Текст книги "Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)"

Глава 13
Два Петерса

Никогда еще Мегрэ не видел такого мгновенного опьянения. Правда, он также никогда не видел, чтобы человек залпом осушил полный стакан шестидесятиградусного виски, вновь наполнил его и опять осушил, затем наполнил в третий раз, потряс бутылку и выпил все до последней капли.

Результат был впечатляющим. Петерс Латыш побагровел, секунду спустя побледнел. На щеках, правда, остались неровные пятна. Губы стали бесцветными. Он ухватился рукой за круглый столик, сделал несколько неуверенных шагов и пробормотал пьяным голосом:

– Вы ведь этого хотели?

И рассмеялся странным смехом, в котором было все: страх, ирония, горечь и, возможно, отчаяние. Он опрокинул стул, попытавшись опереться на него, вытер пот со лба.

– Заметьте, сами бы вы не догадались. Это все случайность…

Мегрэ стоял неподвижно. Он чувствовал себя настолько неуютно, что хотел уже положить конец этому жалкому зрелищу, заставив своего собеседника принять или понюхать какое-нибудь средство для протрезвления.

Комиссар присутствовал при таком же перевоплощении, что и утром, но на этот раз оно было в десятки, в сотни раз сильнее.

Всего несколько минут назад он имел дело с уверенным в себе мужчиной, обладающим острым умом и недюжинной силой воли.

С человеком, вращающимся в высшем обществе, обладающим обширными знаниями и безупречными манерами.

А сейчас перед ним был настоящий комок нервов, марионетка в руках обезумевшего кукловода, с судорожно подергивающимся бледным лицом и мутными глазами.

Латыш смеялся! Но, продолжая смеяться и бесцельно бродить по комнате, он как будто к чему-то прислушивался, наклоняя голову, словно пытался услышать что-то у себя под ногами.

А внизу находился номер Мортимера.

– Все было отлично придумано! – хрипло выкрикнул Латыш. – И вы бы ничего не поняли! Только случайность, говорю вам, скорее, даже цепь случайностей!

Он уперся в стену и остался стоять, прислонившись к ней спиной и чуть съехав набок; лицо его исказила гримаса боли, ведь от этого ненормального опьянения, граничащего с отравлением, у него, должно быть, раскалывалась голова.

– Ну же… Попробуйте угадать, пока еще не поздно, какой я Петерс? На вашем языке имя «Петерс» похоже на слово «шут», не так ли?

Зрелище было одновременно отвратительным и грустным, комичным и невыносимым. И с каждой секундой опьянение лишь усиливалось.

– Странно, что они не идут! Но они придут! И тогда… Ну же! Угадайте! Какой Петерс?..

Внезапно его поведение изменилось: он обхватил голову обеими руками, и на его лице отразилось физическое страдание.

– Вы никогда не поймете… История двух Петерсов… Так похоже на Каина и Авеля… Вы, должно быть, католик. А в нашей стране все протестанты, не расстаются с Библией. Но все напрасно… Я-то уверен, что Каин был добрым и доверчивым малым. А вот Авель…

В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась.

Мегрэ был настолько взволнован, что с силой сжал трубку зубами.

Ведь в номер вошел Мортимер собственной персоной, в меховом пальто, с оживленным лицом человека, который только что вкусно пообедал в хорошей компании.

Его окружал легкий аромат ликера и сигар.

Не успел он ступить в гостиную, как выражение его лица изменилось. Он резко побледнел. Мегрэ заметил некую асимметрию, трудно поддающуюся определению, которая придавала лицу американца выражение какой-то растерянности.

Чувствовалось, что он только что вошел в здание. Складки его одежды еще хранили запах улицы.

Представление разворачивалось с двух сторон сразу. И комиссар не мог видеть всего.

Он больше смотрел на Латыша, который, успокоившись, пытался вновь обрести ясность мысли. Но было уже поздно. Доза оказалась слишком велика. Он сам это чувствовал и в отчаянном усилии напрягал свою волю.

Гримасы на его лице сменяли друг друга. Должно быть, он видел людей и предметы сквозь искажающую пелену тумана. Отпустив столик, он чуть было не упал, но каким-то чудом удержал равновесие, опустившись до почти критической точки.

– Мой дорогой Мор… – начал он.

