Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

Глава сорок пятая

Во время этого дуэта сетований маркиз размышлял.

– Скажите мне, друзья мои, – снова заговорил он. – Не видели ли вы в вашем саду следов ног, а в вашем доме – следов взлома?

– Вначале мы не обратили внимания, – ответила Мари, – мы были слишком взволнованы; но, когда рассвело, мы как можно лучше все осмотрели. В доме не было ничего особенного. Туда могли войти, едва мы повернулись к нему спиной; мы оставили дверь и ящик открытыми, деньги на виду; здесь много нашей вины, увы!

– Значит, – заметил маркиз, – покойный ушел не сам по себе, и у него оказалось не только несколько друзей, чтобы унести его останки, но еще кто-то, чтобы вытащить его деньги и его драгоценности.

– Я предполагаю, сударь, что их было только двое для первого дела, а для последнего – один, который даже не был в согласии с остальными; потому что мы увидели на черноземе наших грядок следы двух пар ног, которые уходили к нашей изгороди, смотрящей на Бриант, и эти ноги, казалось, были обуты в сапоги или башмаки, в то время как на песке нашего дворика были как будто следы босых ног, совсем маленьких детских ног, убегавших в сторону города. Но на тропинках уже стояла вода, и мы не могли ничего увидеть за нашей оградой.

Буа-Доре про себя рассуждал так:

«Сбежавший Санчо выследил нас и наблюдал за нами. Затем он отправился к господину Пулену, который кого-то послал или сам пришел вместе с Санчо за телом д’Альвимара, чтобы предать его погребению. Донос идет отсюда. Аббат не посмел, по неизвестной мне причине, показать этот труп своим прихожанам и публично изобличить меня. Возможно, он хотел дать Санчо время скрыться. Что касается денег, какой-нибудь мелкий воришка мог подслушать под дверью, подстеречь, когда они вышли из дома, и воспользоваться обстоятельствами: это мне довольно безразлично».

Затем, еще поразмыслив обо всех этих вещах и задав разнообразные вопросы, которые не привели ни к какому новому прояснению, он сказал:

– Друзья мои, когда мы привезли сюда этого мертвеца, лежащего поперек седла, мы оставили вам сумку, не думая ни о чем другом, кроме того, чтобы избавить наше зрение и руки от всего, что принадлежало нашему врагу. И все же на следующий день, подумав, что в этом чемодане могли находиться интересные для нас документы, мы потребовали их, и вы ответили Адамасу, что там не было ничего, кроме сменной одежды, небольшого количества белья, и никакой бумаги или пергамента.

– Это правда, сударь, – ответила садовница, – и мы можем показать вам еще полную сумку такой, какой она попала к нам. Вор не увидел ее в изножье постели, куда мы ее бросили, или же не захотел себя ею обременять.

Маркиз велел принести ее и убедился в правдивости утверждения.

И все же, пока он изучал и вертел этот предмет, ему показалось, что он нашел потайной карман, ускользнувший от внимания хозяев дома, и ему пришлось распороть его.

Там он нашел несколько бумаг, которые унес с собой, вознаградив садовницу и калеку за их потерю и приказав им молчать вплоть до новых распоряжений.

Было больше одиннадцати часов, когда маркиз вернулся к себе в большой дом.

Марио не спал: он играл с Лорианой в бирюльки{173}173
  Бирюльки – всевозможные маленькие игрушечные вещички: топорики, рюмочки, корзиночки, бочоночки, которые складывались в кучу, и их надо было вытащить по одной небольшим крючком, по возможности не задев остальные.


[Закрыть] в большой гостиной, не желая ложиться спать, пока не увидит, что его отец вернулся.

Люсилио читал в уголке у огня, не отвлекаясь на детский смех, но чувствуя, как его, посреди его глубокой задумчивости, убаюкивает эта свежая и прелестная музыка, к которой его нежное сердце и восприимчивое к мелодии ухо были особенно чувствительны.

