Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

Он находил образец для подражания в этой идеальной поэме, в которой благородный рыцарь мстил за любовь, честь или дружбу, избегая в конце концов неприятностей. Нет необходимости слишком иронизировать над «Астреей», а следовало бы с интересом приглядеться к причинам популярности этой книги. Здесь, несмотря на множество бесчеловечных мерзостей вежливых раздоров, звучит крик о человечности, песнь невинности, мечта о доблести, которые поднимают к небесам.

Глава тридцать третья

Первой мыслью маркиза при его пробуждении была мысль о его наследнике, которого мы назовем его сыном.

Ему еще вспомнились довольно беспорядочно тяжкие события этой беспокойной ночи, но он уже позвал дорогого Марио, чтобы возобновить с ним беседу, начатую со слова «сокровище». Но он не получил ответа и уже начал тревожиться, когда ребенок, оживленный и проснувшийся до рассвета, весь напоенный прохладным ароматом утра, бросился ему на шею.

– И откуда вы идете так рано, мой милейший друг? – сказал ему старик.

– Отец, – весело ответил Марио, – я пришел от Адамаса, он запретил мне раскрывать секрет, который знаем только мы двое. Не спрашивай меня пока о нем, это сюрприз, который мы хотели тебе преподнести.

– В добрый час, сын мой. Я больше не стану спрашивать, я хочу получить сюрприз! Но не позавтракать ли нам вместе, тут, на этом маленьком столике, около моей постели?

– О! У меня нет времени, мой папочка! Мне нужно вернуться к Адамасу, который просил тебя поспать еще часок, если ты не хочешь все проспать.

Маркиз прилагал все усилия, чтобы снова заснуть, но все напрасно. Его слишком многое тревожило. Мадам де Бевр должна была приехать в этот день рано утром со своим отцом; Гийом тоже собирался быть, в случае, если его управляющему станет лучше. Распорядились ли надлежащим образом насчет обеда? Прилично ли будет представить Марио даме в его одеянии пастуха с гор? А это бедное дитя, которое не умеет ни толком поклониться, ни поцеловать руку и вымолвить три любезных словца! Все его очарование, все обаяние – не воспримут ли их с насмешкой и презрением те люди, которых голос крови делает слепыми?

Впрочем, ничего не было приготовлено, когда он договаривался об охоте. Тогда было слишком много волнений и забот, чтобы заняться этим.

«Если бы Адамас был там, ведь он – тот, кого никогда нельзя застать врасплох, он бы дал мне совет», – думал маркиз.

Он оставался в постели почти до девяти часов, и никто не приходил ему на помощь, и, наконец, голод и беспокойство всерьез охватили его.

– О чем только думает Адамас? – пробормотал он, решив подняться сам. – Мои сотрапезники должны уже приехать. Не думает ли он, что меня застанут в халате и с таким бледным лицом?

Наконец, вошел Адамас.

– О! Господин, успокойтесь! – воскликнул он. – Не думаете же, вы, что я способен забыть о вас? Торопиться некуда. До двух часов пополудни у вас не будет посетителей, мадам де Бевр только что сказала мне об этом.

– Тебе, Адамас?

– Да, господин, мне, тому, кто постарался послать нарочного, чтобы дать знать, что вы готовите им огромный сюрприз, который еще не готов, я взял на себя эту небрежность, и я смиренно умолял их не приезжать до часа, который вы назначили, добавив, что вы хотели бы задержать ее у себя в доме сегодня вечером вместе с господином ее отцом и ему только завтра выпадет удовольствие охотиться.

– Что же ты наделал, несчастный! Она решит, что я был безумен или неучтив.

– Вовсе нет, господин; она все хорошо поняла, сказав, что с вашей стороны все случившееся стало еще одним доказательством вашей мудрости или учтивости.

– Итак, мой друг, нам придется позаботиться о…

– Ни о чем, господин, совсем ни о чем, я вам клянусь в том. Вы достаточно сделали вашим умом и вашей шпагой в прошлую ночь, но для чего же Господь оставил беднягу Адамаса на земле, если не для того, чтоб уберечь вас от мелочной суеты пустяковых дел?

