Текст книги "Озеро Сариклен"

Часть III

«Как это все так сплелось? – Анка не могла ума приложить. – Антон и Рута…»

Рута, Берута Сизова была близкой подругой Анки. Работала она в их же театре, театральным художником. Анка, кажется, все о ней знала. И тут на тебе – Антон! Был кто-то, из-за кого Рута оставила своего Леву. Но этот кто-то был женат, а Рута поняла вдруг, что если не он, так никто. Ушла от мужа, жила одна. И вдруг приходит в театр с Антоном и знакомит Анку: мой муж. На Анкино изумление ответила чуть заметной улыбкой. Потом отвела ее в сторону:

– Ну, чего ты рот раскрыла?

– А как же тот, из-за которого ты Леву оставила?

– Это тот самый и есть.

– Так это же Антон!

– А ты что, его знаешь?

Знает ли она Антона?!

Анка пришла домой совершенно взъерошенная.

– Ты пойми, – говорила она Сергею… – Рута вышла за нашего Антона, а я ничего не знала!

Рута… Ну, конечно, у Руты все в конце концов должно было уладиться. Потому что это – Рута. Она как-то удивительно просто и гармонично разрешала все вопросы, в которых безнадежно запутывалась Анка. Но ведь Рута и сама наконец запуталась?.. Настал такой момент в ее жизни… Нет, и тут не запуталась… Просто взяла и повернула на сто восемьдесят градусов, когда ей это нужно стало. Ей как-то всегда все о себе ясно. А Анке ничего о себе не ясно. И что ей с собой делать?

Рута сколько угодно изменяла своему мужу и умудрялась оставаться с чистой совестью. И какие у Руты были сны! Целые сказки. Действие – на небе. Если судить по Фрейду, Рута – чистая голубица, а она!.. – Анка вдруг села на пол около своей кровати и стала колотить руками подушку. «Вот кто такая я, вот кто! Почему мне снятся такие сны и почему, почему вообще мне нужен кто-то, кроме Сергея?!»

Сергея она любит. Она в этом совершенно не сомневается. Жить без него не может. Но почему ей его одного мало?!.. Что с того, что она никогда ему не изменяла? Если в мыслях ее, в сердце ее постоянно присутствует еще кто-то. О, не глубоко! Так не глубоко!.. Глубоко – только он. Но почему то, что глубоко, не вдохновляет? А ей для вдохновения постоянно нужно что-то еще…

А Рута говорила: лучшее средство избавиться от искушения – это поддаться ему: «Я уже не помню ничего, во мне нет того, что было. А у тебя не было, а все еще есть». Может, она права? – начинала думать Анка, как вдруг произошла эта поразительная перемена в Руте. Как будто совсем другой человек появился. И как-то побледнела, подурнела она… Впрочем, если присмотреться, то и не подурнела вовсе. Просто ей не до себя стало. Точно совсем себя не видит, не чувствует. Тихая стала. И с ней стало тихо. Если говорить правду, Анка никогда не любила ее так сильно, как в то время, когда она ушла вдруг от своего Левы и стала какой-то незаметной и значительной в одно и то же время. Анка присматривалась и прислушивалась к ней и одновременно к себе самой. Но чтобы тот ее «роковой» оказался Антоном! Этого уж Анка никак не ожидала. А ведь и с Антоном произошло что-то особенное, начинала сопоставлять Анка, и все больше и больше волновалась.

– Сережа, ты понимаешь что-нибудь, Сережа? – говорила она, быстро расхаживая по комнате взад и вперед, и вдруг обнаружила, что Сергей целиком ушел в книгу и не слушает ее. – Как?! – она внезапно остановилась и разразилась слезами. Тогда он вскинулся.

– Ну, что с тобой, Аннушка, детка? Ну, что ты?

– Так ты всегда, так ты всегда, пока чего-нибудь не случится, ты не обратишь на меня внимания, а если случится…

– Глупая, глупая моя. Если б ты знала, что я читаю! Я хотел тебе прочитать. Я хотел… Вот ждал только, когда пройдет твоя буря в стакане воды… Твоя обычная буря, – мягко улыбнулся он.

– Буря в стакане воды! В стакане воды! Обычная!.. Для тебя все – стакан воды и все – обычное. И я обычная, и наши отношения обычные.

– Анка!

– Ну что – Анка? Ну, что?

Слезы размазались по липу, повисли на кончике носа, как у ребенка.

– Ну… что ты?

Анка всхлипывала совсем как девочка и ничего не отвечала. Потом вдруг сказала:

– А ты не думаешь, что я могу влюбиться в кого-нибудь?

Сергей пожал плечами:

– Когда влюбишься, тогда и буду думать. А сейчас не думаю и думать не хочу.

