Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

Глава двадцатая

Во время этой ужасной сцены буквально в двух шагах от Лорианы находился еще один странный свидетель – молодой волк, выращенный на псарне, который перенял привычки и повадки собаки, но не ее инстинкты и нрав. Он охотно ласкался ко всем, но ни к кому не был привязан.

Лежа у ног Люсилио, он с беспокойством наблюдал за жестокой игрой испанца, и, когда кинжал раза два или три упал рядом с ним, он поднялся и укрылся за деревом, не беспокоясь ни о чем другом кроме как о собственной безопасности.

Однако поскольку игра продолжалась, зверь, который начал чувствовать свои зубы, много раз показывал их молча и, полагая, что на него нападают, в первый раз в жизни испытал инстинкт ненависти к человеку.

С горящими глазами, напряженными суставами, ощетинившимся позвоночником он укрылся от д’Альвимара за огромным стволом тиса, где выжидал подходящий момент откуда он вдруг бросится, чтобы схватить его за горло.

И он сделал бы это, если не задушив, то по, крайней мере, ранив, если бы не был сильно отброшен ударом ноги Люсилио.

Внезапно прерванное пение и жалобный звук, который издал мюзет, отброшенный артистом, заставил Лориану обернуться.

Не поняв того, что произошло, она лишь увидела д’Альвимара, который вне себя от гнева вспарывал ножом брюхо зверю.

Он совершал этот акт расправы со всем жаром мести. Можно было легко видеть на его бледном лице и в его налитых кровью глазах таинственную и глубокую радость, которую он испытывал, имея возможность убивать.

Он трижды вонзил нож в трепещущие внутренности, и при виде крови его рот исказился столь сладострастным образом, что Лориана, вся дрожа, схватила обеими руками руку Люсилио, говоря ему тихим голосом:

– Смотрите, смотрите! Чезаре Борджа! Вылитый!

Люсилио, который неоднократно видел в Риме портрет, написанный Рафаэлем, и сам еще более почувствовал это сходство, сделал знак головой, что он этим был сильно поражен.

– В чем дело, сударь? – спросила взволнованная Лориана торжествующего испанца. – Вы вообразили себе, что находитесь в центре леса, и полагаете, что мне будет приятно, когда вы поднесете мне голову или лапы зверя, которого я кормила из своих рук и только что ласкала перед вами? Фи! Вы понятия не имеете о соблюдении приличий, и с этим окровавленным клинком вы похожи скорее на живодера, чем на дворянина!

Лориана была в гневе, она не испытывала ничего, кроме отвращения, к этому чужестранцу.

Он, словно очнувшись ото сна, просил прощения, говоря, что это волк хотел его сожрать, что это была плохая компания в доме и что он счастлив, что имел возможность освободить мадам от инцидента, который мог бы произойти и с ней.

– Так он набросился на вас? – спросила она, глядя на Люсилио, который утвердительно кивнул головой. – И куда же он вас укусил? – продолжала она. – Где же рана?

И поскольку д’Альвимар не был ранен, она возмутилась страхом, который он испытал перед животным еще таким молодым и столь малоопытным.

– Слово страх не совсем точное, – ответил он с некоторым проявлением ярости, – я не думаю, что его можно адресовать тому, у кого еще в руке орудие убийства.

– И вы еще гордитесь, что убили этого волчонка! Если бы это сделал ребенок, ему было бы простительно, но не мужчине, которому достаточно было ударить хлыстом, чтобы избавиться от него. Я говорю вам, сударь, что вы ужасно испугались и что это мания тех, кто любит проливать кровь.

– Я вижу, – сказал д’Альвимар, внезапно удрученный, – что я навлек на себя вашу немилость, и я нахожу в этом, как и в остальном, результат моей злой участи. Она столь упряма, что порой у меня возникает мысль уступить ей победу в битве, где я не нахожу ничего, кроме потерь и огорчения.

Было немало правдивого в том, что только что сказал д’Альвимар, и поскольку после того, как он машинально вытер свой кинжал, он, казалось, колеблется, класть ли его в ножны, Лориана, пораженная мрачным выражением его взгляда, поверила, что он немного безумен вследствие какого-либо большого несчастья, и приготовилась быть следующей жертвой.