– Увы, мой друг, это будет не столь просто, едва ли даже возможно в столь краткий срок сделать моего наследника представительным!

– Вы так думаете, господин? – спросил Адамас с невыразимой улыбкой удовлетворения. – Я хотел бы увидеть хоть что-то, что вы пожелали бы и что было бы невозможно! Да, действительно, это так, хотел бы я это увидеть! Но позвольте, господин, я спрошу вас, каким образом я должен буду доложить о вашем наследнике, когда он предстанет перед обществом в салоне?

– Вот это довольно затруднительно, мой друг; я уже размышлял об имени и о титуле, которые должно носить это дорогое дитя. Его отец, так же как и мой, не имел титула, но я так хочу, чтоб по наследству, а если понадобится, то с разрешения короля, он унаследует мой титул, а также мое имущество, я думаю хорошо позаботиться о нем до того времени и называть его так, как будто он является моим собственным сыном. Таким образом, в моем доме его следует называть «господин граф».

– Это несомненно, господин! Но его имя. Не хотите же вы обращаться к нему просто Бурон, к этому бедному ребенку, который достоин носить более славное имя?

– Знайте же, Адамас, что я никогда не краснел за имя своего отца и что это имя, которое носил мой брат, мне будет всегда дорого. Но, как я хочу передать ему то, что дал мне мой король, я хочу, чтоб Марио носил его в равной степени и назывался Бурон де Буа-Доре; то, которое, согласно обычаю и в сокращенном виде, превратится в краткое – Буа-Доре.

– Как хорошо, что я услышал об этом! А теперь, господин, одевайтесь, поешьте здесь, в вашей комнате, с мальчиком; потому что зал внизу находится в распоряжении моих декораторов; а я мог бы помочь завершить ваш туалет. Только нужно сегодня подобрать одежду, которую вы прикажете подавать.

– Делай как знаешь, Адамас, потому что ты ответствен за все!

Все время смеясь, беседуя за завтраком со своим наследником, добрый Сильвен вдруг ощутил приступ острой печали. Он старался скрыть ее от ребенка. Но, когда Адамас, объявив, что все полностью улажено, явился, чтобы его переодеть, он раскрыл ему свое сердце, пока ребенок играл и бегал по дому.

– Мой бедный друг, – обратился он к нему, – я поражаюсь тому, что избранные откровения, какие так по-родственному Беллинда расточает на меня в последние дни, могут ввести меня в ужасные неприятности.

– Что за неприятности, сударь?

– Стоит ли напоминать еще раз, Адамас, что я отдал свое сердце и свою жизнь некой прекрасной обольстительнице, именно утром того же дня, когда я вновь обрел Марио? Однако, хотя она не отказала, а только отсрочила мое предложение, но в результате всего этого я рискую… по-твоему, получить других наследников, в то время как есть это дитя, которому я хотел бы посвятить все мои дни и оставить все состояние.

– Черт возьми, господин, да я и не помыслил о таком! Но вы даже не огорчайтесь! Как я, так и вы, мы вбили себе в голову этот роковой план, но именно я сумею найти для вас выход, чтобы избежать интриги. Я об этом подумаю, господин, я подумаю об этом! А вы подумайте лучше о том, как вас приодеть и развеселить сегодня.

– Я так хочу этого. Но какой костюм ты мне принесешь теперь, мой друг?

– Ваш костюм в крестьянском стиле, монсеньор; это один из ваших самых галантных.

– Именно самый, я полагаю, галантный; мне непросто прикидываться столь доблестным, когда мой бедный Марио…

– Сударь, сударь! Позвольте мне все уладить; наш Марио будет выглядеть очень достойно.

Платье «по-крестьянски» для маркиза было сшито все из бархата и белого сатина, с щедростью украшенного золотыми галунами и восхитительными кружевами.

Белое было в те времена цветом крестьян, которые в любое время года были одеты в полотно или грубую бумазею{132}132
  Бумазея – плотная хлопчатобумажная ткань с начесом на изнаночной стороне.


