскликнул Буа-Доре. – Но сначала, друг мой, взгляните, нет ли на моей одежде хоть малейшей капли этой злодейской крови. Я не хочу, чтоб это дитя узнало страх или ненависть в том возрасте, когда еще нет спокойствия силы.

Люсилио снял с маркиза плащ, шлем и забрал оружие, а когда они поднялись наверх, то обнаружили босого Марио на пороге комнаты.

– Ах! – воскликнул ребенок, горячо прижимаясь к огромным ногам своего дядюшки и болтая с ним с той бесцеремонностью, в которой он еще не сознавал ничего противного обычаям знати. – Вот ты и вернулся! С тобой все в порядке, мой дорогой друг? Скажи, тебе не сделали ничего плохого? Я подумал, что этот злодей хотел убить тебя, и я так хотел, чтоб меня отпустили побежать за тобой! Я был так огорчен, вот! В другой раз, когда ты отправишься сражаться, мне нужно следовать за тобой, потому что я – твой племянник.

– Мой племянник! мой племянник! Этого недостаточно, – говорил маркиз, относя его в постель. – Я хочу быть твоим отцом. Тебе бы хотелось быть моим сыном? – И заодно он наклонился, чтобы принять ласки маленького Флориаля, который хорошо понимал и разделял опасения Жовлена и Марио. – Вот он, маленький друг, который больше не принадлежит мне. Знайте же, Марио, вы так хотели этого! Я дарю его вам, чтобы утешить вас в горе сегодня вечером.

– Да, – проговорил Марио, положив Флориаля на свою подушку, – я так люблю его, но ставлю условие, пусть он принадлежит нам обоим и пусть он любит нас одинаково, как одного, так и другого… Но скажи мне еще, отец: этот злой человек поплатился за все, что совершил?..

– Да, сын мой, за все, что совершил.

– А король его покарает за то, что он убил твоего брата?

– Да, сын мой, он будет наказан.

– А что же с ним сделают? – спросил Марио задумчиво.

– Я расскажу вам позже, мой сын. Подумайте только, какое счастье, что мы уже вместе.

– И никто не разлучит меня с тобой, никогда?

– Никогда!

Затем, обращаясь к немому:

– Почтенный Жовлен, разве не грустно даже помыслить изменить нежную речь этого ребенка, которая так мелодично звучит в моих ушах? Давайте позволим ему говорить мне «ты» наедине, ибо сама эта фамильярность в его устах идет от любви.

– А разве нужно было бы, чтоб я тебе говорил «вы»? – возразил изумленный Марио.

– Да, дитя мое, по крайней мере, всегда на людях. Таков обычай.

– Ах! да, так я говорил господину аббату Анжоррану! Но ведь я люблю тебя гораздо больше, чем его…

– Ты меня уже любишь, Марио? Я так доволен этим! Но как это объяснить? Ты ведь совсем меня не знаешь.

– Все равно, я тебя люблю.

– А ты не знаешь почему?

– Конечно! я тебя люблю, потому что люблю.

– Друг мой, – обратился маркиз к Люсилио, – нет ничего прекраснее и приятнее, чем детство! Оно лепечет, как, должно быть, ангелы говорят между собой, и их доводы, какими бы они ни были, стоят дороже, чем вся мудрость старых голов. Вы будете обучать этого херувима для меня. Вы сделаете его ум столь же прекрасным и добрым, как ваш; хотя я и не невежда, но я хочу, чтоб он знал гораздо больше, чем я. Времена уже не таковы, как на гражданской войне в годы моей ранней юности, но я верю, что дворяне должны подниматься в просвещении разума. Но постарайтесь все же сохранить те простодушные привычки, которые дала ему жизнь среди пастухов. Воистину он представляется по натуре одним из добросердечных детей, которые должны были бегать среди цветов, очарованных рек Линьона с их светлыми водами.

Маркиз, приняв из рук Адамаса укрепляющее средство, чтобы снять усталость этого вечера, улегся и уснул счастливейшим из людей.

Во времена, когда каждый вершил правосудие сам, за неимением упорядоченной законности, и когда понятие о прощении было бы воспринято как преступная и заслуживающая презрения слабость, маркиз, хотя бы в виде исключения склонный к огромной доброте, полагал, что исполнил самый священный свой долг, и в этом он следовал мыслям и обычаям самой разумной части рыцарства.

Разумеется, в те времена никто не нашел бы и одного на тысячу дворянина, который не осудил бы или не высмеял чрезмерной романтической терпимости, которую Буа-Доре проявил во время этой дуэли.

Буа-Доре это хорошо знал, но не особенно тревожился об этом. У него было три побудительных причины, чтобы стать тем, кем он стал: врожденное чувство, затем образцы гуманности Генриха IV, того, кто одним из первых в ту эпоху питал отвращение к проливаемой без особой надобности крови. Генрих III, смертельно раненный шпагой Жака Клемана{130}130
  Клеман Жак (1565–1589) – монах ордена доминиканцев (основан в 1214 г. св. Домиником в Тулузе, монахи ордена занимались углубленным изучением теологии; орден существует и в настоящее время), под влиянием Католической лиги решил убить короля Генриха III, покровительствовавшего гугенотам; под предлогом передачи важных известий проник к королю, пронзил его отравленным ножом и был убит прибежавшими на крик слугами. Труп его был разорван на части и сожжен.


[Закрыть], был столь выдержан в проявлении гнева и мщения, что, готовый ответить на удар шпагой своему убийце и с радостью увидеть его мертвым, выбросил ее в окно; а Генрих IV, лично оскорбленный Шастелем{131}131
  Шастель Жан – студент иезуитского коллежа, совершивший покушение на короля Генриха IV 27 декабря 1594 г.; был арестован, осужден и казнен.


[Закрыть], первым делом произнес: «Отпустите этого человека!» Наконец, Буа-Доре имел в качестве неукоснительного свода правил кодекса чести дела и поступки героев «Астреи».