Встретив взгляд комиссара, он произнес другим тоном:

– Что ж, тем хуже!.. Тем…

Хлопнула дверь. Послышались торопливые удаляющиеся шаги. Мортимер предпочел поспешно удалиться. В ту же секунду Латыш рухнул в кресло.

Мегрэ одним прыжком оказался у двери. Однако, прежде чем броситься в коридор, он прислушался.

Но среди множества звуков отеля уже было сложно различить шаги американца.

– Я же говорил вам, что вы этого хотели! – запинаясь, пролепетал Петерс и продолжил что-то бормотать на незнакомом языке.

Комиссар запер дверь на ключ, торопливо прошел по коридору и бегом бросился вниз по лестнице.

Он спустился на площадку второго этажа как раз вовремя, чтобы перехватить убегающую женщину. Он ощутил легкий запах пудры.

Его левая рука вцепилась в одежду беглянки, правой он схватил за запястье; пистолет выпал из ее руки, в ту же секунду раздался выстрел, и стекло лифта разлетелось вдребезги.

Женщина отчаянно вырывалась. Она обладала недюжинной силой. Комиссару не оставалось ничего другого, как вывернуть ей руку, и тогда она упала на колени и прошипела:

– Пусти!..

В отеле началась суматоха. Из всех коридоров, входов и выходов доносился непривычный шум.

Первой прибежала горничная в черно-белой униформе, воздела руки к небу и в ужасе бросилась прочь.

– Стоять! – приказал Мегрэ, обращаясь не к горничной, а к своей пленнице.

Обе женщины замерли на месте. Горничная воскликнула:

– Пощадите! Я ничего не сделала…

И с этого момента вокруг начался хаос. Люди прибывали одновременно отовсюду. Управляющий отчаянно жестикулировал, стоя посреди толпы. Чуть поодаль собрались женщины в вечерних платьях, и все это сопровождалось несмолкающей какофонией.

Не обращая внимания на суматоху, Мегрэ наклонился и надел наручники своей пленнице, которая была не кем иным, как Анной Горскиной. Она ожесточенно сопротивлялась. В пылу борьбы у нее порвалось платье и обнажилась грудь, но она все равно была прекрасна со своими сверкающими глазами и искаженным яростью ртом.

– Номер Мортимера! – бросил комиссар управляющему.

Но у того уже голова шла кругом. И Мегрэ один был спокоен среди этих охваченных паникой людей, которые натыкались друг на друга, а женщины к тому же кричали, плакали или топали ногами.

Апартаменты американца находились всего в нескольких шагах. Полицейскому не пришлось открывать дверь: она была распахнута настежь. Он увидел окровавленное тело, которое еще шевелилось на полу.

Тогда он бегом поднялся этажом выше, постучал в дверь, которую сам запер на ключ, ничего не услышал в ответ и принялся открывать замок.

Номер Латыша был пуст!

Дорожная сумка по-прежнему стояла на полу, возле камина, костюм лежал поперек нее.

В открытое окно врывался холод. Оно выходило во двор, узкий, словно колодец. Внизу можно было различить темные прямоугольники трех дверей.

Мегрэ, тяжело ступая, спустился вниз и обнаружил, что толпа немного успокоилась. Среди клиентов оказался доктор. Но собравшихся женщин и мужчин совершенно не интересовал Мортимер, над которым склонился врач.

Все взгляды были устремлены на еврейку, сидевшую в наручниках посреди коридора и посылавшую проклятия и угрозы окружившим ее людям.

Ее шляпа слетела с головы. Сальные пряди волос падали на лицо.

Из лифта с разбитым стеклом вышел один из переводчиков администрации в сопровождении полицейского.

– Уведите, – распорядился Мегрэ.

За его спиной раздались невнятные возгласы протеста. Казалось, комиссар заполнил собой весь коридор.

Тяжеловесный, упрямый, он подошел к телу Мортимера.

– Ну что?

Врач пустился в путаные объяснения: он оказался немцем, плохо говорящим по-французски, и, рассказывая, смешивал два языка.

Нижняя часть лица миллиардера практически исчезла. Вместо нее зияла широкая красно-черная рана.

Тем не менее рот открылся, рот, который уже трудно было назвать ртом, и оттуда вместе с кровью вырвалось бормотание.