[Закрыть], которые отбеливались полностью, и говорилось, что парадная одежда была в крестьянском стиле и это было в моде у самых изысканных господ.

Маркиз был довольно приятен в этом облачении, но это не выглядело как стремление выглядеть молодым человеком, он был с головы до ног украшен такими прелестными вещицами и такими забавными безделицами, его духи были так изысканны, но, несмотря на это, во всем чувствовалась благородность старинной грации и приятной добротности в их покрое, что никто не увидел бы попытки, недостойной и надуманной, не сообразной его годам, любой испытывал лишь удовлетворение от того, что он имел приятный вид и удовольствие от того, что он умеет сохранить здравый смысл.

К двум часам мальчик на побегушках, одетый по старинной феодальной моде, предназначенной для данных обстоятельств, и поставленный на угловой сторожевой башне при въезде, затрубил в старинный рог, возвестив о приближении кавалькады.

Маркиз, сопровождаемый Люсилио, направился к башне, чтобы приветствовать даму своих мечтаний; он страстно желал бы видеть рядом с собой своего наследника, но появление ребенка решили задержать до окончательного деликатного объяснения с мадам де Бевр.

Глава тридцать четвертая

Лориана прибыла верхом на прелестной маленькой лошадке, которую ее отец объездил для нее и которую она холила с отменной тщательностью.

Она была облачена также «по-крестьянски», в амазонке тонкого белого сукна, по всему полю покрытому галунами из шелка, и легкой волной кружев поверх неизменного вдовьего капюшона.

– О да! – вскричал грузный де Бевр, увидев одеяние маркиза. – Вы уже облачились в цвета вашей дамы, мой дорогой зять?

Его дочь пыталась остановить, но, когда все вошли в гостиную, несмотря на обещания, которые он давал, воздержаться от колкостей на эту тему, он все же не удержался и живо потребовал сказать, когда же свадьба.

Вместо того чтоб быть обиженным или расстроенным, маркиз был весьма доволен этим предложением и попросил выслушать его тайно для выяснения этого чрезвычайно важного дела.

Лакеи были отосланы, двери закрыты, и Буа-Доре, преклонив колена перед прелестной маленькой Лорианой, заговорил в таких выражениях:

– Дама, юная и прекрасная, вы видите у ваших ног верного слугу, для которого это огромное событие, исполненное радости и тревоги, счастья и боли, упования и опасений. Когда я предлагал, два дня назад, свое сердце, мое имя и мою судьбу, я считал себя свободным от всех других обязанностей и пристрастий. Однако…

– Неужели! мой дорогой зять! – воскликнул де Бевр, охваченный гневом и яростно сверкая глазами. – Вы смеетесь над всеми, не думаете же вы, что я тот человек, который допустит, чтобы вы отреклись от своего обещания, после того, как смертельно поразили стрелой любви сердце моей бедной дочери?

– О! Успокойтесь же, мой дорогой отец! – промолвила весело Лориана. – Вы меня компрометируете. К счастью, маркиз не поверил, что я столь капризна, что потребую прежде семи лет на размышление, теперь же мне кажется, я уже вынуждена настаивать на его слове.

– Позвольте мне сказать, – возразил маркиз, беря руку Лорианы в свою, – я знаю, моя прекраснейшая, что в вашем сердце нет и тени любви, и именно я беру на себя смелость потребовать назад свое обещание. А вы, мой сосед, посмейтесь вволю по такому прекрасному поводу, а я посмеюсь вместе с вами сегодня, так как вчера у меня было довольно причин для слез.

– В самом деле, сосед мой, – спросил добряк де Бевр, взяв его за другую руку. – Если вы говорите серьезно, как кажется по вашему виду, я не стану больше смеяться. У вас какое-то горе?

– Говорите же, мой дорогой Селадон, – добавила Лориана сердечно, – расскажите же нам о своих печалях!

– Мои печали развеялись, и если вы сохраните свою дружбу ко мне, я буду счастливейшим из людей. Итак, слушайте, мои друзья, – произнес он, немного напряженно возвышая голос. – Вы услышали позавчера пророчество – «Через три дня, три недели или три месяца вы станете отцом?»