С тех пор как он изображал прорицателя перед его высочеством, дети прозвали его «господин астролог» и дразнили, чтобы вызвать у него улыбку. Любезный ученый улыбался, сколько им было угодно, не отвлекаясь от работы своего ума, поскольку доброжелательность характера и мягкость инстинктов были, если можно так выразиться, неотделимы от его тела и говорили через его прекрасные итальянские глаза, даже когда его душа странствовала в небесных сферах.

Адамас, который, несмотря на то, что обожал своего маленького графа, тосковал до того, что впадал в меланхолию в отсутствие божественного маркиза, слонялся как неприкаянный по лестнице и внутреннему двору, пока не услышал, наконец, звучный топот Пиманты и Скилиндра и стоны дорожных камней, раздробленных колесами монументальной кареты, словно орехи в давильне.

– Вот едет господин! – воскликнул он, распахнув дверь гостиной с таким шумом и такой радостью, словно маркиз отсутствовал целый год, и побежал в кухню, чтобы самому принести согревающий пунш, составленный из вина и ароматических веществ, тонкое и приятное питье, секрет которого он берег и которому приписывал цветущий вид и крепкое здоровье старого своего хозяина.

Добрый Сильвен поцеловал своего сына и нежно приветствовал свою дочь, пожал руку своего «астролога», выпил подкрепляющее средство, поднесенное славным его слугой, и, удовлетворив таким образом всех своих домашних, протянул ноги почти в самый огонь, велел поставить рядом с собой маленький круглый столик и попросил Люсилио прочесть некоторые бумаги, принесенные им, пока Марио будет, как может, переводить их вслух.

Документы были написаны на испанском языке, в виде заметок, собранных для докладной записки и связанных ремнем. Не было ни адреса, ни печати, ни подписи.

Это был ряд официальных и полуофициальных сведений об умонастроениях во Франции, о предполагаемых или замеченных настроениях некоторых особ, имеющих большее или меньшее значение для испанской политики; об общественном мнении в этом отношении; наконец, своего рода достаточно хорошо сделанная дипломатическая работа, хотя и незаконченная и частью оставшаяся в черновиках.

Из этого было видно, что д’Альвимар, в эти несколько дней его пребывания в Брианте, не переставал отчитываться перед принцем, министром или неким покровителем в своего рода тайной миссии, очень неблагоприятной для Франции и полной отвращения и презрения к французам всех классов общества, с какими он вступал в сношения.

Эта тщательная критика была неглупой, стало быть – не лишенной интереса. Д’Альвимар обладал проницательным умом и правдоподобно рассуждал. За недостатком высоких и тесных связей, каких желал бы для своего продвижения и придания себе значительности, он ловко истолковывал любое мелкое подмеченное событие, подслушанное или подхваченное мимоходом слово: предположение, слух, соображение первого встречного, где бы он ни находился, все ему годились, и в этой работе, одновременно наивной и коварной, виделась непобедимая склонность и тайное удовлетворение души, полной желчи, зависти и страдания.

Люсилио, который с первых строк догадался о том, какой интерес представляет для маркиза эта находка, поискал среди последних листков и очень скоро нашел вот этот текст, который Марио бегло, почти не задумываясь, перевел, в конце каждой фразы заглядывая прекрасными глазами в глаза учителя, чтобы быстро убедиться, перед тем как продолжать, не ошибся ли он в значении слов:

«Что касается пр…. де К…е, я стану действовать таким образом, чтобы приблизиться к его особе; я получил сведения от умного и пронырливого церковнослужителя, который может оказаться полезным.

Запомните имя Пулена, приходского священника в Брианте. Он из Буржа и знает множество вещей, в особенности о вышеупомянутом принце, который весьма жаден до денег и очень слаб в политике; но он пойдет туда, куда толкнет его честолюбие. Его можно завлечь большими надеждами и воспользоваться им, как поступили с Гизами, потому что Конде он лишь по имени и боится всего и всех.