– Чтобы простить вас, – сказала она, сдерживая волнение, – я требую, чтобы вы вручили мне оружие, которым только что столь скверно распорядились. Мне совсем не нравится этот злодейский клинок, который дворяне Франции не носят нигде более, кроме как на охоте. Шевалье{122}122
  Шевалье – дворянский титул.


[Закрыть] достаточно шпаги и, чтобы вытащить ее из ножен перед дамой, нужно время подумать. Я всегда боялась людей, которые прячут на себе оружие слишком быстрое и слишком простое в применении, и оттого я прошу вас принести мне жертву, исправив огорчение, которое вы мне причинили.

Д’Альвимар поверил, что, разоружая его, ему оказывается милость. Однако ему нелегко было расстаться со столь надежным оружием, и он пребывал в нерешительности.

– Я вижу, – сказала Лориана, – что это подарок какой-нибудь красавицы, которой вы не осмеливаетесь ослушаться.

– Если вы так думаете, – ответил он, – я хотел бы освободиться от него как можно скорее.

И, преклонив колено, он передал ей кинжал.

– Вот и хорошо, – сказала она, убирая руку, которую он хотел поцеловать. – Я прощаю вас как гостя, который вовсе не хотел оскорбить, но и только, клянусь вам, что же касается этого гадкого клинка, если я храню его, то это вовсе не от любви к вам, но чтобы не допустить зла, которое он может причинить.

Они были уже у подножия башни, где их встретили маркиз и господин де Бевр, воодушевленно разговаривающие.

Лориана собиралась рассказать им о том, что произошло, но ее отец не дал ей времени.

– Послушай-ка, дорогая моя девочка, – сказал он ей, взяв ее за руку и просовывая ее под руку маркиза, – наш друг хочет сказать вам об одном секрете, а пока он будет вам его рассказывать, я составлю компанию господину де Виллареалю. Вот видите, – добавил он, обращаясь к Буа-Доре, – я вам доверяю мою овечку, не опасаясь ваших больших зубов, и я не скажу ей ничего, чтобы не подорвать ее доверие к вам! Говорите теперь сами, как считаете нужным. Если вы не справитесь, я умываю руки, вы уж постарайтесь!

– Я вижу, – сказала мадам де Бевр маркизу, – что у вас есть ко мне какая-то просьба.

И поскольку она решила, что речь пойдет, как обычно, о каком-то развлечении типа охоты у маркиза в поместье, она добавила, что заранее согласна.

– Осторожно, моя дорогая! – воскликнул господин де Бевр, смеясь. – Вы совсем не знаете, во что вступаете!

– И нисколько вы меня не напугаете, – ответила она, – он может сказать быстро.

– Да ну! Вы так думаете, но вы заблуждаетесь, – продолжил господин де Бевр. – Держу пари, что ваша беседа продлится более часа. Идите-ка оба в какой-нибудь из залов, где вам никто не помешает, а когда вы все обсудите, вы вернетесь к нам.

Едва они оказались в салоне, как маркиз предложил свое сердце, свое имя и свои экю в духе «Астреи» с той неистовой страстью, которая не говорит ни о чем, кроме как о страшных муках, вздохах, которые рассекают сердце, страхах, которые вызывают тысячу смертей, надеждах, которые лишают рассудка, и т. д., и все это в выражении столь целомудренном и столь холодном, что самая неприступная добродетель не могла бы этого испугаться.

Когда Лориана поняла, что речь идет о браке, она была так же удивлена, как ее отец.

Она знала, что маркиз способен на все, и вместо того, чтобы развеселиться, она чувствовала сострадание. Она испытывала к нему дружеские чувства и даже уважала его за доброту и верность. Она чувствовала, что бедный старик подвергается бесчисленным насмешкам и стоит только ей дать пример, как шутки, дружеские и умеренные, объектом которых он был, станут обидными и жестокими.

«Нет, – подумало это юное и мудрое дитя, – этого не должно быть, и я не потерплю, чтобы мой старый друг стал посмешищем слуг».

