Текст книги "Озеро Сариклен"

Как и в первый раз, когда она еще молоденькой девушкой дошла до этих сосен, она почувствовала: дальше ни шагу! И – остановилась. А сосны и озеро – пошли. Внутрь. В нее. Господи, какая тишина!.. Тишина, в которой можно расслышать, как растет дерево. А Озеро… Озеро всматривается в нее своими пронзающими глазами. Она – нужна Ему. «Делай со мной все, что хочешь. Бери меня…»

Она не знает, сколько это длилось. Пока вдруг, точно по чьему-то велению, она чуть повернула голову влево. К той узловатой, трижды изогнутой, любимой своей сосне. И – вздрогнула. Не поверила своим глазам. Протерла их, но все осталось так же: около сосны стоял, прислонившись к ней, человек – в абсолютной неподвижности, большей, гораздо большей, чем ее собственная. Его можно было принять за изваяние. Но это был человек, живой человек, смотревший на Озеро. Он стоял в профиль к Ольге. Она видела библейский точеный профиль, волосы с легкой проседью. Но все это ничего не значило. Значило другое – какой-то тайный ритм его неподвижной фигуры, тайное движение внутри этой неподвижности. Ах, если бы он повернулся и можно было бы увидеть его взгляд!.. Она уверена, что встретила бы тот самый взгляд… Тот взгляд на реальном человеческом лице. Человек с тем взглядом… Выдержит ли сердце такую встречу?

Но вот волнение улеглось, и снова начала расти тишина. И было ясное и точное чувство, что кто-то движется внутри нее, приближаясь к Своей великой, не ведомой уму нашему цели. Чувствовать этот шаг внутри себя – это предел счастья… А чувствовать это не в одиночестве – самая фантастическая, самая несбыточная, мечта на свете. Но вот она уже не одна. Пусть тот, другой, ничего не знает о ней, все равно – они вместе. Он слушает, так же слушает, то же слушает!..

Сейчас… сейчас… сейчас произойдет то, самое нужное. Еще одно мгновение…

И вдруг – происходит нечто страшное, немыслимое, как землетрясение, как взрыв. Слева, со стороны пансионата, приближается группа людей с транзистором, с громким навязчивым транзистором здесь, сейчас!!! Люди смеются, переговариваются. Они радостно возбуждены. Ольга чувствует, как эта лавина гуннов надвигается на что-то бесконечно хрупкое, от чего зависит жизнь всего мира. Да, да, всего мира. Она не сомневается в этом ни на секунду. Но как их остановить?! Боже мой, как?!

Она смотрит на них во все глаза, точно хочет пресечь их силой взгляда, и вдруг видит что-то уже совсем, совсем невообразимое:

Они идут прямо на него. Они приняли его за дерево. Да, конечно. Они его в упор не видят. И – о, какой крик! Какой страшный крик!.. Люди останавливаются, оглядываются. «Что это? Птица какая-то прокричала?» – растерянно говорит молоденькая девушка, глядя на своего спутника с транзистором. «Не знаю, милая. Мало ли здесь всяких незнакомых птиц в этом заповеднике. Мало ли здесь…». Он не договаривает. Крик повторяется. И люди в некотором смятении уходят дальше, а Ольга бежит, а может быть, летит туда, к нему. Это, конечно, он кричал… Хотя, Господи, как похоже на Машу, на Белкину Машеньку! Сердце, которое только что готово было разорваться от счастья, разрывалось от боли. Вот на уже около него. Он лежит на земле. Лицо и руки в крови, 'лаза закрыты.

Ольга кладет руку на его лоб. Он совершенно холодный. Нет, нет! Нет!.. Не может быть! – кричит ее сердце. Она зачерпывает ладонью воду из озера, смачивает его лицо. Обхватывает его голову руками.

И вот глаза открываются. Смотрят на нее молча. Потом он видит кровь на своих руках, чувствует ее на лице.

– У меня был приступ. И я расшибся, – тихо говорит он и медленно садится.

«Какой приступ? – думает она. – Неужели он не знает, что люди сшибли его и прошлись ногами по его лицу, рукам… Неужели он не знает?..»