Никто ничего не понял: ни Мегрэ, ни врач (который, как позже выяснилось, был профессором Боннского университета), ни стоявшие рядом два-три человека.

На меховом пальто американца виднелся пепел от сигары. Одна рука лежала широко раскрытой, с растопыренными пальцами.

– Мертв? – спросил комиссар.

Врач отрицательно покачал головой, и оба мужчины замолчали.

Шум в коридоре постепенно стихал. Полицейский шаг за шагом оттеснял сопротивляющихся зевак.

Губы Мортимера сомкнулись, затем снова раздвинулись. Врач несколько секунд сидел неподвижно.

– Мертв, да… Это было тяжело.

Кто-то наступил на полу мехового пальто, на которой остался четкий отпечаток подошвы.

В дверном проеме возник полицейский в мундире с серебряными галунами, немного помолчал.

– Какие будут указания?

– Выведите отсюда всех, без исключения, – велел Мегрэ.

– Там женщина кричит…

– Пусть кричит.

И он подошел к камину, в котором не было огня.

Глава 14
Корпорация «Угала»

Каждая нация обладает особым запахом, который зачастую вызывает отвращение у представителей других национальностей. Комиссар Мегрэ уже открыл окно и курил без перерыва, но запах все равно проникал в его ноздри.

Возможно, отель «У Сицилийского короля» был просто пропитан им? Или запах шел с улицы? Он начинал ощущаться, как только хозяин в черной ермолке приоткрывал свое окошко. И усиливался по мере того, как комиссар поднимался по лестнице.

В комнате Анны Горскиной запах был особенно насыщенным. Правда, по всему номеру была разбросана еда. Рыхлая, отвратительно-розовая колбаса, нашпигованная чесноком. В тарелке – жареная рыба, плавающая в терпком соусе.

Окурки папирос. Остатки чая на дне полудюжины чашек.

От простыней, постельного белья, которые казались еще влажными, шел затхлый запах никогда не проветриваемой спальни.

Вспоров матрас, Мегрэ обнаружил серый холщовый мешочек. Из него выпало несколько фотографий и диплом.

На одной из фотографий была изображена мощеная улица под уклоном, вдоль которой выстроились старые дома с островерхими крышами, как в Голландии, но ярко-белые, с резкими черными линиями окон, дверей и карнизов.

На переднем плане – дом с вывеской, буквы на которой похожи одновременно на готический и русский алфавит: «ул. Рютсеп, д. 6, Макс Йохансон, портной».

Дом был просторным. Над коньком крыши виднелась балка, на которой было закреплено устройство для загрузки зерна в амбары. Перед входом располагалось крыльцо из шести ступенек с железными перилами.

На этом крыльце собралась вся семья, окружив мужчину лет сорока, невысокого, седоватого и невзрачного (по всей видимости, самого портного), который старался придать себе важный и невозмутимый вид.

Его жена в обтягивающем сатиновом платье, которое, казалось, вот-вот лопнет, сидела на резном стуле. Она искренне улыбалась фотографу, при этом слегка поджимала губы, чтобы выглядеть более «элегантно».

И наконец, перед ними стояли двое детей, держась за руки. Это были мальчики лет шести-восьми в коротких брюках до середины икры, в черных чулках, с вышивкой на белых матросских воротничках и отворотах рукавов.

Одного возраста! Одного роста! И поразительно похожие друг на друга и на портного!

Тем не менее разница в характерах ребят уже в то время бросалась в глаза.

У одного выражение лица было решительным, и он смотрел в объектив фотоаппарата с агрессией, словно бросая вызов.

Второй украдкой поглядывал на своего брата. В глазах его читались безграничное доверие и восхищение.

На фотографии тиснеными буквами значилось имя фотографа: «К. Акель, Псков».

Второй фотоснимок, чуть крупнее, был еще более показательным. Его сделали во время банкета. На заднем плане – три длинных стола, заставленных тарелками и бутылками, а в глубине, возле серой стены – композиция из шести знамен, гербового щита, детали которого было сложно различить, двух скрещенных шпаг и охотничьего рога.

За столами сидели студенты семнадцати-двадцати лет в фуражках с узкими козырьками и серебряным кантом, из бархата того самого бледно-зеленого цвета, который так любят немцы и их северные соседи.