– Дорогой маркиз, – сказала она ему, стараясь говорить с ним в его манере, – я часто размышляла о возможности и приемлемости плана, о котором вы мне сообщили. Я догадалась о вашей прекрасной и честной любви и, если я ее нисколько не разделяю, то это потому, что я еще слишком молода для того, чтобы шаловливый Купидон обратил на меня внимание. Позвольте же мне еще немного порезвиться на волшебном острове «Неведения любви», ничто не торопит меня покинуть его, потому что я счастлива вашей дружбой. Из всех мужчин, которых я знаю, вы самый лучший и наиболее приятный, и если мое сердце заговорит, скорее всего, оно заговорит мне о вас. Но это записано в книге судеб, и вы должны предоставить мне время спросить себя. Если, по какой-либо фатальности, я окажусь неблагодарной по отношению к вам, я признаюсь вам в этом с чистосердечием и раскаянием, потому что это будет для меня совершенным падением и стыдом, но вы столь великодушны, у вас такое доброе сердце, что вы мне еще будете другом и братом, несмотря на мою глупость.

– Конечно же, клянусь вам! – воскликнул Буа-Доре с простодушным восторгом.

– Вот и хорошо, мой преданный друг, – продолжала Лориана, – подождем еще. Я прошу у вас семь лет испытания, по древнему обычаю истинных рыцарей, и сделайте мне одолжение, чтобы это соглашение осталось секретом между нами. Через семь лет, если душа моя останется нечувствительна к любви, вы откажетесь от меня, равно как если я разделю вашу страсть, я не стану таить это от вас. Я также клянусь вам, что если до окончания срока этого соглашения я полюблю вопреки воле кого-нибудь другого, я смиренно и чистосердечно вам признаюсь. Это совсем невероятно, однако я хочу все предусмотреть, поскольку я желаю, потеряв вашу любовь, по крайней мере, сохранить вашу дружбу.

– Я подчиняюсь всему, – ответил маркиз, – и я клянусь вам, прелестная Лориана, слово дворянина и преданность безукоризненного любовника.

– На это я и рассчитываю, – сказала она, протягивая руку. – Я знаю, что вы человек великодушный и бесподобный пастырь. А теперь возвратимся к моему отцу, и позвольте сказать ему то, что решено, с тем чтобы наш секрет не стал достоянием иного доверенного лица, кроме него.

– Согласен, – ответил маркиз, – но не обменяться ли нам каким-либо залогом?

– Каким? Скажите, я согласна, но пусть это будет не кольцо. Подумайте, что, будучи вдовой, я не могу носить другого, кроме как кольца нового брака.

– Хорошо, так позвольте завтра послать вам подарок, достойный вас.

– Ни за что! Это будет означать, что все будут в курсе… Дайте мне первую попавшуюся безделушку, которая у вас есть… Например, эту маленькую бонбоньерку из слоновой кости, покрытую глазурью, которая у вас в руке!

– Пожалуйста! А что вы дадите мне? Как я вижу, вы знаете, каким должен быть этот обмен. Нужно, чтобы это была вещь, которая находилась у человека в тот момент, когда он давал слово.

Лориана поискала у себя в карманах и нашла только носовой платок, перчатки, кошелек и кинжал господина д’Альвимара.

Кошелек достался ей от матери, поэтому она дала кинжал.

– Хорошенько спрячьте его, – сказала она, – и, поскольку я вам его оставляю, надейтесь на меня; так же, как если я попрошу у вас его обратно…

– Я проткну им грудь! – воскликнул старый Селадон.

– Нет! Вот этого вы не сделаете, – сказала Лориана очень серьезно, – потому что тогда я умру от горя, и, кроме того, тем самым вы не выполните данного мне обещания оставаться моим другом несмотря ни на что.

– Это верно, – сказал Буа-Доре, преклонив колена и получая залог. – Клянусь вам не умирать от этого, равно как не любить и даже не глядеть ни на какую другую девушку до того, как вы не лишите меня надежды вам нравиться.