– Ну, ладно, – сказал де Бевр, возвращаясь к своему вызывающему скуку расположению духа, – вы поверили, мой смельчак, что предсказание сбылось?

– Оно сбылось, мой сосед. И это скорее не для меня, ведь я не требовал от вас и от прелестной Лорианы семь лет ожидания и верности: все это ради моего наследника, ради моего единственного сына, ради…

Тут обе створки двери распахнулись, и Адамас с величавой осанкой провозгласил отчетливым голосом и с торжественным видом:

– Господин граф Марио де Буа-Доре!

Удивление поразило всех присутствующих, ибо даже маркиз не ожидал такого скорого появления своего сына и не знал еще, в каком наряде придется его представлять!

Какова же была его радость, когда он увидел входящего Марио, одетого «по-крестьянски», то есть в одежде, точно соответствующей по фасону и по ткани тому облачению, в котором он был сам: камзол из сатина с множеством дырочек на рукавах, наплечник без крылышек (камзол в верхней части с эполетами, но без свисающих рукавов), на белом бархате вышивка золотом; свободные панталоны, в четыре локтя шириной, присборенные почти до колена, обшитые жемчужными пуговицами и немного раскрытые на бортах, чтобы выпустить розочку на подвязке; шелковые чулки с башмаками «подъемный мост»{133}133
  Башмаки «подъемный мост» – башмаки на высоких каблуках.


[Закрыть], закрытый розетками, зубцы «в смятении», то есть несколько неровных рядов с хорошо подогнанными отворотами, фетровая шляпа с перьями, повсюду бриллианты, маленькая портупея, вся украшенная жемчугом, и маленькая шпага, которая сама являлась произведением искусства!

Адамас провел целую ночь, выбирая, размышляя, подгоняя и поправляя, и целое утро – примеряя. Проворный мориск и четверо работников, поднятые до зари, с азартом шили. Клиндор проскакал десять лье, чтобы отыскать шляпу и обувь. Адамас подбирал, украшал перьями, декорировал, перекладывал, прилаживал, и наряд, со вкусом задуманный, отлично скроенный и довольно прочный, чтобы продержаться несколько дней без починки, был на диво хорош.

Марио, украшенный бантами и надушенный, как маркиз, слегка завитый и около левого уха розетка из белой тесьмы, подвешенной на пряди волос или «усе», с изяществом представился. Он носил рапиру с непринужденностью, а трогательная его красота выигрывала среди всей этой белизны, которую он дарил с простодушием молоденькой девушки.

Лориана и ее отец были так восхищены его осанкой и движениями, что невольно встали, как бы приветствуя королевского отпрыска.

Но это было еще не все. Адамас, прихорашивая своего маленького сеньора, попытался выучить с ним несколько лестных слов, выдержку из «Астреи», для Лорианы. Прочитать несколько фраз на память не было трудной задачей для смышленого Марио.

– Мадам, – произнес он с нежной улыбкой, – «невозможно видеть вас и не влюбиться, но еще более невозможно влюбиться в вас, не будучи без ума от этой страсти. Позвольте же поцеловать тысячу и тысячу раз ваши прекрасные руки, не желая, таким образом, затеряться среди умерших, которым отказано в этой мольбе, даруйте же мне…»

Здесь Марио остановился. Не понимая и не размышляя, он быстро освоился. Смысл слов, которые он произносил, показался всем сразу очень смешным: ибо он нисколько не был расположен к подобным страданиям, если бы Лориана отказала ему в поцелуе тысячу и тысячу раз, он бы не имел столь сильного желания получить его. У него появилось желание рассмеяться, и он посмотрел на молодую даму, которой тоже было смешно и которая с симпатией и жизнерадостностью протянула ему обе руки.

Он воспринял этикет двора, но, повинуясь своей природной доверчивости, прижал обе руки к шее и прижимал их к обеим щекам, произнося собственную выдумку:

– Добрый вечер, мадам, я прошу вас пожелать мне добра, ведь вы кажетесь мне такой доброй, и я уже очень полюбил вас.