Поэтому его труднее поймать, чем кажется. Он ни на что не пригоден лично. Его имя все еще полезно. В надежде сделаться королем он готов многое отдать святейшей И…, с тем чтобы извернуться, если это в его интересах. Говорят, что не остановится перед тем, чтобы отделаться от К… и от его брата, и что, в случае необходимости, можно поразить высоко и сильно благодаря этому жалкому уму и этой слабой руке.

Если ваше мнение таково, что следует укреплять его в той мысли, дайте это знать вашему покорнейшему…»

– Превосходно, превосходно! – воскликнул маркиз. – У нас есть возможность поссорить нашего друга Пулена с его высочеством и обоих – с памятью этого милого господина д’Альвимара. Богу известно, что я бы хотел оставить в покое этого усопшего; но, если нам грозят отомстить за него, мы предоставим добрым друзьям его, сожалеющим о нем, узнать его поближе.

– Это прекрасно, – сказала благородная госпожа де Бевр, – при условии, если вам удастся доказать, что эти заметки написаны его рукой!

– Действительно, – ответил маркиз. – Иначе у нас нет ничего стоящего. Но, без сомнения, Гийом сможет доставить нам какое-нибудь подписанное им письмо?

– Вероятно; и вам надо побыстрее об этом побеспокоиться, мой маркиз!

– Тогда, – сказал маркиз, целуя ее руку и желая ей спокойной ночи, поскольку она поднялась, чтобы удалиться. – Я завтра снова поеду к Гийому, а пока станем беречь наши доказательства и средства.

Назавтра, проснувшись, маркиз увидел вошедшего к нему Люсилио, который вручил маркизу написанную им для него страницу.

Несчастный немой хотел на время уехать, чтобы не навлечь на своего друга беду, угрожавшую им обоим.

– Нет, нет! – вскричал очень взволнованный Буа-Доре. – Вы не причините мне этой боли, не покидайте меня! Опасность отступила на время, это всем нам доказано, и записки господина д’Альвимара прямо предназначены для того, чтобы окончательно успокоить меня на мой счет. Что касается вас, то поверьте, что вам нечего бояться принца, так удачно объявив ему о смерти фаворита. Впрочем, как бы ни было для вас рискованно оставаться здесь, я думаю, что в другом месте опасность была бы худшей, и именно здесь я смогу действенно защитить или спрятать вас, смотря по событиям, которые произойдут. Не будем терзаться неизвестным, и, если вам тягостно увеличивать затруднительность моего положения, подумайте о том, что без вас воспитание Марио обречено на неудачу и безвозвратно потеряно. Подумайте об услуге, какую оказываете мне, превращая живого ребенка в человека с сердцем и умом, и вы признаете, что ни моим богатством, ни моей жизнью я не мог бы отплатить вам, потому что ни одно ни другое не стоят знаний и добродетелей, которыми вы делитесь с нами.

Не без труда вырвав у своего друга клятву не покидать Бриант без его согласия, маркиз собирался вернуться в Арс, когда появился Гийом с господином Робеном де Кулонем; последний был очень удивлен тем, что рассказал ему тем же утром его арендатор Фароде, первый – тем, что не получил накануне вечером визита маркиза, объявленного его людьми.

Буа-Доре во всем признался и чистосердечно поведал о видении, какое было у него в Брильбо, все же уверяя, что до появления профиля д’Альвимара на стене он бы уверен в том, что шум и тени, произведенные вполне реальными существами, ему не пригрезились.

Он был оскорблен, заметив недоверчивую улыбку на лицах обоих своих слушателей; но, когда он рассказал о событиях в доме садовницы и показал заметки д’Альвимара, он увидел, как его друзья вновь сделались серьезными и внимательными.

– Мой кузен, – сказал ему Гийом. – Что касается этих заметок, мне легко будет доказать их подлинность и доставить вам образец почерка и подписи господина д’Альвимара. А пока я заверяю вас, что эти страницы точно написаны его рукой. Поместите их в свой архив и ждите, пока у вас снова спросят отчета в смерти этого предателя, чтобы объявить о ней.