Глава двадцать первая

Они вернулись в сад, где господин де Бевр встретил их, не пытаясь скрыть насмешливой улыбки. Но очень быстро улыбка уступила место большому изумлению, когда он увидел серьезный и спокойный вид Лорианы, растроганный и сияющий вид маркиза. Изумление было столь велико, что он не смог удержаться, чтобы не расспросить их, правда, намеками, но достаточно прозрачными, в присутствии д’Альвимара.

Лориана ответила, что она вполне согласна с маркизом, и д’Альвимар, не желающий верить услышанному, принял это утверждение за кокетство.

Господин де Бевр, уже не на шутку забеспокоившись, отвел дочь в сторону и спросил, серьезно ли она говорила и неужели она настолько безрассудна или настолько честолюбива, чтобы принять предложение прекрасного кавалера, родившегося при короле Генрихе II.

Лориана рассказала ему о том, как она отложила свой ответ и отсрочила всякое объяснение на семь ближайших лет.

Только после того, как господин де Бевр отсмеялся, он смог оценить чуткую доброту своей дочери.

Его очень потешила неудача маркиза, и он находил, что это был бы хороший для него урок, откровенно высмеяв его.

– Нет, отец, – сказала ему Лориана. – Это могло бы доставить ему большое огорчение и ничего более. Он не в том возрасте, чтобы исправиться от своих недостатков, и я не вижу, что мы выиграем, оскорбив такого замечательного человека, когда нам так легко утвердить его в его мечтаниях. Поверьте, если кокетство женщины бывает безобидно, то это относится именно к таким старикам, и, возможно, даже самое лучшее будет оставить ему его фантазии. Будьте уверены, что в день, когда я скажу ему, что я полюбила кого-нибудь, он, возможно, будет этому очень рад, в то время, как если я ему сказала бы, что не могу стать его женой, он, возможно, тут же сильно бы заболел и не столько от жестокости, как от своей старости, которую я заставила бы его увидеть без пощады и без сострадания.

Лориана имела некоторое влияние на отца. Она добилась, чтобы все произошедшее осталось в тайне и чтобы он воздержался от издевательств над маркизом за его возвышенные чувства к ней. И даже д’Альвимар, несмотря на свою проницательность, не догадался о том, что произошло между ними.

Лориана была еще ребенок, но уже с задатками сильной женщины, способной совершать действительно хорошие поступки.

Итак, она провела остаток дня не будучи затронутой галантной вкрадчивостью д’Альвимара, и даже казалось, что, отдав его кинжал маркизу в знак благодарной дружбы, она избавилась от какой-то вещи, которая ее тревожила и жгла руки. Она позаботилась больше не оставаться наедине с испанцем и не поощрять никаких стараний, которые он предпринимал, чтобы перевести беседу на нежные банальности любви.

К тому же происшествие прервало все частные разговоры и отвлекло общество.

Явился молодой цыган, прося повеселить именитую публику показом своих дарований, я даже верю, что пройдоха сказал «своего таланта».

Едва его ввели, как д’Альвимар узнал молодого бродягу, который выполнял роль посредника между господином д’Арс и мавританкой на вересковых зарослях Шампилье и который объявил, что он француз и зовется Ла Флеш.

Это был парень лет двадцати, довольно красивый, хотя уже увядший от распутства, взгляд его был проницательным и дерзким, рот плоский и коварный, речь глупая, неблагоразумная и насмешливая, к тому же он был хорошо сложен при своем маленьком росте, ловок в движениях, как мим, с руками как у вора, сообразительный во всем, что относилось к плохим делам, кретин в том, что касалось любой полезной работы или всех разумных доводов.

Этот юноша соорудил из каких-то лохмотьев оригинальный костюм для выступления. И предстал в подобии генуэзского плаща с красной подкладкой, в отпугивающей шляпе, утыканной петушиными перьями, шляпе, у которой не было названия, не было формы, не было смысла, развалина, надменная и безнадежная.

Поверх коротких сапог с неровными краями, один слишком большой, другой чересчур маленький для его ноги, виднелись штаны цвета скисшего отстоя красного вина. На груди неверующего красовалась охранная дощечка, всегда висящая на шее против обвинения в язычестве и черной магии. Бесцветно-белокурые прямые волосы падали на его худое лицо цвета красной охры, и небольшие усы соединялись двумя крюками из белесого пушка на гладком и блестящем подбородке.