– Простите меня. Я напугал вас. Благодарю вас. Я сам.

– Не надо. Не вставайте. Я хочу, чтобы вы полежали. Я сейчас вымою вам лицо и руки. Я сейчас помогу вам.

Ей кажется, нет, она уверена, что вся ее жизнь была подготовкой к этой минуте, подготовкой к тому, чтобы суметь помочь ему. Может быть, она для этого только и родилась на свет.

И вдруг он говорит уже совсем другим, удивительным голосом. Если бы озеро смогло заговорить, у него был бы этот голос – чувствует Ольга и застывает.

– Так ты увидела меня? Увидела, когда никто не видел?

Глаза Ольги полны слез. Они не проливаются, а только переполняют глаза.

– Что удивительного в том, что я увидела? – тихо-тихо отвечает она. – Скажи лучше, как это они могли не видеть?! Разве можно не видеть?!

На самом ли деле говорили они эти слова? Или это говорило Озеро и Деревья? Да, озеро и деревья. Но это-то и есть «на самом деле»…

– Вы из пансионата? – спрашивает он уже другим голосом, которым говорят только слова.

– Да, из пансионата, – отвечает она так же. – А вы?

– Я живу здесь, недалеко, на холме. У меня здесь избушка.

* * *

– Меня зовут Эфраим, – говорит он.

– Почему – Эфраим? – слегка удивляется она. Но ей тут же становится это безразлично. Как бы ни звали, это он.

– Эфраим Аданов.

– Да, да, я знаю.

Он удивленно вскидывает глаза и так же быстро перестает удивляться.

И вот она впервые видит его картины, а он – человека, который знает наизусть его стихи. И сколько! Эти никогда не печатавшиеся стихи, которые, как он думал, и вовсе никто не знает. Кроме узкого кружка друзей – никто. И вот…

Картин здесь было мало. Основное – в Москве. Но – с нее достаточно. Из озера Сариклен рождалось озеро Сариклен.

Взглянув на эти картины, нельзя было сомневаться, что Озеро – живое, что оно глядит на вас, что Оно – любит вас, что Оно вас ждет… Это великое ожидание, этот зов, эта просьба, обращенная к душе – вот что было на картинах. Озеро? Само ли озеро? Озеро было прозрачно. И сквозь него, как сквозь легкое облако, просвечивало еще что-то и еще… Что? Здесь присутствовало нечто, чего не передать ни кистью, ни словом. Главное было то, что ни в одну картину не вмещается. Картина была лишь путем Туда… Бесконечным путем в Бесконечность…

И Ольга вошла в Бесконечность.

– Да… да… – услышала она обрывок фразы. – До сих пор были мои картины и зрители. А вы и есть моя картина.

– Что? – не поняла она. И вдруг опять перестала слышать. И снова слова:

– Озеро – одно. Одинокий глаз. Полная одинокость. Люди на берегу. Где бы они ни были, люди – около. А Оно – одно… Но вот я увидел лицо, которое и есть Озеро. Озеро Сариклен.

Заря отгорела. Сумерки. Первые звезды. Маленький костер на холме. И огромное молчание.

Он подбросил поленьев в костер, сел и неожиданно сказал:

– Люди считают, что мир держится сам собой. Греются у костра. И совсем не думают о том, кто его разжег. И о том, что огонь надо все время поддерживать. Все-все время…

Поленья потрескивали. Чуть шуршали ветки. А его голос сливался с этими ритмами, с этими звуками:

– Рожают, хоронят… Но разве можно просто похоронить и все? Или родить и выбросить в мир душу – на ветер, на дождь, на мор, на боль… Нет, это невозможно. И живых, и мертвых надо поддерживать. Вот так, как этот костер. Как поддерживать мертвых? Да так же, как и живых. Всем нужно воскресение. Воскресение и жизнь вечная. Без вечной жизни не будет и этой временной. Это, в сущности, так очевидно. Не будет жизни, как костра без дров. Воскресение – это наше дело, дело всех душ – собирание Духа. Духа, а не косточек. Но капле, по крошке, за мигом миг…

Слова его перешли в стихи. Как-то сами собой:

 
И вовсе им ничто не чуждо
Земное. Вовсе нет стены.
Но мертвым нужно, мертвым нужно
Гораздо больше Тишины.
Вот той, что накопили горы
И лес, тысячелетний лес…
Гораздо более – простора,
Гораздо более – небес,
Полей и моря, чем собрала
Душа на смерть свою в запас.
Все, что даем мы, – им так мало!
Им нужно больше, больше нас!
О, так неизмеримо много
Живого духа нужно им! —
Наверно, столько, сколько Богу,
Чтоб сделать мертвого – живым!
 