– Простите его, – сказал маркиз, – это такое искреннее дитя…

– За это он мне так и нравится, – отвечала Лориана, – я избавлю его от всех церемоний.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал де Бевр, – что означает, мой сосед, этот прелестный малыш, как я вижу, вы заслужили мой комплимент, но я не поверил бы вам…

Объявили о приходе Гийома д’Арса с Луисом Вильемор и молодыми Шабаннесами, которые приехали утром к нему и которым он уже рассказал о чудесном возвращении сына Флоримона.

– Так это он? – воскликнул он, войдя и взглянув на Марио. – Да, это мой маленький цыганенок. Но как же он хорош сейчас, бог мой, и как вы должно быть довольны, мой кузен! Ей-богу, мой дворянин! – говорил он ребенку. – У вас такая красивая шпага и такой доблестный вид! Вы сделали бы честь вашим соседям и друзьям! Вы нас сокрушите, я понимаю это, и никто не сравнится с вами. Итак, скажите же нам свое имя и давайте познакомимся, ибо мы родственники, если вам угодно, и я хотел бы услужить вам хоть в чем-то, хотя бы научить вас ездить верхом на лошади!

– О, я умею, – сказал Марио. – Я ездил уже на Скилиндре!

– На этой огромной лошади для кареты! И, скажите же мне, мой учитель, не находите ли вы его рысь вялой?

– Не слишком, – ответил Марио со смехом.

И он принялся играть и болтать с Гийомом и его приятелями.

– Ах так! – проговорил де Бевр, отводя Буа-Доре в сторону. – Откройте же вашу тайну, ибо я не знаю ее. Вы можете ее нам доверить, мой сосед! Не вы же произвели на свет этого прелестного малютку! Он слишком юн для этого. Это какой-то усыновленный ребенок?

– Это мой собственный племянник, – отвечал Буа-Доре, – это сын моего Флоримона, которого вы тоже любили, мой сосед.

И он рассказал перед всеми с достоверными доказательствами историю Марио, ни разу не произнеся имени д’Альвимара или имя Виллареаля и чтоб никто не услышал, что он обнаружил и покарал убийц своего брата.

Глава тридцать пятая

Все радостно встретили миловидного Марио, который своей врожденной добротой, своим ласковым видом и своим красивым взглядом завоевал сразу все сердца.

– Ну вот, – сказал де Бевр своей дочери, – вот вы больше и не помолвлены с нашим старым соседом, а помолвлены с его племянником, потому что, мне кажется, именно так маркизу хочется повернуть теперь дело.

– Как угодно Богу, отец! – ответила Лориана. – И если он заговорит об этом, я прошу вас притвориться, как и я, что вы согласны с этой сделкой, – добряк способен принять это всерьез.

– Он очень даже всерьез принял это, когда речь шла о нем! – сказал де Бевр. – Разница в возрасте между вами и этим маленьким мальчиком исчисляется годами, в то время как между маркизом и вами она, скорее, могла бы измеряться четвертями столетия. Неважно, я вижу, что дорогой человек потерял понятие времени для других так же, как и для самого себя; но вот он идет к нам, я хочу позлить его немного!

Буа-Доре, от которого де Бевр настоятельно требовал объяснения, очень серьезно заявил, что это было всего лишь слово и что, вручив свою свободу и свою веру Лориане, он рассматривает себя ее рабом, если она не вернет ему свое обещание.

– Я вам его возвращаю, дорогой Селадон! – воскликнула Лориана.

Но отец прервал ее. Он хотел подразнить и ее тоже.

– Нет уж, нет уж, дочь моя, речь идет о чести семьи, и ваш отец не позволит насмехаться над ним. Я вижу, что ваш переменчивый и взбалмошный Селадон захвачен отцовской нежностью по отношению к этому красивому племяннику и что он предпочитает в дальнейшем выступать в роли отца, не взяв на себя труд стать супругом. К тому же, я вижу также, что он замышляет передать ему все свое состояние, не принимая во внимание своих будущих детей, этого я не вынесу и этому вы должны воспрепятствовать, требуя выполнить обещание, которое он вам дал, поклявшись.