Он начал громким надтреснутым голосом:

– Пусть высокопоставленная публика соизволит простить дерзость, которую я осмеливаюсь бросить к ногам их снисходительности. В самом деле, подобает ли такому тупице, как мне, со своей щетинистой физиономией, прорехами на камзоле и шляпою, которая уже давно настойчиво просится на службу к пугалу на конопляное поле, предстать перед дамой, глаза которой пристыживают свет солнца, чтобы явиться рассказывать здесь множество глупостей? Она мне скажет, возможно, чтобы вернуть мне храбрость, что я не создан ни крестьянином, ни молотильщиком, ни работником житницы, потому что речь идет о батраках, которые подобны орехам, ведь чем больше их бьют, тем больше они приносят плодов. Она мне еще может сказать, что я не верзила, не вор, не щеголь, не хвастун, не фанфарон, не щелкопер, не забияка, не дикарь, что у меня довольно красивая внешность, несмотря на немного заурядную физиономию, но перед заслугами подобными, как у дамы, которую я вижу, и перед собравшимися господами, которые больше похожи на собрание монархов, чем на полный воз ярмарочных телят, самый храбрый в мире человек теряется и не есть более чем поток невежества, водосток глупостей и бассейн всех дерзостей…

Мэтр Ла Флеш мог бы говорить два часа в таком стиле с нестерпимой говорливостью, если бы он не был прерван с тем, чтобы спросить его, что он умеет делать.

– Все! – воскликнул негодяй. – Я могу танцевать на ногах, на руках, на голове и на спине, на канате, на жерди, на верхушке колокольни, как на острие копья, на яйцах, на бутылках, на мчащейся в галопе лошади, на мозгу, на бочке и даже на проточной воде, но это при условии, что кто-нибудь из собравшихся смог бы сидеть напротив меня на стоячей воде. Я могу петь и сочинять стихи на тридцати семи с половиной языках, если только кто-нибудь из здесь присутствующих смог бы мне ответить, не сделав ошибки, на тридцати семи с половиной языках. Я могу глотать крыс, пеньку, шпаги, огонь…

– Довольно, довольно, – сказал нетерпеливый де Бевр, – мы знаем твои четки: это те же для всех болтунов вроде тебя.

– По правде говоря, – ответил Ла Флеш, – я в этом деле большой мастер, и если ваши светлейшие милости захотят встать в очередь, я брошу жребий, чтобы знать, с кого начать, ибо судьба есть суровый дух, который не знает ни пола, ни звания собравшихся.

– Итак, бросай жребий, вот мой залог, – сказал господин де. Бевр, кидая ему серебряную монету. – А вы, дочь моя?

Лориана бросила более крупную монету, маркиз – маленький золотой экю, Люсилио – медную монету и д’Альвимар – булыжник, сказав:

– Поскольку я вижу, что залоги даются прорицателю, я нахожу, что он не заслуживает ничего, кроме как быть заброшенным камнями.

– Берегитесь, – сказала ему Лориана, улыбаясь, – он предскажет вам лишь неприятности, ведь хорошо известно, что, когда предсказывают судьбу, это никогда не происходит иначе как за деньга.

– Не думайте так, судьба – это мой господин, – сказал Ла Флеш, который перемешивал фанты в подобии копилки и который вдруг стал говорить без разглагольствований и с фатальным видом.

Он перевернул свою неописуемую шляпу, которая угрожала небу, как дерзкая башня, и надвинул ее на глаза, как мрачный враг веселья, он делал многочисленные гримасы, произнося слова, лишенные смысла, которые претендовали быть кабалистическими формулами, и, отвернувшись, чтобы тайком творить свое грубое притворство, он показал свое лицо, бледное от пророческого вдохновения.

Тогда он начертил на песке большой круг невежественных некромантов со всеми знаками астрологии перекрестков, затем он положил камень в центр и бросил туда копилку, которая, разбившись, рассыпала все содержимое на различные знаки, начерченные в отделениях.

В этот момент д’Альвимар нагнулся, чтобы поднять свой камень.