Вот столько и надо собрать, чтобы был Простор и была тишина, чтобы не угасала жизнь. Жизнь – это костер, в который нам надо подбрасывать поленья… Только то, что сгорает, не умирает.

 
Сейчас… сей-час… Все глубже,
внутрь, в упор.
И – собран Дух. – Аз есмь!
И вот тогда-то
Выходишь ты в торжественный простор,
В великую расправленность заката.
И тянутся объятия зари,
И в этом нескончаемом полете —
Единый возглас: «Господи, бери!»
О, убыль мира… Истонченье плоти…
 

Одному почти невозможно выдержать это. Но если нас хотя бы двое!..

31 июля 1986 – 17 июня 1987 г.

Ты или я?
(картины на темы Ветхого и Нового Заветов)

Эти страницы – плод внутреннего созерцания, в котором вновь рождались библейские и евангельские картины. Сквозь них проходит важнейший вопрос духовного становления: Ты или я? Наше глубинное Ты, заложенный в нас Образ – или наше малое я, наше эго?

Посвящается светлой памяти Александра Владимировича Меня

Часть 1

Когда у Адама открылись глаза, он увидел рай. Увидел, услышал, вдохнул – рай. Первозданный, как и он сам. Цветы, птицы, деревья, вода, небо!.. Золотое, синее, красное, розовое, зеленое, серебряное – горело, звенело, витало, пело! И он один должен был вместить все это! Он поворачивал голову от одного предмета к другому, от белой лилии к розе, от перламутрового попугая к павлину, от белки к лани – и вдруг не выдержал и взмолился: мне одному столько?! Я не могу поспеть, я не могу вместить! – Сможешь, сможешь, Адам. Я создал тебя по образу и подобию Своему. Я вмещаю все, значит, и ты сможешь. Только не гоняйся за всеми вещами. Иди в глубину, ко Мне. – Это сказал Бог.

Первый день мира отгорал. Занялась вечерняя заря. И хотелось смотреть только туда, на запад. Все, что пело, летало, сверкало, затихло там, смешалось в огне, переплавилось в свет. Свет был всем. Свет проходил сквозь все.

– К Тебе, Господи? – тихо переспросил Адам и прильнул к Богу Глаза Адама не видели Бога, они видели только мир – рай. Его уши слышали только звуки, но он все же видел и слышал Бога еще яснее и полнее, чем все вещи. Бог был ближе всего. Так, если бы ребенок в утробе матери мог видеть и слышать, он видел бы и слышал все, кроме самой матери, но самое важное и самое близкое из всего была бы она. Если бы кто-нибудь мог сказать Адаму, что нет Бога, как бы он рассмеялся… Но такой нелепости никто не смел сказать ему – слишком ясно чувствовал Адам Божье присутствие. Он скорее бы усомнился в том, что видят его глаза, но не в том, что чувствует его сердце. Бог был всем. Он проходил сквозь все. Все было Божье, и сам Адам тоже. «Хорошо!» – вот первое слово, которое сказал Адам, сам не зная, что повторил, как эхо, первое слово, сказанное Богом при создании мира. «Хорошо!»

Только поздним вечером, увидев взошедшую звезду, Адам смутно понял, что хочет чего-то еще. «Если бы я смог обнять Тебя, Господи…»

Когда Адам проснулся, он увидел женщину. Это было чудо, равное целому миру, открывшемуся ему вчера. Мир, который можно обнять, с которым можно слиться в одно. «Ева, Ева, – шептал Адам имя, услышанное сердцем, – Ева…» Ему показалось, что она – его собственная кость и плоть, что она вырезана из ребра его и потому в груди точно рана, когда она отходит всего на один шаг от него. «Ева, Ева, я люблю тебя, как Бога», – шептал Адам. «Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты позволил мне обнять Тебя», – говорил он, обнимая Еву.