И Анка вдруг притихла и поняла, что больше расходиться нельзя, что сейчас все разобьется о скалу. Время от времени в нем появлялась такая скала. И, пожалуй, это хорошо, что есть преграда всем ее волнам. Это хорошо…

– Ты поел? – вдруг присмирев, спросила она.

– Нет, тебя ждал.

– Ну, так давай обедать. И расскажи мне, что за книгу ты читал.

Сергей спас ее когда-то. Было время, когда она была связана с человеком, разрушавшим все, что он любил. И ее бы разрушил. Еще как разрушил бы, если б не Сергей. Сергей ничего для себя не хотел, был ее наперсником, братом, удивительно бескорыстным и в то же время сильным. Может, именно это бескорыстие и было его непонятной силой. Анка ясно увидела, что хотя он и любит ее, но как-то по-особому Ему ничего, совсем ничего для себя не надо. А только – для нее. «Неужели так можно?» – стала она думать, все более всматриваясь в него. И стала учиться у Сергея этому бескорыстию и незаметно полюбила его. И вдруг все и всех увидела в другом масштабе, в настоящем своем масштабе. И показалось, что раньше она была слепая или дальтоник, что ли. Сергей – это сокровище. Это она знала теперь твердо, но… почему же то первое удивление, потрясение даже, прошло? Как нарушить будничность их отношений?

Вот если бы все было как в первые дни!.. – говорила Анка Ольге Алексеевне. – В глубине, может, так и есть. Но это так глубоко запрятано, что и не докопаешься. Понимаете, мне нужно что-то еще для… ну, для настоящего дыхания. И – свинство это! Ведь он каждую мою роль наизусть знает. Почти на всех репетициях бывает. А если б не работал – на всех бывал бы. Но и так – во все входит. Точно у меня всюду с собой собственный кондиционер, так помогает. А я… Ну, что я за человек, Ольга Алексеевна?!

– Придется уж примириться, какая есть, – говорила Ольга Алексеевна.

– Вот я думаю часто: Вы – одна, и Вам себя хватает. А я…

– Мне вот этого хватает, – сказала Ольга, показывая на заоконное пространство. – С меня достаточно. «Jch habe genug», – это слова из баховской кантаты, – пояснила она и перевела: – Я имею достаточно, с меня довольно.

Анка молчала и смотрела на нее.

– Я знаю, что Вам достаточно, – сказала она через некоторое время. – Но Вы… у Вас всегда полное сердце. А у меня – то полное, то пустое, то опять полное, то опять пустое. И вот мне надо его чем-то новым наполнить. Или кем-то. А мне хочется, чтобы одним Сергеем.

– Одним Сергеем? Да разве сердце можно одним человеком заполнить? Каким бы он ни был?

– А разве нельзя?

– Ну что ты? Чтобы заполнить сердце, нужна Бесконечность. Целая Бесконечность. А человек, всякий человек имеет свои рамки, свои границы. Если ты ждешь, чтобы твое сердце кто-то другой заполнил, тебе всегда будет мало одного. И двух, и трех – всех мало. И начнется дурная бесконечность – от одного к другому, и так без конца. – Она помолчала. Потом добавила: – Искать полноту сердца в другом… Это все равно, что искать свое отражение в Зазеркалье.

– Но ведь Мастер совершенно заполнил сердце Маргариты. Хоть и один человек. Только он и вернул ей смысл жизни.

– Да, конечно. И все-таки они не замыкались друг на друге. Было еще что-то третье, что больше них обоих.

– Вот как… Что же это? – Анка попробовала сама подыскать ответ, но Ольга Алексеевна тихо продолжала:

– Недаром же там роман в романе. Мастер пришел куда-то, куда и Маргарите нужно прийти. Вернее, он не пришел, а идет, путь нащупывает.

– Куда же? В Ершалаим? В те времена?

– В себя. В свою собственную душу. Там только и есть Бесконечность и полнота бытия.

И она прочла Рильке:

 
Боги сначала обманно влекут нас к полу другому,
Как две половинки в единство.
Но каждый восполниться должен сам,
Дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет
Лишь одиноко прочерченный путь
Через бессонный простор[10]10
  Р.-М.Рильке. Элегия к Марине (Цветаевой).


[Закрыть].
 

* * *

Наконец-то состоялась премьера «Мастера и Маргариты» в театре-студии. Она очень долго готовилась. Много раз откладывалась. И вот – наконец! Это было событие.

Анка, Анна Пеночкина в роли Маргариты потрясла всех. «Наша Пеночка-то – полетела, как орлица», – сказал один из актеров. А зал аплодировал неистово, небывало. Только сама она выходила на аплодисменты какая-то отсутствующая, точно все это не к ней относилось. Принимала цветы почти механически, как будто и не замечая их.