– Нет, нет! – закричал цыган, бросившись с ловкостью обезьяны и ставя кончик ноги на фант д’Альвимара, не стерев ни одного из знаков, окружавших его. – Нет, мессир, вы больше не можете воспрепятствовать судьбе. Она над вами, как и надо мной!

– Разумеется, – сказала Лориана, протянув свою маленькую трость между д’Альвимаром и Ла Флеш. – Прорицатель – хозяин в этом магическом круге, и, приведя в беспорядок вашу судьбу, вы можете также расстроить и наши.

Д’Альвимар подчинился, но все заметили странное волнение, которое его охватило, однако он тут же справился с собой.

Глава двадцать вторая

Ла Флеш начал с фанта, ближайшего к центральному камню, который звался Синай.

Это был фант Люсилио: он сделал вид, что измеряет углы, делает подсчеты, и сказал в рифмованной прозе:

 
Человек без языка и большого сердца,
Знающий нищету, есть победитель.
 

– Вот видите, – тихо сказал Буа-Доре д’Альвимару, – пройдоха хорошо разгадал печальную историю нашего музыканта!

– Это нетрудно, – ответил д’Альвимар с презрением. – Вот уже четверть часа как немой изъясняется с вами знаками!

– Выходит, вы совсем не верите в пророчества? – спросил Буа-Доре в то время, как Ла Флеш продолжал свои подсчеты с сосредоточенным видом, но обратив свой слух на все, что происходило вокруг него.

– А что, вы сами, мессир, в это верите? – спросил д’Альвимар, прикидываясь, что он поражен серьезностью, с какой маркиз задал ему этот вопрос.

– Я? Но… да, немного, как и все!

– Никто больше не верит в эту ерунду.

– Разумеется, а вот я, например, очень в это верю, – сказала Лориана. – Чародей, прошу тебя, если моя судьбы плохая, позволь мне немного сомневаться или найти в науке средство ее предотвратить.

– Знаменитая королева сердец, – ответил Ла Флеш, – повинуюсь вашим приказам. Вам угрожает большая опасность, да, только в течение трех дней, начиная с этого момента.

 
Не отдавайте никому вашего сердца,
От дьявола будет победитель!
 

– Не умеешь ли ты подбирать другие рифмы? – крикнул ему д’Альвимар. – Твой словарь небогат!

– Не так богат, как хочется, мессир, – ответил цыган, – однако есть люди, которые хотят так сильно, что они все сделают ради богатства, рискуя топором и веревкой!

– Это в судьбе этого дворянина ты прочитал подобные вещи? – спросила Лориана, пораженная предостережением предсказателя.

– Возможно, – сказал с непринужденностью господин д’Альвимар, – неизвестно, что может произойти!

– Но возможно знать это! – воскликнул Ла Флеш. – Посмотрим, кто хочет это знать?

– Никто, – сказал маркиз, – никто, если есть что-либо неприятное в будущем кого-либо из нас.

– Вы и вправду верите, сосед, – сказал де Бевр, который не верил абсолютно ничему. – Вы так надменно держитесь со всеми этими фиглярами, которые хотят рассказать вам будущее!

– Как вам угодно, – ответил Буа-Доре. – Десять раз то, что мне предсказывали, сбывалось.

– Как хотите вы, – спросил его д’Альвимар, – чтобы какой-нибудь идиот или невежда, подобный этому, проник в будущее, секрет которого знает один Бог?

– Я не верю в знание дела исполнителем, – ответил маркиз, – если это не из-за того, что, через состояние, он умеет подсчитывать числа и что эти числа для него как буквы книги, с которыми подлинная фатальность чисел облекается в слова и фразы.

Де Бевр посмеялся над маркизом и требовал от предсказателя говорить все.

Недоверчивость д’Альвимара была притворной, он верил, что повсюду, где есть колдовство, действует дьявол, и он обещал порекомендовать Ла Флеша господину Пулену, чтобы он разоблачил его при случае и засадил в тюрьму. Но вопреки своей воле он был весьма обеспокоен, что прочтут «книгу его судьбы», и он, к тому же, был вынужден изображать вольнодумца перед мадам де Бевр.