Теперь они жили вдвоем. И цветы, и птицы, и деревья, и небо, и вода – все было для них, и когда они переполнялись до того, что, казалось, сердце может разорваться, они обнимались и успокаивались друг в друге.

Однажды Ева спросила: «Адам, ты знаешь, как это все возникло – и солнце, и небо, и земля?» – «Нет, Ева. Они возникли прежде меня. Я знаю только, что был сделан из них и из Бога. Бог вдунул дух Свой в землю и создал меня». – «И ты не знаешь, как Он это сделал?» – «Нет, Ева». – «И не хочешь узнать?» – «А зачем?» – «Но ведь ты сам смог бы создавать тогда небо и землю, и птиц, и цветы, и людей». – «Ева, разве мало тебе всего, что Бог создал?» Ева ничего не ответила.

Однажды, когда Адам застыл, глядя на зарю, Еве стало скучно. Птицы умолкли, все стало медленнее, длиннее, и тени, и песни. Волны не брызгались и не играли, животные попрятались куда-то, солнечные зайчики не прыгали больше. Разноцветные бабочки исчезли, цветы прикрыли свои чашечки. «Ну где же вы все? – спросила Ева и обиженно опустила глаза. – Почему нет новых бабочек и цветов? Адам!» Но Адам не слышал ее. Он совсем не смотрел по сторонам, а только куда-то вперед в одну точку – в зарю. Ева проследила за ним взглядом: на что он смотрит? Но ведь там ничего не было. Только угасающее пламя и ни одного предмета.

– Адам!

Адам, как во сне, не глядя на нее, привлек ее голову на грудь, продолжая смотреть вдаль. Но она высвободилась, и Адам впервые в жизни испытал беспокойство: «Ева, ты покинула меня?» – «Это ты бросил меня. Я рядом, а ты смотришь куда-то. Мне скучно!» – «Скучно?! Что такое скучно?» – «А ты не знаешь?» – «Нет». – «Научись мастерить, как Бог. Узнай, как Он создал мир, и научи меня, и тогда я не буду скучать».

В другой раз Ева вот что сказала ему: «Адам, в раю растет дерево. Если мы вкусим его плодов, то узнаем, как творится мир. Мы все узнаем. Пойдем!» – «Нет, Ева. Это запретный плод». – «Откуда ты знаешь?» – «Знаю. Мне Бог сказал». – «Не слушай Бога!» – «Что ты, Ева?!» – «Ты ничего не понимаешь. Он не хочет, чтобы мы все знали, и поэтому не велит Он хочет один быть мастером. Он господин, а мы кто?» – «Ева, Ева! Зачем ты говоришь так? Мы дети Его. Мы в Нем. Мы с Ним одно». – «Но ведь Он что-то запрещает, что-то держит для Себя одного». – «Значит, так надо, пока мы не выросли». – «Адам, милый, ну давай, только подойдем с тобой к дереву, и я покажу тебе что-то. Только подойдем…»

Дерево было окружено странным сиянием. Казалось, каждая ветка горит и прожигает тело. Когда Адам пригляделся, ему показалось, что вокруг веток дерева обвился золотой змей. Этот змей рос на глазах, качался, сиял и шептал: «Вкусите, вкусите…». Вдруг Ева сорвала золотое яблоко. Адам крикнул и остановил ее руку. А змей шептал: «Не бойся, не бойся. Вкуси, и все будет твое». – «Мое? Но зачем мне мое?» – «Разве ты не хочешь, чтоб все было твое, чтобы ты стал господином мира?» – «Нет, все Божье, и я Божий. Значит, у нас все общее». – «И я общая? А что, если Бог отнимет меня у тебя?» – «Что ты, что ты, Ева! Бог не сделает этого, Он создал тебя из меня и для меня». – «Он создал, Он может и отнять. Ты-то ведь создавать не умеешь». – «Ева…» – «Вкуси, вкуси… и все будет твое, твое, только твое…» – «Ева…»