Господин Робен держался другого мнения. Он осуждал молчание, хранимое вокруг этого события, предосторожности, принятые, чтобы спрятать тело, и продолжение тайны в то время, когда умы в окрестности были расположены к прелестному Марио, тронутые рассказом о его приключениях, и все готовы были проклясть презренных убийц его отца.

Буа-Доре мгновенно присоединился бы к этому мнению, если бы не опасался вызвать недовольство Гийома, который упорствовал в своем первом суждении.

– Дорогой мой сосед, – сказал он. – Я склонился бы к вашему мнению и пожалел бы о совете, данном мною маркизу, не будь одного пришедшего мне в голову размышления, которое я прошу вас серьезно взвесить. Вот это размышление: маркизу нет необходимости признаваться в убийстве человека, возможно, не умершего.

Господа Робен и Буа-Доре вздрогнули от удивления, и Гийом продолжил:

– У меня есть два серьезных основания говорить и думать так: первое – то, что в сад Мари принесли человека, который мог, хотя и был пронзен хорошим ударом шпаги, не испустить последний вздох; второе – наш маркиз, чья храбрость не из тех, в каких можно усомниться, увидел в Брильбо лицо своего врага.

Господин Робен хранил молчание и размышлял; Буа-Доре собрал воспоминания о вчерашнем дне и попытался освободить их от испытанного им волнения; затем он сказал:

– Если господин д’Альвимар умер, это случилось не на месте боя, в Рошайе, и не в доме садовницы; это произошло в Брильбо, и не далее как вчера вечером. Он умер в каком-то странном и скотском обществе, но в присутствии священника, который мог быть господином Пуленом, и за ним ухаживал слуга, которым должен был быть старый Санчо. Неясные тени, какие я видел, ничего не представили мне противного этим предположениям, и, что касается того, что я видел самым отчетливым и ясным образом, это был крест, нарисованный не хуже, чем на гербе, и под правой ветвью этого креста похудевшее и словно лишенное плоти лицо господина д’Альвимара. Это лицо казалось вначале немного беспокойным, пока голос читал погребальную молитву; слабые вздохи, которые я слышал сквозь вакханалию, еще раздавались во время молитвы. Затем эта жалоба стихла, лицо сделалось словно каменным: можно было сказать, что его черты отвердели на стене, показывавшей мне его изображение. Голова уже была не склоненной, но откинулась назад, и тогда…

– Что тогда? – спросил Гийом.

– Тогда, – простодушно продолжал маркиз, – я стал глупым и слабым, и я убежал, чтобы больше ничего не видеть.

– Ну что ж, что бы там и как бы там ни было, – сказал господин Робен, – мы осмотрим и перевернем, если потребуется, эти развалины сверху донизу, чтобы взглянуть, что они скрывают и каких людей приютили.

Гийом считал, что идти туда надо лишь с наступлением темноты и с большими предосторожностями, чтобы проникнуть в смысл этих таинственных собраний.

Фароде дал господину Робену точные указания относительно времени, когда начинался шум, и, поскольку эти странные звуки оказались вовсе не чистым вымыслом перепуганных крестьян, следовало видеть в их регулярности и постоянстве метод, избранный для того, чтобы сеять ужас и использовать его ради некоей выгоды.

Господин Робен, помимо этого, заметил, что, по словам арендатора, эта фантасмагория происходила в Брильбо лишь в течение последних двух месяцев, то есть с того времени, на какое Гийом и маркиз указывали как на дату смерти д’Альвимара.

– Все это, – сказал он, – приводит мне на память, что в день моего последнего приезда в Кудре, на прошлой неделе, я много раз встречал на моем пути, и на большом расстоянии друг от друга, людей довольно неприятного вида, которые не показались мне ни крестьянами, ни горожанами, ни солдатами, и я удивился тому, что совершенно не знал их. Расспросите ваших людей, не случались ли у них в последнее время в окрестностях ваших домов подобные встречи.