Волосы юношей были коротко пострижены. У большинства четкие черты лица.

Одни безмятежно улыбались в объектив. Другие протягивали свои пивные кружки странной формы, из обработанного дерева. У некоторых глаза оказались закрытыми из-за магниевой вспышки.

В середине стола на самом видном месте стояла грифельная доска с надписью: «Корпорация “Угала”. Тарту».

По-видимому, это было одно из тех сообществ, которые студенты создают во всех университетах мира.

Стоявший напротив композиции из знамен молодой человек особенно выделялся среди прочих.

Прежде всего, он был без фуражки, и наголо остриженная голова придавала особую выразительность его лицу.

В то время как большинство его товарищей были в обычных костюмах, он был одет в черный фрак, сидевший несколько угловато на узких юношеских плечах. Поверх белого жилета красовалась широкая лента через плечо, наподобие орденской ленты Почетного легиона.

Это были знаки отличия президента сообщества.

Лица большинства присутствующих были обращены к фотографу, однако самые робкие инстинктивно поглядывали на своего юного шефа.

И внимательнее всех на него смотрел его двойник, который сидел неподалеку, даже вытянув шею, чтобы получше видеть его.

Студент с орденской лентой и тот, что пожирал его взглядом, несомненно, были теми двумя парнишками из псковского дома, сыновьями портного Йохансона.

Диплом был написан по-латыни, на пергаменте, в подражание древним документам. С использованием множества архаичных формулировок он посвящал некоего Ганса Йохансона, студента философского факультета, в члены корпорации «Угала».

В качестве подписи значилось: «Великий магистр корпорации Петерс Йохансон».

В том же холщовом мешочке находился второй сверток, перевязанный веревкой, в котором, помимо фотографий, лежали письма на русском языке.

На фотографиях стояла подпись торговца из Вильно. На одной из них была запечатлена пожилая еврейка лет пятидесяти, толстая, хмурая, унизанная жемчугом, словно церковная святыня.

С первого взгляда бросалось в глаза ее очевидное сходство с Анной Горскиной. Впрочем, на другой фотографии была изображена и она сама, в возрасте примерно шестнадцати лет, в шляпке из горностая.

Что касается писем, то профессия отправителя указывалась в них на трех языках: «Эфраим Горскин. Меха оптом. Лучшие шкуры из Сибири. Вильно – Варшава».

Мегрэ не мог перевести содержание текста. Он лишь отметил, что одна фраза, встречавшаяся в нескольких письмах, была жирно подчеркнута.

Положив документы в карман, он в последний раз, для очистки совести, осмотрел комнату.

Здесь слишком долго жил один и тот же человек, поэтому в ней мало что осталось от безликого гостиничного номера.

По любому находящемуся здесь предмету, по пятнам на обоях и даже по белью можно было прочесть всю историю Анны Горскиной.

Повсюду валялись волосы, толстые и блестящие, как у всех восточных женщин.

Сотни окурков. Пустые упаковки из-под печенья и куски самого печенья на полу. Баночка с имбирем. Большая консервная банка с польской этикеткой, внутри – недоеденное гусиное мясо в собственном жире. Икра.

Водка, виски, небольшой флакон с прессованными листьями: по запаху Мегрэ определил, что это остатки необработанного опиума.

Полчаса спустя он был уже в префектуре и слушал перевод писем, фразы из которых запоминал на лету:

«…Ноги твоей матери распухли еще больше…

…Твоя мать хочет знать, отекают ли твои лодыжки после долгой ходьбы, поскольку она считает, что у тебя та же болезнь, что и у нее…

…У нас более-менее спокойно, хотя вопрос с Вильно пока не решен[27]27
  В 1919–1920 годах г. Вильно (Вильнюс) поочередно подвергался оккупации то Польшей, то Советской Россией. Окончательно перешел к Литве после аннексии последней Советским Союзом в сентябре 1939 года. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Мы оказались между литовцами и поляками. И те, и другие ненавидят евреев…

…Можешь узнать что-нибудь о господине Левассоре, проживающем на улице Отвиль, дом 65? Он заказал у меня меха, но не предоставил никаких банковских гарантий…