Господин де Бевр говорил столь серьезно, что какое-то время маркиз, пораженный, размышлял про себя:

«Надо думать, что мое счастье очень меня омолодило и что мой сосед, который столько высмеивал меня, уж больше не находит меня таким старым. Зачем только чертову Адамасу пришла мысль заставить меня поступить так?»

Лориана, увидев замешательство на его лице, великодушно пришла ему на помощь.

– Месье мой отец, – сказала она, – а это вас нисколько не касается ввиду того, что наш маркиз не просил моей руки без моего сердца, и поскольку сердце мое не заговорило, маркиз свободен.

– Вот так на! – воскликнул де Бевр. – Ваше сердце говорит вам очень громко, дочь моя, и легко видна ваша поблажка маркизу, что оно говорит именно о нем.

– Это правда? – сказал колеблющийся Буа-Доре. – Если бы я имел это счастье, то тут ни до племянника, и поскольку я дал слово…

– Нет, маркиз, нет, – сказала Лориана, решившись покончить с мечтаниями старого Селадона. – Мое сердце говорит, это верно, но после определенного мгновения, после того, как я увидела вашего миловидного племянника. Судьба хочет так по причине великой дружбы, которую я питаю к вам, она не сможет позволить мне обратить внимание на кого-нибудь, помимо вашей семьи и вашего подобия. Итак, это я рву наши узы и объявляю себя неверной, но я делаю это без угрызений совести, потому что тот, кого я предпочла вам, дорог вам так же, как и мне. Итак, не будем говорить больше ни о чем до тех пор, пока Марио не достигнет возраста, когда докажет некоторое чувство ко мне, если этот счастливый день должен наступить. В ожидании этого я постараюсь запастись терпением, и мы останемся друзьями.

Буа-Доре, восхищенный этим решением, горячо поцеловал руку любезной Лорианы, но в это время страшная пальба заставила задрожать стекла и содрогнуться всех обитателей замка.

Подбежали к окнам. Это был Адамас, который свирепствовал из всех фальконетов, аркебуз и пистолетов своего маленького арсенала.

В то же время увидели, как во внутренний двор входят все жители поселка и все вассалы маркиза, крича во всю глотку, вместе со всеми служащими и слугами дома:

– Да здравствует господин маркиз! Да здравствует господин граф!

Эти славные люди подчинились приказу, отданному Аристандром, не зная, о чем идет речь. Но они хорошо знали, что когда их звали в замок, то возвращались они с щедрыми подарками, и поэтому они шли туда охотно.

Открыли окна гостиной, чтобы слышать речи в виде воззваний, которые Адамас выпаливал многочисленным собравшимся.

Стоя на колодце, который был закрыт, чтобы предаваться без опасности оживленной пантомиме, счастливый Адамас импровизировал красноречивую пьесу о трагической смерти господина Флоримона, заставлял проливать слезы, и поскольку Адамас вообще плакал легко и простодушно, расчувствовавшись сам собой, он был выслушиваем благоговейно даже из окон гостиной.

Возрадовались лишь при восторженности патетической радости, с которой он оповестил об обретении Марио, но деревенская аудитория не нашла в этом ничего такого.

Крестьянин понимает жест, а не слова, которые он не старался понимать; это был труд, а работа ума кажется ему вещью противоестественной. Он слушает глазами.

Однако в восторг привела заключительная часть речи, и знатоки утверждали, что господин Адамас проповедует намного лучше приходского священника.

Речь окончилась, маркиз со своим наследником и сопровождающим сошел вниз, и Марио очаровал и покорил и крестьян тоже своим приветливым обращением и своим нежным голосом.

Выполняя поручение своего отца, Марио пригласил весь поселок на большой пир на следующее воскресенье. Он это сделал, естественно, в выражениях, понятных и принятых в народе, так что Гийом и его друзья и даже республиканец де Бевр были вынуждены вспомнить, что мальчик и сам вышел из народа.