Но Ева уже откусила от золотого плода и протягивала его Адаму И Адам вкусил. И вдруг первый раз в жизни заметил самого себя и увидел, что он наг, и ему стало стыдно. Ева жалась к нему – нагая, маленькая – и утирала его слезы. И тут услышал Адам голос Бога, который звал его к Себе. Но Адам не сдвинулся с места. Он опустил лицо к земле и сказал: «Господи, я не могу предстать перед Тобой, потому что я наг». – «Кто сказал тебе про наготу твою, сын Мой?!» – раздался тоскливый голос Бога. Адам не ответил.

– Адам! Ада-ам…

Голос был все дальше, дальше. Никогда еще не чувствовал Адам такого расстояния между собой и Богом. Наконец, Божий голос остался только дальним отголоском в сердце. Адаму стало холодно. Первый раз в жизни узнал он, что такое холод. «Ева, Ева, милая, какой ветер, иди ближе ко мне!» Он обнимал и грел Еву и думал только о том, как бы она не замерзла. В холодном темном мире остались они вдвоем, тесно прижавшиеся друг к другу.

И в темноте, вдали стало слышно, как зарыдал Бог: «Сын Мой, где ты?!»

Золотой змей не солгал. Они научились мастерить. Они построили дом и развели огонь. Они создали себе очаг. Им уже не было холодно и не было темно по ночам, даже когда не горела ни одна звезда. Они приручили животных и пасли их. Они возделывали землю и в поте лица добывали то, что когда-то давалось им даром. И у них родились сыновья и дочери. Каин и Авель звали сыновей. Авель пас стада свои в горах. Овцы щипали траву, а Авель останавливался и смотрел на горы и небо. И однажды, когда сердце его было, как перелитая через край чаша, ему показалось, что он слышит Голос. Он застыл и слушал так, что никакие другие звуки не доносились до него. Мать звала его к ужину, отец окликал – надо было вести стада домой, – Авель не слышал. Тогда Адам сам загнал стада, и семья села ужинать без Авеля.

«Он слушает Бога, – сказал Адам, и глаза его стали печальными и далекими. – Никогда не мешайте ему слушать Бога». – «Отец, это несправедливо, – сказал Каин. – Мы должны работать, а он будет стоять и ничего не делать?» – «Каин, ты хороший сын, ты хороший работник, но оставь Авеля. Так я, отец твой, велю тебе». – «Слушался ли ты своего отца?» – глухо пробормотал Каин…

Когда Авель вернулся в дом, он запел песню. И услышав ее, Адам и Ева прижались друг к другу и заплакали. Они плакали беззвучно, долго, пока Авель пел и когда песня смолкла. Откуда сын их – дитя изгнания – узнал песню, которую они слышали в раю?..

С тех пор Адам и Ева любили Авеля больше всех детей. Но и другие дети любили брата. Только старший, Каин, хмурил большой лоб и уходил, когда начиналась песня. Это он добыл огонь из кремня, это он первый научился возделывать землю. Это его хлеб ели отец и мать, и вся семья, а этого бездельника холят и оберегают так, как никогда не холили и не берегли Каина. Где же справедливость? И что они нашли в его песнях? Правда, Каин и сам начинал странно волноваться, когда их слышал. Что-то сжимало горло его, и нельзя было ни дохнуть, ни шелохнуться. Точно жизнь преграждалась этими странными звуками. Когда песня кончалась, Каин чувствовал себя наконец освободившимся. «Что находят они в его песне? И разве справедливо, чтобы один брат умел так петь, а другой нет? Разве мы не одинаковы?»

Однажды Авель пел в горах и думал, что его никто не слышит. Но Каин слышал. Он тихо подошел сзади и сел. Пока Авель пел, ему казалось, что вся земля стала иной, что все сияет, светится и тонко звенит, как никогда не сияло и не звенело в жизни, что деревья ласковые, необыкновенные, сами кормят людей, и людям не надо так тяжко трудиться; что огонь вовсе не нужен, потому что золотое солнце никогда не оставляет людей без своего тепла, и что если очень долго смотреть на заходящее солнце, то… сердце само станет как солнце и… Каину показалось, что что-то пролетело мимо него гигантской птицей, что-то великое обдало его своим дыханием, смело и… вдруг исчезло. Песня кончилась.