…Когда ты закончишь учебу, нужно будет выдать тебя замуж, чтобы вы подключились к торговле. От твоей матери уже нет никакого толку…

…Твоя мать больше не встает с кресла. У нее совсем испортился характер. Тебе лучше вернуться…

…Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад, говорит, что тебя нет в числе студентов Парижского университета. Я ответил, что это ложь, и…

…Твоей матери пришлось делать пункции, которые…

…Тебя видели в Париже в неподобающей компании. Я требую объяснений…

…Я снова получил плохие новости о тебе. Как только позволит торговля, я приеду, чтобы убедиться лично…

…Если бы не твоя мать, которая отказывается оставаться одна, узнав от врача, что ей недолго осталось, я бы сам приехал за тобой. Приказываю тебе вернуться…

…Посылаю тебе пятьсот злотых на билет…

…Если через месяц не вернешься, я прокляну тебя…»

В дальнейших письмах речь снова шла о ногах матери. Затем приводился рассказ очередного еврейского студента, вернувшегося в Вильно, о том, как Анна живет в Париже.

«..Если сейчас же не вернешься, между нами все кончено…»

И наконец, последнее письмо.

«…На что ты живешь целый год, ведь я больше не посылаю тебе денег? Твоя мать очень несчастна. Во всем случившемся она обвиняет меня…»

Комиссар Мегрэ ни разу не улыбнулся. Он сложил все документы в ящик своего стола и закрыл его на ключ, затем составил несколько телеграмм и отправился к камерам предварительного заключения.

Анна Горскина провела ночь в общей камере.

Под утро комиссар распорядился перевести ее в отдельное помещение. Прежде чем войти туда, он открыл окошко в двери. Анна Горскина, сидевшая на табурете, даже не вздрогнула, лишь медленно повернула голову и смерила полицейского презрительным взглядом.

Мегрэ вошел и некоторое время молча рассматривал ее. Он знал, что бессмысленно ходить вокруг да около, задавать хитроумные вопросы, приводящие порой к невольным признаниям.

Она была слишком хладнокровна, чтобы угодить в подобную ловушку, и комиссар только упал бы в ее глазах.

Поэтому он просто проворчал:

– Ну что, сознаешься?

– Нет!

– По-прежнему отрицаешь, что убила Мортимера?

– Отрицаю!

– А что купила серый костюм для своего сообщника, тоже отрицаешь?

– Отрицаю!

– А то, что ты передала костюм в его номер в «Маджестике» вместе с письмом, где сообщала о своем намерении убить Мортимера, и назначила встречу на улице?

– Отрицаю!

– Что ты делала в «Маджестике»?

– Искала номер мадам Гольдштейн.

– В отеле нет клиентки с такой фамилией.

– Я этого не знала.

– А почему я увидел тебя убегающей с револьвером в руке?

– В коридоре на втором этаже на моих глазах один мужчина стрелял в другого, а потом бросил оружие на пол. Я подняла его, опасаясь, что он захочет выстрелить в меня тоже. И побежала предупредить служащих.

– Ты никогда не видела Мортимера?

– Нет.

– А ведь он приходил в твой отель.

– Там живет шестьдесят человек.

– И не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенгейма?

– Нет.

– Тебе никто не поверит!

– А мне плевать!

– Продавца, который продал тебе серый костюм, несложно отыскать.

– Пусть приходит!

– Я сообщил твоему отцу в Вильно…

Она вздрогнула, в первый раз за все время. Но тут же ухмыльнулась:

– Если вы хотите, чтобы он сдвинулся с места, вышлите ему также деньги на билет, иначе…

Мегрэ не нервничал и глядел на нее с любопытством, не лишенным некоторой симпатии. Какой у нее был характер!

На первый взгляд, ее показания ни на чем не основывались. Факты, казалось, говорили сами за себя.

Но именно в подобных случаях полиция чаще всего оказывается не в состоянии противопоставить запирательствам обвиняемого вещественные доказательства.

В данном случае их просто не было! Револьвер был незнаком оружейникам Парижа. Значит, ничто не доказывало, что он принадлежит Анне Горскиной.

Она находилась в «Маджестике» в момент преступления? В крупные отели может попасть кто угодно и ходить по нему незамеченным. Она утверждала, что кого-то ищет? Такое вполне могло быть.