Когда Ольга пришла к ней в уборную, Анка была тихой-тихой. Постояла, положила голову на плечо Ольги, а потом сказала: «У меня уже не было сил ни на что. И на радость тоже. А теперь, кажется, есть. Все сейчас собираются у нас. Так что – к нам, Ольга Алексеевна! Нет, нет, нет, – испугалась она, не вздумывайте отказываться. Я без Вас сейчас совсем не могу».

Ольга не могла сопротивляться. Поехало много актеров во главе с режиссером, игравшим Воланда, Рута, художница спектакля, Ольга, Катя с Коршем. Антон подошел, поцеловал руку Анке, шепнул: «Прости меня. И за себя, и за Сергея прости!». Но Анка вдруг расцеловала его и сказала, что не отпустит: «Я хочу, чтобы сегодня все мои были со мной. Чего уж теперь? Все всё знают. И кажется, всем хорошо. Поедем». Но он не поехал. Вот только его из близких не было.

Больше всех говорил Роман Андреевич Корш. И кому же говорить, как не ему, главному специалисту по Булгакову.

Он хвалил Иешуа, очень хвалил режиссерское решение спектакля, но больше всего – Анку.

– Анна Романна, – почти торжественно звенел его голос, – Анна Романна дала нам возможность увидеть великую женщину. Эта женщина не побоялась самого Сатаны! И он ее короновал. Она была действительно хозяйкой в доме у Сатаны. Честно сказать, я не верил, что найдется актриса, способная это сыграть. Такой жар и такая сила! – уму непостижимо…

– Анна Романовна, за Вас, за полное воплощение Маргариты в жизни!

Анка чокнулась, улыбнулась, благодарно кивнула. Но она была явно смущена и не совсем понимала, что ей отвечать. И вдруг так вот и сказала:

– Что-то меня смущает во всем этом. И я не совсем понимаю, как ответить. Не слишком ли Вы щедры, Роман Андреич? И ко мне, и к Маргарите. Вас послушать, так выше Маргариты никого и нет, а ведь вот Булгаков считал, что она света недостойна, только покоя.

– Как и сам Мастер, – вставил Корш.

– Ну да, как и сам Мастер. Ну что ж, может, и Мастер не самое высшее. Конечно, не самое.

– Ну, а что же – самое? Кто ж – самое? – Роман Андреевич откинулся на спинку дивана, положил ногу на ногу и пристально глянул на Анку. Чуть-чуть улыбаясь, глядел одновременно восхищенно и покровительственно.

– Кто высшее? Иешуа, наверное, – неуверенно сказала Анка.

– Ну, разумеется. Этого я и ждал. А не задумывались ли Вы, моя драгоценная Маргарита Николаевна, то есть Анна Романовна, – улыбнулся он, – не задумывались ли Вы над тем, что сам Иешуа просит Воланда за Мастера и Маргариту? Ну, о чем бы он ни просил, но ведь он просит, а не приказывает. Высший-то ведь приказывает. Не задумывались ли вы над этим?

Анка молчала. И все молчали. Первой заговорила Ольга Алексеевна.

– Иешуа не может приказывать, – спокойно сказала она. – Если он Богочеловек. Бог – это не власть. Бог есть любовь, а дьявол – это власть.

Роман Андреевич смотрел на нее несколько ошеломленно.

– Чрезвычайно интересная мысль, – наконец сказал он. – Чрезвычайно интересная, но, может, Вы все-таки поясните нам, Ольга Алексеевна?..

– У Бога нет внешней власти, – так же спокойно продолжала Ольга. – Он внутренний господин. Не внешний. Он в этом мире не распорядитель. Не Он князь мира сего.

– Очень интересная мысль, – опять сказал Роман Андреевич, но как-то менее уверенно. – Ольга Алексеевна, а скажите, много ли дьявольщины в Воланде? Такое уж ли он воплощение зла? Не карнавал ли это скорее, пользуясь бахтинской терминологией?

– Да, я тоже думаю, что он не воплощение зла, – ответила Ольга Алексеевна. – Скорее демон возмездия, карающая сила, исполнитель божественной воли.

– Так все-таки он исполняет волю Бога, по-Вашему, а не свою собственную?

– Да, не свою. Он просто на страже божественных законов.

– Так что он только сила в руках Бога. А сам по себе, так сказать, ничто?

– Да, ничто. То есть сосуд, только сосуд, как и все мы, впрочем…

– Ну, а если бы он ослушался? Если бы он не стал выполнять то, о чем его просят, а поступил бы по собственной воле, тогда как? Тогда он уже не ничто? Как по-Вашему?