– Спой еще, – попросил Каин. Авель улыбнулся:

– Я рад, что тебе хочется меня слушать. Я уже думал, что тебе не нравятся мои песни.

– Спой еще.

Авелю что-то сдавило горло, и он сказал:

– Сейчас не могу.

– А почему ты не можешь? Почему?

– Ну, если ты так хочешь…

Авель собрался петь через силу, но Каин сам остановил его и тихо спросил:

– От кого ты узнал эту песню?

– От Бога.

– Попроси Бога, чтобы Он дал ее мне.

– Но Каин, что ты говоришь? Она такая же твоя, как и моя. Я услышал ее от Бога, ты от меня, не все ли равно?

– Нет, не все равно. Почему Бог любит тебя сильнее, чем меня? Чем я хуже тебя? Разве я виноват, что мои отец и мать согрешили? Разве я виноват? Да они ведь и твои отец и мать, такие же, как и мои. Почему же тебе дано все, а мне ничего?

Лицо Каина исказила такая ненависть, что Авель застыл в ужасе и только прошептал иссохшими губами:

– Каин, брат мой…

– Теперь ты вспоминаешь, что я брат твой, а когда ешь мой хлеб, не думаешь об этом. И когда поешь свои песни, много ли ты думаешь о брате Каине? Каину труд, Каину пот, а тебе песни и любовь. Так пусть же и тебе хоть раз будет больно!

Он поднял мотыгу, которую сам смастерил, и замахнулся ею на брата. Авель застыл, немой, как дерево, около которого стоял. И пролилась первая кровь на землю.

– Каин, Каин…

И тогда первый раз услышал Каин голос Бога. Это был страшный голос:

– Каин, где брат твой Авель?!

Каин задыхался. Снова ему заперло дыхание. Ему казалось, что он умирает. Тогда он собрал все свои силы, так что раздулся каждый мускул его тела, и глаза его, ставшие ледяными, сказали:

– Что я, сторож брату своему?

Господи, какой ледяной ветер! Какая буря! Все сорвалось с пазов и носилось на свободе, свободное от своего закона, свободное от своего стержня. – Все носилось, сталкивалось друг с другом, рвало друг друга. – Хаос. Он надвигался на душу, грозил поглотить ее. Душа металась из стороны в строну, почти совсем оторвавшись от Бога. Одна только тонкая ниточка связывала ее с Ним, тонкая ниточка не давала ей рассыпаться и смешаться с хаосом – боль. Как трудно держаться на этой ниточке и как страшно! Душа не хочет боли. Она хочет полной свободы. И – знает, что это смерть. Оторваться – значит не быть. Но почему быть так больно?! Почему?

– Каин, Каин!

– Замолчи, перестань меня мучить!

– Каин, Каин!

– Что Ты хочешь от меня, Господи?! Я же убил не Тебя, а брата моего. Вот он лежит немой, как камень. Почему же Ты все время повторяешь Его последние слова?! Ну, пощади меня, дай мне забыться, ведь его же нет, не-ет!

– Каин, Каин!..

– Пощади меня, Господи!

– Я? Я — тебя?! Разве это не ты должен пощадить Меня?! Ты, отсекший Мне руки и закрывший Мне глаза?! Ты, оставивший Меня в таком одиночестве?

– Тебя, Господи?!

Забыться, забыться!! Загородиться стеной, чтобы не слышать. Я человек. У меня есть ум и руки. Я смогу воздвигать стены, построю города, крепости. Мне не нужны Твои милости, я сам стану творить. Я создам дома и машины, я зажгу солнца! О, я буду все время занят. Я не оставлю ни минуты для Тебя. Ты не войдешь ко мне. Я забуду Твой страшный голос.

– Каин, Ка-ин!

Скорей, скорей! Я займу всю землю, я буду работать, работать. Я построю башню до неба, я вытесню Тебя с неба!

– Ка-…и…