Никто не видел, как она стреляла. От письма, сожженного Петерсом Латышом, ничего не осталось.

Косвенные доказательства? Собрать их можно сколько угодно. Но суд присяжных не выносит приговор на основании косвенных доказательств, он и к прямым-то относится с недоверием из страха совершить судебную ошибку, о которой неустанно твердит защита.

Мегрэ разыграл последнюю карту.

– Мне сообщили, что Латыш сейчас в Фекаме.

На этот раз он добился результата. Анна Горскина вздрогнула всем телом. Но, видимо, успокоив себя тем, что это ложь, процедила:

– Ну и что?

– В анонимном письме, которое мы сейчас проверяем, сообщается, что он скрывается на вилле у некоего Сваана…

Она подняла на него свои темные глаза, взгляд которых был очень серьезен, почти трагичен.

Мегрэ машинально взглянул на лодыжки Анны Горскиной и отметил про себя, что опасения ее матери были не напрасны: Анна действительно страдала водянкой.

Через ее грязные, непричесанные волосы просвечивала кожа. Черное платье было испачкано.

В довершение ко всему, над верхней губой темнел пушок.

И все же она была красива какой-то вульгарной, животной красотой. Не сводя глаз с комиссара, презрительно скривив рот, инстинктивно собравшись перед нависшей опасностью, она проворчала:

– Если вам все известно, зачем меня спрашивать?

Тут же в ее глазах сверкнула молния, и она добавила с грубым смехом:

– Или вы боитесь ее скомпрометировать? Я угадала? Ха-ха! На меня-то плевать… Я иностранка, девица, неизвестно на что живущая в гетто. А вот она!.. Ну что ж…

Чувствовалось, что, задетая до глубины души, она уже готова все рассказать. Мегрэ, понимавший, что его настойчивые расспросы могут ее спугнуть, стоял с безразличным видом, глядя в другую сторону.

– А ничего! Вы слышите? – закричала она. – Убирайтесь! Оставьте меня в покое! Ничего, говорю вам… Ни-че-го!

И вдруг она бросилась на пол одним молниеносным движением, которого Мегрэ не мог предвидеть, несмотря на то, что уже имел дело с таким типом женщин.

Истерический припадок! Лицо еврейки исказилось гримасой. Все тело корчилось в судорогах и сотрясалось крупной дрожью.

Красивая еще секунду назад, теперь она была уродливой, вырывая себе волосы пучками, не обращая внимания на боль.

Мегрэ не шелохнулся. Это был уже сотый подобный припадок на его веку. Он поднял кувшин, стоявший на полу. Тот был пуст.

Комиссар позвал охранника.

– Быстро принеси воды.

Минуту спустя он уже лил холодную воду прямо на лицо еврейки, которая задыхалась, жадно открывала рот и смотрела на него, не узнавая, после чего впала в тяжелое забытье.

Время от времени по ее телу еще пробегала дрожь.

Мегрэ опустил кровать, поднятую, как полагается, к стене, поправил тонкий, как блин, матрас и не без труда уложил на нее Анну Горскину.

Он проделал все это без малейшего раздражения, даже с нежностью, на которую его считали неспособным; поправил платье на коленях несчастной, пощупал пульс и, стоя у изголовья, еще долго смотрел на нее.

Сейчас у нее было лицо уставшей тридцатипятилетней женщины. Лоб испещряли мелкие морщины, которые в обычное время были незаметны.

Пухлые руки с дешевым лаком на ногтях были на удивление изящной формы.

Мегрэ задумчиво набил трубку табаком медленными движениями указательного пальца, как человек, который не очень хорошо понимает, что ему делать дальше. Некоторое время он прогуливался по камере, дверь которой оставалась приоткрытой.

Внезапно он обернулся с удивленным видом, не веря своим ушам.

Анна Горскина натянула одеяло на лицо и теперь представляла собой бесформенную массу под тканью неприятно-серого цвета.

И масса эта судорожно вздрагивала. Прислушавшись, можно было уловить приглушенные рыдания.

Мегрэ бесшумно вышел из камеры, закрыл за собой дверь, миновал охранника, но, пройдя с десять метров, вернулся назад.

– Принесите ей еду из ресторана «Дофин»! – скороговоркой произнес он ворчливым тоном.