Вызвали слуг. Люди Буа-Доре и люди Гийома согласно заявили, что в течение нескольких недель видели, что в лесах и по безлюдным дорогам Варенны бродят некоторые подозрительные люди и что они спрашивали себя, что эти чужеземцы могут заработать в таких пустынных уголках.

Вспомнили также о многочисленных кражах, совершенных на фермах и птичьих дворах окрестных мест; наконец, лицо Ла Флеша мелькало, среди прочих странных лиц, на ярмарках и базарах соседних городов. Они считали, что могут, по меньшей мере, утверждать, что некий бродячий актер, наглый болтун, различными способами меняющий внешность, был тем же самым, что бродил два или три дня подряд между Бриантом и Мотт-Сейи, в то время, когда вернулся Марио.

Из этих сведений вывели заключение, что имеют дело с самыми недоверчивыми и хитрыми бродягами и разбойниками, и договорились о том, как овладеть их тайной, не спугнув их.

Поэтому решили немедленно разделиться; было вполне возможно, что эти люди заметили приезд маркиза в Брильбо и что они оставили в кустах у дороги несколько лазутчиков в засаде.

Гийом вернется домой, возьмет с собой большое число слуг и сделает вид, что направляется в Бурж.

Господин Робен останется со своими людьми в Кудре до условленного часа.

Буа-Доре засядет в засаде у Теве, Жовлен – у Луруе.

Глава сорок шестая

С наступлением ночи слуги и вассалы под предводительством вышеупомянутых господ должны будут, образовав круг, наступать к развалинам замка, чтобы окружить его.

Эта операция назначена на десять часов вечера, до тех пор они будут двигаться молча, скрытно; пропуская всякого, кто направляется в Брильбо; а после десяти часов остановят каждого, кто попытается оттуда выйти.

Было запрещено убивать или ранить кого-либо, кроме случаев опасного нападения, поскольку главной целью было захватить пленников и добиться от них признаний.

Было также условлено, что каждая группа по отдельности выйдет из условленного места, назначенного в соответствии со стратегическим знанием мельчайших подробностей местности, каким обладали Гийом и маркиз.

Для этого Гийом отделится от своих людей в Бертену, приказав им рассеяться вдоль Иньере. Господин Робен должен отправиться к своему арендатору, пока его слуги по двадцати разным тропинкам будут преодолевать небольшое расстояние между Кудре и Брильбо, заботясь о том, чтобы охранять всю линию Сен-Шартье.

Буа-Доре, со своей стороны, прогуляется в Монлевик и оттуда отправится на место встречи один, распределив свой эскорт таким же образом, как и два его друга, чтобы рассеять подозрения любого, кто станет наблюдать за его действиями.

Приняв все эти меры, можно было рассчитывать привести в готовность и заставить с уверенностью действовать сотню крепких и очень осторожных людей. Что касается Буа-Доре, он выставлял их около пятидесяти, оставляя двенадцать хороших слуг для охраны своего замка и своей благородной гостьи Лорианы.

Чтобы выглядеть в глазах предполагаемых шпионов чуждым всякому касающемуся Брильбо плану, маркиз взял с собой в Монлевик Марио, словно они собираются навестить своих молодых соседей. Д’Орсанны были внуками Антуана д’Орсанна, королевского наместника в Берри и кальвиниста.

Маркиз и Марио провели у них час; после чего Буа-Доре поручил Аристандру отвезти ребенка в Бриант, а сам тем временем снова сел в седло, чтобы одному отправиться в Эталье, деревушку на пути из Ла Шатра в Треве, на гребне возвышенности, которая называлась Террье (логовище).

Поскольку Марио, заинтересовавшись всеми этими предосторожностями, попросил, чтобы его взяли с собой, маркиз ответил ему, что едет ужинать к Гийому д’Арсу и рано вернется.

Мальчик, вздыхая, сел на свою маленькую лошадку, потому что предчувствовал какое-то приключение; слушая разговоры дворян, хорошенький пиренейский крестьянин быстро и сам сделался дворянином, в романтическом и рыцарском смысле, еще приписываемом этому званию добрым маркизом.