Маркиз, заметив их неодобрение, спрашивал себя, не следует ли отозвать Марио, который переходил от группы к группе, давая обнимать себя и с пылкостью возвращая ласки.

Но одна старая женщина, старейшина деревни, подошла к нему, опираясь на свою клюку, и сказала ему дрожащим голосом:

– Ваша светлость, Бог благословит вас за то, что вы добры и человечны к беднякам. Вы заставили нас забыть вашего отца, который был жесток по отношению к вам так же, как и ко всем другим. Вот ребенок, который похож на вас и который не допустит, чтобы вас забыли.

Маркиз пожал руку старухе и позволил Марио пожать руки всем.

Он предложил выпить за здоровье сына и сам пил за здоровье собравшихся в то время, как Адамас продолжал греметь своей артиллерией.

Когда толпа разошлась, маркиз заметил господина Пулена, который наблюдал происходящее, не выходя из-под маленького навеса, где он разместился, как в ложе. Маркиз отрезал ему путь к отступлению, подойдя поприветствовать и пригласить отужинать, слегка упрекнув в том, что господин Пулен никогда не приходит.

Священник поблагодарил его с загадочной вежливостью, сказав с притворным смущением, что его принципы не позволяют ему кушать с «так называемыми».

В те времена говорили в соответствии со взглядами, которых придерживались протестанты или так называемые протестанты. Когда говорили коротко «так называемые», это было выражением ортодоксии, которая не принимала даже идеи возможности реформации.

Это хулящее выражение ранило маркиза и, обыгрывая слово, он ответил, что у него в доме нет жениха и невесты.

– Я думал, господин и госпожа де Бевр обручены с «ошибкой Женевы», – продолжил священник с коварной усмешкой, – или они разведены по примеру господина маркиза?

– Господин священник, – сказал Буа-Доре, – сейчас не время толковать о теологии, и признаюсь, что я в этом ничего не понимаю. Один раз, два раза, хотите быть своим «с» или «без» гугенотов.

– «С» – я это уже сказал вам, господин маркиз, для меня это невозможно.

– Итак, месье, – продолжал Буа-Доре с горячностью, которую он не сумел побороть, – это когда вам угодно, но в дни, когда вы меня не считаете достойным принимать вас в моем доме, вы, может быть, соизволите не приходить в мой дом. Зачем, не желая войти туда, вы все же приходите туда, видимо, чтобы поносить тех, которые делают мне честь, находясь здесь.

Священник достиг того, что он называл надоеданием, то есть он желал разозлить маркиза, чтобы выложить ему его вину.

– Господин маркиз допустил всех жителей моего прихода на семейное празднество, так я полагаю, – сказал он, – и я был позван, как и другие. Я даже вообразил себе, что этот приятный мальчик, обретение которого отмечалось, будет нуждаться в моих услугах, чтобы быть возвращенным в лоно церкви церемонией, которой, возможно, следовало бы начать празднество.

– Мой мальчик был воспитан как настоящий христианин настоящим священником, месье! Он не нуждается ни в каком другом примирении с Богом, а что касается этой мавританки, по поводу которой вы полагаете быть столь хорошо осведомленным, так знайте, что она лучшая христианка, чем большинство людей, которые к этому стремятся. Так будьте покойны и приходите ко мне с открытым забралом и без задних мыслей, прошу вас, или совсем не приходите.

– Я искренней, господин маркиз, – отвечал священник, повышая голос, – и доказательство того, что я спрашиваю вас без уверток, где господин де Виллареаль и как произошло, что я не вижу его в вашей компании?

Эта коварная неожиданность должна была привести в замешательство Буа-Доре.

По счастью, Гийом д’Арс, который приблизился к ним в этот момент, услышал вопрос и взял на себя ответ на него.

– Вы спрашиваете о господине де Виллареале, – сказал он, здороваясь с господином Пуленом. – Он уехал из этого замка со мной вчера вечером.

– Извините меня, – продолжал священник, приветствуя Гийома с большим почтением, чем он проявил к Буа-Доре, – тогда, значит, это к вам, граф, я могу отправить письмо ему?