Ла Флеш не доверял испанцу. Он знал, что он не рискует ничем с людьми, которые ни во что не верят, это не те, кто разоблачает или обвиняет искателей подземных родников, и он был слишком проницателен, чтобы не понять, что, пытаясь вернуть свой фант, д’Альвимар хотел избежать разоблачений.

Цыган ждал, что д’Альвимар удалится и что он без риска сможет сделать другим какое-нибудь приятное предсказание и получит хорошее вознаграждение. Д’Альвимар смущал его, так как после трех дней, когда цыган бродил по окрестностям, проникая везде, подслушивая у дверей или прикидываясь, что не понимает по-французски, чтобы люди могли свободно разговаривать в его присутствии, он многое узнал такого, что касалось д’Альвимара, о чем хотел бы поскорее забыть.

Но д’Альвимар, успокоившись от незначительности пророчества, не уходил; никто больше не развлекался, и Ла Флеш потерпел фиаско, хотя прежде он работал с хорошей выручкой.

Дело шло к тому, что его выпроводят. Он принял гордый вид.

– Досточтимые сеньоры, – сказал он, – я не чародей, я клянусь на изображении святого заступника, которое ношу на груди, я протестую против всякого сговора с дьяволом. Я лишь практикую белую магию, допускаемую церковными властями, но…

– Но если ты не отдался дьяволу, иди-ка ты к дьяволу! – смеясь, сказал господин де Бевр. – Ты нам надоедаешь!

– Итак, – сказал Ла Флеш нахально, – вы хотите кабалистики, вы ее получите, на ваш страх и риск! Но это буду делать не я…

Он тотчас обернулся к корзине, которую принес с собой и где, предполагалось, имелись какие-то принадлежности для фокусов или какой-нибудь любопытный зверь, и вытащил оттуда девочку лет восьми-десяти, которой, казалось, не больше четырех-пяти, такой она была маленькой. Смуглая, некрасивая, взъерошенная, настоящий домовой, вся одетая в красное, она начала в то время, как он держал ее на руках, хлестать его по щекам, дергать за волосы и царапать ему лицо ногтями, больше похожими на когти.

Сначала казалось, что это яростное сопротивление является частью представления, но впечатление сразу же рассеялось, когда все увидели сочащуюся крупными каплями кровь по всей длине носа негодяя.

Он немного встревожился, утираясь рукавом.

– Это ничего, – сказал он, – принцесса спала в своей корзине и при пробуждении сварлива.

Затем он прибавил по-испански, тихо говоря малышке:

– Успокойся, ну же! Ты потанцуешь сегодня вечером!

Ребенок, помещенный на камень Синай, присел на корточки, как обезьяна, и смотрел вокруг глазами дикой кошки.

Имелся в ее хилой некрасивости столь ярко выраженный характер страдания и гнева, несчастья и злобы, что она была при этом почти прекрасна.

У Лорианы сжалось сердце при виде худобы этого несчастного создания, почти нагого под грязным пурпуром ее лохмотьев.

Она вздрогнула, подумав об участи этого ребенка, несомненно ожесточенного тиранией и побоями злобного шута, и она отстранилась на несколько шагов, опираясь на руку своего славного Буа-Доре, который, не говоря ничего, чувствовал себя почти таким же опечаленным, как она.

Но де Бевр был более толстокожий, и он настаивал, чтобы Ла Флеш заставил говорить злой дух.

– Видите, моя прекрасная Пилар, – сказал Ла Флеш, сопровождая каждое слово грубой мимикой угроз, понятных его жертве, – видите, королева домовых и гномов, нужно говорить. Поднимите же вещь, которая ближе всех к вам.

Пилар долгое время оставалась неподвижной, делая вид, что она снова засыпает, дрожа как в лихорадке.

– Ну же, негодяйка, тупица, – повторил Ла Флеш, – подберите эту золотую монету, и я скажу вам, где Марио, ваш возлюбленный.

– Что, – сказал маркиз, обернувшись, – что он сказал о Марио?

– А кто этот Марио? – спросила у него Лориана.

– Тихо, – прикрикнул де Бевр, – дьявол говорит, и речь пойдет о вас, мой сосед!