Известно, с какой легкостью дети изменяются и преображаются в зависимости от среды, в какую попадают. Марио уже мечтал о славных подвигах, о великанах, которых он разрубит, и о дамах, которых он освободит от плена.

Он попытался настаивать на свой лад, повинуясь безропотно, но глядя на обожающего его старика своими прекрасными молящими глазами.

– Ни за что, мой дорогой граф, – ответил ему Буа-Доре, прекрасно понимавший его немую просьбу. – Я не могу оставить в одиночестве, ночью в моем замке доверенную мне милую девушку. Вспомните, что она – ваша сестра и ваша дама и что, когда я вынужден бываю отлучиться, ваше место рядом с ней, чтобы служить ей, развлекать ее и в случае необходимости защитить.

Марио поддался на это лестное преувеличение и, пришпорив коня, пустил его галопом по дороге в Бриант.

Аристандр последовал за ним и должен был вернуться к маркизу, как только проводит ребенка в замок.

Как и накануне, вечер был довольно теплым для этого времени года. Небо, то облачное, то очищавшееся теплыми порывами ветра, было очень темным в ту минуту, когда юный всадник и его слуга спустились в лощину и въехали под старые деревья поселка.

Когда они быстро поднимались по одной из извилистых и окаймленных высокими изгородями тропинок, что служили улицами между тридцатью или сорока дворами, составлявшими деревушку, конь Марио, шедший первым, внезапно отскочил в сторону, тяжело и беспокойно дыша.

– Что это? – спросил мальчик, оставшийся твердо сидеть в седле. – Пьяница уснул поперек дороги? Подними его, Аристандр, и отведи к его семье.

– Господин граф, – ответил возница, проворно спрыгнувший на землю. – Если он и пьян, можно сказать, что он мертвецки пьян, поскольку неподвижен, словно камень.

– Тебе помочь? – продолжал мальчик, спешиваясь. И, приблизившись, попытался увидеть лицо вассала, не отвечавшего ни на один вопрос Аристандра.

– Не могу сказать, – произнес этот последний со своим обычным спокойствием, – местный ли он, я ничего об этом не знаю; но что я знаю, клянусь честью, так это то, что он мертв, или что он мало чем от мертвого отличается.

– Умер! – воскликнул мальчик. – Здесь, посреди города? И никто не подумал прийти к нему на помощь?

Он побежал к ближайшей хижине и обнаружил, что она пуста; огонь горел, поперек комнаты валялась опрокинутая скамья.

Марио несколько раз позвал, но никто не откликнулся. Только он собрался перебежать довольно обширный двор, чтобы заглянуть в другое жилище, раздались ружейные выстрелы и странный гул. Марио сразу же вскочил в седло.

– Слышите, господин граф? – воскликнул Аристандр, который отнес мертвеца на обочину дороги и снова сел верхом, чтобы догнать своего молодого господина. – Это идет из замка, и наверняка там происходит что-то странное!

– Поспешим туда! – сказал Марио, снова переходя на галоп. – Если это праздник, то очень шумный!

– Подождите! Подождите! – возразил каретник, удваивая скорость, чтобы остановить коня Марио. – Это не праздник! В замке не может быть праздника без вас и без господина маркиза. Там сражаются! Слышите ли вы, как там кричат и ругаются? И взгляните, вот еще один мертвый или получивший скверную рану христианин у подножия стены! Уезжайте отсюда, сударь; спрячьтесь, бога ради; я поспешу узнать, что это значит, и вернусь сообщить вам.

– Ты смеешься надо мной! – воскликнул Марио. – Прятаться, когда нападают на замок моего отца?.. А моя Лориана? Поспешим защитить ее!

И он устремился на подъемный мост, который был почему-то опущен, несмотря на наступавшую темноту.

При свете подожженного стога соломы Марио смутно увидел непонятное зрелище.