– Нет, месье, – ответил Гийом, раздосадованный такой настоятельностью. – Сегодня у меня его уже нет…

– Но если он отправился на прогулку, вы ожидаете его возвращения сегодня вечером, или завтра, или послезавтра, или позднее, думаю я?

– Я не знаю, когда он вернется, сударь, у меня нет привычки допрашивать людей. Идемте же, маркиз, вас просят в гостиную.

Он повлек Буа-Доре к де Беврам, чтобы оборвать расследование священника, который удалился со странной улыбкой и угрожающим смирением.

– Вы говорили о господине де Виллареале, – сказал де Бевр маркизу, – я расслышал, как упоминалось его имя. Куда же он делся, поскольку мы не видим его здесь? Он заболел?

– Он уехал, – сказал Гийом, которого эти расспросы перед многочисленными свидетелями очень беспокоили.

– Уехал, чтобы больше не вернуться? – удивилась Лориана.

– Чтобы больше не вернуться, – ответил Буа-Доре твердо.

– Тогда, – сказала она после небольшой паузы, – я очень рада.

– Вам он не понравился? – спросил маркиз, предлагая ей свою руку в то время, как Гийом шел за ней.

– Вы сочтете меня сумасшедшей, – отвечала молодая дама, – но я все-таки признаюсь. Я прошу у вас извинения, господин д’Арс, но ваш друг внушал мне страх.

– Страх?.. Это странно, другие люди говорили мне то же самое! А почему, мадам, он внушал вам страх?

– Он определенно похож на портрет, который у нас дома и которого вы, возможно, ни разу не видели… В нашей маленькой часовне! Вы его видели?

– Да, – воскликнул пораженный Гийом, – я знаю, о чем вы говорите! Он был похож на него, честное слово!

– Был похож? Вы говорите о вашем друге, как будто он умер!

Марио появился прервать эту беседу. Лориана, которая с ним уже очень подружилась, хотела дать ему руку, чтобы вернуться.

Гийом и Буа-Доре остались на мгновение одни позади общества.

– Ах, мой кузен! – сказал молодой человек старику. – Это такая неприятная штука скрывать смерть человека, как будто краснеешь от какого-то малодушия, хотя, напротив…

– Что до меня, то я больше люблю откровенность, – ответил маркиз. – Это вы приговорили меня к этому притворству, и если оно вас давит…

– Нет! нет! Ваш священник, кажется, имеет подозрения. Мы молчим пока о том, что способ, которым ваш брат был подло убит, был весьма распространен, но вы покажете доказательства всем, не называя виновных. Когда вы их назовете, все будет подготовлено, чтобы их приговорить. Но скажите мне, маркиз, знаете ли вы, где тело этого презренного человека?

– Да, Аристандр выяснил это. Брат монах помог нам.

– Но понимаете ли вы что-нибудь об этом д’Альвимаре, мой кузен? Человек столь хорошего происхождения и который проявлял такие хорошие манеры!

– Придворное честолюбие и нищета Испании! – ответил Буа-Доре. – И потом, знаете, мой кузен, мне часто приходит в голову философский парадокс: мы все равны перед Богом, и для него нет разницы, душа ли это дворянина или душа виллана. Вот точка, где популярный кальвинист, возможно, не столь уж обманывается.

– Да, да, – продолжал Гийом, – кстати, о кальвинистах, мой кузен, знаете ли вы, что дела короля плохи, и что его не принимает весь Монтобан? Я узнал в Бурже от хорошо информированных людей, что в первый же день сняли осаду и так могли хорошо изменить еще раз всю политику. Лично вы, может быть, немного удручены, что приходится отрекаться!

– Отрекаться, отрекаться! – сказал Буа-Доре, качая головой. – Лично я никогда ни от чего не отрекался. Я размышляю, я дискутирую сам с собой, и то, что мне кажется более правильным, я принимаю в том виде или ином. В сущности…

– В сущности, вы таков, как и я, – сказал Гийом со смехом, – вас заботит только быть порядочным человеком.