Ребенок говорил по-французски с явным акцентом и крикливым голосом:

 
Тот, чей это фант,
Если хочет услышать предсказанье
И хорошенько защититься от любви…
 

– Я это уже сказала, я не хочу больше говорить, – добавила Пилар по-испански.

Затем вдруг встряхнула головой с взъерошенными черными, как чернила, волосами, притопнула ногой и предалась гневу гадалки.

– Хорошо! Отлично! – воскликнул Ла Флеш, полный решимости выиграть партию не важно как. – Вот это и случилось: дьявол вошел в ее тело, она будет говорить!

– Да, – сказала девочка по-испански и прыгая в круге с исступлением, – и я знаю все лучше, чем ты, чем кто бы то ни был. Вот! вот! вот! Я знаю, спрашивайте меня.

– Мы говорим по-французски, – сказал Ла Флеш. – Чего достигнет сеньор, фант которого ты держишь?

Это был фант маркиза.

– Радости и комфорта, – сказала девочка.

– Очень хорошо! Но как?

– Мщением, – ответила она.

– Я и месть? – сказал Буа-Доре. – Это не в моем духе.

– Непохоже, – прибавила Лориана, невольно взглянув на д’Альвимара. – Дьявол мог ошибиться фантом.

– Нет, я не ошиблась! – повторила гномица.

– В самом деле? – сказал Ла Флеш. – Если вы в этом так уверены, говорите, чертовка! Итак, вы полагаете, что этот благородный сеньор, здесь присутствующий, имеет какое-то оскорбление, которое должен смыть?

– Кровью! – ответила Пилар с жаром трагической актрисы.

– К сожалению, – тихо сказал маркиз Лориане, – это, несомненно, правда. Вы это знаете: мой бедный брат!

А вслух он сказал:

– Я хочу сам расспросить эту маленькую вещунью.

– Пожалуйста, монсеньор! – ответил Ла Флеш. – Внимание, черная мушка! Говорите честно тому, кто обладает большими достоинствами, чем вы!

Тогда маркиз обратился к Пилар.

– Так что же, моя бедная крошка, я потерял? – спросил он ласково.

Она ответила:

– Сына!

– Не смейтесь, сосед, – сказал маркиз де Бевру, – она говорит правду. Он был мне как сын!

И снова обратился к Пилар:

– Когда же я его потерял?

– Одиннадцать лет и пять месяцев назад.

– А сколько дней?

– Меньше пяти дней.

– Вот тут она ошибается, – сказал маркиз Люсилио, – но посмотрим, увидит ли она ясно остальное.

И, обращаясь к девочке, продолжил:

– Как же я его потерял?

– От трагической смерти, – ответила она, – но вы будете утешены.

– Когда?

– Через три месяца, три недели или три дня.

– Какое утешение?

– Трех видов: месть, мудрость, семья.

– Семья? Значит, я женюсь?

– Нет, вы будете отцом!

– Правда? – воскликнул маркиз, не обращая внимания на громкий смех господина де Бевра. – И когда же я стану отцом?

– Через три месяца, три недели или три дня. Я все сказала о вас, я хочу отдохнуть.

Сеанс был приостановлен потоком насмешек господина де Бевра над маркизом.

Для того чтобы явление предсказанного наследника имело место через три месяца, три недели или три дня, надо было, чтобы три женщины получили на то «заказ».

Бедный маркиз так хорошо знал обратное, что вся его вера в магию остыла.

Девочка потребовала начать заклинания для последнего фанта.

Это был булыжник д’Альвимара.

Но для понимания того, что последует далее, нужно, чтобы читатель знал, что было условлено между Пилар и ее хозяином Ла Флешем.

То, что Ла Флеш знал и хотел сообщить Буа-Доре, он рассчитывал сообщить ему через ребенка без присутствия д’Альвимара.

Ребенок из каприза и хвастовства не хотел больше принимать во внимание имеющееся между ними соглашение. Она хотела ответить весь свой урок, невзирая на последствия. А возможно также, что эта опасность, которую она могла навлечь на него и о чем она ведала, тешила ее инстинкты ненависти.