Вассалы маркиза бились врукопашную с многочисленным войском рогатых, щетинистых, сверкающих созданий, «во всем больше похожих на дьяволов, чем на людей». Время от времени раздавались ружейные или пистолетные выстрелы, но это не был правильный бой; это была свалка в результате какой-то внезапной и неприятной неожиданности. Видно было, как на мгновение яростно свиваются и разрушаются группы, внезапно исчезавшие во тьме, когда минутная вспышка меркла в тучах дыма.

Марио, которого каретник схватил в охапку, не мог броситься в эту схватку. Он напрасно вырывался, плача от ярости.

Наконец Аристандру удалось его образумить.

– Вы видите, сударь, – говорил ему славный Аристандр, – вы мешаете мне пойти туда на помощь! А ведь у меня силы на четверых. Но сам черт не заставит меня отпустить вас, потому что я за вас отвечаю, и я не сделаю этого ни за что, пока вы не поклянетесь мне сидеть спокойно.

– Иди же, – отвечал Марио. – Я клянусь тебе в этом.

– Но если вы останетесь здесь, и какой-нибудь отставший вас увидит… Давайте я спрячу вас в саду!..

И, не дожидаясь согласия ребенка, колосс снял его с коня и отнес в сад, вход в который был слева, недалеко от входной башни. Он закрыл его там и поспешил броситься в схватку.

Напомним читателю расположение маленького замка в Брианте.

Предположим, что мы входим через подъемный мост, переброшенный через первый пояс рвов: остановимся здесь ненадолго.

Крепостная решетка поднята. Исследуем эту систему заграждения.

«Орган», или «сарацинка», или, как тогда говорили, «сарацинская решетка», была одним из видом опускной решетки, менее дорогостоящей и менее тяжелой, чем железная «борона». Это ряд подвижных кольев, независимых один от другого и свободно ходивших, как, впрочем, и решетка, под сводом проезжей башни. Простой механизм сарацинской решетки было дольше приводить в действие, чем механизм цельной решетки, но он давал то преимущество, что довольно было одного человека, помещенного в «камере управления», чтобы поднять один из кольев и открыть проход перебежчику, в случае необходимости, не открывая слишком широкого отверстия для осаждающих.

Камера управления – это комната или галерея внутри проезжей башни, над сводом. В полу имеется отверстие, позволяющее стражникам видеть у себя под ногами любого, кто пожелает войти или выйти. Эти отверстия позволяли также стрелять или бросать снаряды в осаждающих, когда им удавалось преодолеть ров и сломать опускную решетку, и под сводом завязывался новый бой.

Эта камера управления сообщалась с «мушараби», низкой зубчатой галереей, венчавшей аркаду решетки на внешней стороне башни.

Именно оттуда на врага сыпались градом пули и камни, мешая ему разрушить решетку.

Проезжая башня Брианта, содержавшая в себе эти средства защиты, была крупным овальным строением, повернутым широкой частью и размещенной на краю рва. Ее называли башней «ворот», в отличие от «калитки», о которой мы поговорим немного позже. Ворота вели в просторный двор, обнесенный оградой, где находились ферма, голубятня, гнездовье цапель, аллея для игры шарами и т. д., неизменно называвшийся «нижним двором», поскольку он всегда располагался ниже внутреннего двора.

Слева от нас тянется высокая стена сада, прорезанная кое-где узкими бойницами, откуда еще можно было, в случае внезапного нападения, укрыться и преследовать врага, захватившего нижний двор.

Мощеная дорога ведет прямо, вдоль этой стены, ко второй ограде, той, где второй ров, наполненный водой из маленькой речки, соединялся с прудом, расположенным в глубине внутреннего двора.

Через этот ров переброшен постоянный мост, то есть очень древний каменный мост, о чем свидетельствует его наклон под углом по отношению к башне входа.

Это был средневековый обычай, который одни любители древностей объясняют тем, что осаждающие лучники, подняв руку для выстрела, открывали свой бок осажденным лучникам. Другие говорят нам, что этот изгиб неизбежно останавливал порыв штурма. Впрочем, это неважно.

Башня калитки закрывала этот постоянный мост и внутренний двор. У нее была маленькая железная цельная решетка и крепкие сплошные дубовые ворота, укрепленные гвоздями с огромными шляпками.

Вместе со рвом это была единственная защита собственно замка.

Доставив себе удовольствие разрушить старый донжон своих предков и заменить его особнячком, который называли большим домом, маркиз не без оснований сказал себе, что его усадьба, будет ли она укрепленным замком или загородным домом, и часа не продержится против самой маленькой пушки. Но против небольших средств, какими могли располагать разбойники или враждебно настроенные соседи, хороший глубокий ров с быстрым течением, маленькие фальконеты, установленные с обеих сторон калитки, и окна, снабженные бойницами, наискось прорезанными со стороны нижнего двора, могли выдержать достаточно долго. Скорее из привычки к роскоши, чем из осторожности, но в замке всегда находился большой запас продуктов.

Прибавим, что рвы и стены, всегда содержавшиеся в хорошем состоянии, закрывали все, даже сад, и что, будь у Аристандра время поразмыслить, он унес бы Марио за пределы нижнего двора, в деревню, а не в сад, который мог сделаться для него тюрьмой так же легко, как убежищем.

Но всего не предусмотреть, и Аристандр не мог предположить, что враг не будет изгнан в один миг.

Славный малый не отличался воображением; для него было удачей, что он не дал смутить себя фантастическим и поистине устрашающим образам, какие явились его изумленному взгляду. Такой же легковерный, как всякий другой, он задумывался, нападая, и, уложив на месте одного или двоих, вывел философское заключение, что все это сброд, и ничего больше.

Марио, припав к решетке сада, дрожа от волнения и жара, вскоре потерял его из вида.

Горевший стог обрушился; битва продолжалась в темноте; ребенок только на слух мог следить за перипетиями боя, внимая неясным звукам.

Он решил, что вмешательство могучего и храброго Аристандра подняло дух защитников замка; но после нескольких минут неуверенности, показавшихся ему веками, ему почудилось, что осаждавшие продвигаются вперед, что крики и топот отступают к постоянному мосту, и в короткий миг ужасной тишины он услышал выстрел и шум падения тела в реку.

Через несколько секунд решетка в калитке рухнула с сильным грохотом, и залп из фальконетов заставил вступившее на мост войско отступить с ужасными воплями.

Одна из частей этой необъяснимой драмы завершилась; осажденные были втиснуты и заперты во внутреннем дворе, захватчики остались хозяевами нижнего двора.

Марио был один; Аристандр, вероятно, убит, раз бросил его среди врагов или, по меньшей мере, совсем рядом с врагами, которые с минуты на минуту могут ворваться в этот сад, выломав решетку, и захватить его.

И не было никакого способа убежать без риска попасть в лапы этих демонов! Из сада был выход только в нижний двор, и он никаким образом не сообщался с замком.

Марио испугался; затем мысль о смерти Аристандра и, возможно, еще кого-то из добрых, не менее дорогих для него слуг вызвала у него слезы. И даже его бедная маленькая лошадка, которую он оставил с уздечкой на шее у входа во двор, пришла ему на память и усилила его горе.

Лориана и Мерседес, несомненно, были в безопасности, и вокруг них было еще много людей, поскольку угрюмое молчание деревушки свидетельствовало о том, что люди и скот укрылись за оградой, чтобы встретить врага под защитой стен. Это был обычай того времени – при малейшей тревоге вассалы приходили искать помощи и защиты в замок сеньора. Они спешили туда со своими семьями и скотом.

«Но, если Лориана и моя мавританка догадываются, что я здесь, – думал несчастный Марио, – как они должны беспокоиться обо мне! Будем надеяться, что они не знают о моем возвращении! А этот славный Адамас, я уверен, что он словно обезумел! Только бы его не захватили в плен!»