– Нет, именно тогда-то он – полное ничто, совсем ничто. Сосуд, ничем не наполненный.

– Что-то я Вас плохо понимаю. Может, Вы хотите сказать, что дьявола и вовсе нет?

– Как сущности, в глубине бытия его действительно нет.

– Великолепно! Вас послушать, так Берлиоз с Бездомным вполне правы. Но не можете же Вы в самом деле так думать?

– Берлиоз с Бездомным не о том говорили. Они о сущности бытия, о вечном бытии вообще ничего не знали. Они, собственно, утверждали, что сущности нет, что нет вечного бытия.

– А Вы знаете, что оно есть и что оно – только одно сияющее добро? Так я Вас понял?

– Так. Наверно, так. – Ольга сказала это с некоторым трудом. Точно ее вынуждали говорить. Тот оттенок иронии, который явно вносил в разговор Роман, был ей сейчас мучителен. Но в лице Романа мелькнуло что-то мрачное, даже угрожающее. Он тяжело посмотрел на нее, и она не отвела взгляда.

– Значит, в вечном бытии дьявола нет, – четко разделяя слова, сказал он. – А где же дьявол есть, и есть ли он вообще?

– Ну и дискуссия у нас! – сказал молчавший все время хозяин дома Сергей. – У Достоевского спорили, есть ли Бог, а у нас – есть ли дьявол. Это в его-то век!

– Да, в его-то век, – повторила Ольга. – Разумеется, он есть, потому что мы его все время создаем.

– Мы создаем дьявола?! А он сам… сам по себе, без нас не существует? Вы хоть немного имеете понятие о его силе?! Вы знаете, о чем говорите?

Роман вскочил. Он был бел. Он застыл со вскинутой рукой. Напряжение дошло до такой степени, что казалось, вот сейчас, в этот миг откуда-то вынырнет нечистая сила, опрокинет стол, погасит лампу, закружит людей в воздухе. Сейчас раздастся чей-то внезапный крик… Но ничего этого не произошло. Только в тишине опять раздался голос Ольги Алексеевны:

– Да, мы создаем дьявола. Бог создает нас. А мы создаем дьявола. Он наше создание. Наша тень.

– Это дьявол – тень?!

– Да. Именно. А Вам кажется, что он высшее начало?

Ну, это Вы упрощаете. Я не говорил, что он самое высшее начало. Все не так просто. Бог и дьявол равновелики. Я думаю, что всякая другая модель – упрощение. Да, многоуважаемая. Поверьте, я действительно Вас премного уважаю, – сказал он с грациозным и вполне почтительным полупоклоном, – но я думаю, что Вы несколько упрощаете картину мира.

Он вдруг успокоился. Вошел в себя. На лице его снова появилось выражение глубокой уверенности. Власть имущий… Впрочем, не совсем. Если присмотреться, можно было увидеть легкий нервный тик у левого глаза, и пальцы левой руки еще слегка дрожали, отстукивая что-то на коленке.

– Это Ваша? – обратился он к Анке, указав кивком головы на гитару, висевшую на стене.

– Сережина, – улыбнулась Анка, радуясь перемене темы.

– О, Сергей Леонидыч, может быть, Вы нам споете?

Сергей молча встал, взял гитару и стал петь песни Окуджавы. Голос у него был несильный, но верный. Спел две песни, наступило какое-то умиротворение. И вдруг Роман Андреевич сказал:

– А Вы позволите и мне на пару песен гитару? А потом я снова отдам.

– Сделайте одолжение, – Сергей протянул ему гитару.

Роман встал с дивана, пересел на стул, слегка отодвинулся от стола и запел:

 
Что затуманилась, зоренька ясная?
Травы покрылись росой.
Что призадумалась, девица красная?
Очи блеснули слезой…
 

Какой у него оказался баритон! Но главное – какой артистизм! «Крысолов, ах ты, Крысолов!» – подумала Ольга, не в силах отвести от него глаз. И вдруг взглянула на Катю. Она сидела мертвенно бледная, ни кровинки в лице. В Ольге стукнуло сердце и больно заныло. А Роман между тем пел:

 
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу, люблю?
 

На протяжении всей песни он смотрел на Анку и вдруг, перейдя к последнему куплету, повернулся к Кате и пропел это явно ей одной, точно в комнате больше никого и не было. Катя зарделась. Ольге показалось, что вот-вот на глазах ее выступят слезы. Сейчас выбежит и расплачется… Но нет, сидит. Закурила.

– А не податься ли нам, господа, к цыганам? – царственно предложил Роман. Широко улыбнулся и запел:

 
Дорогой длинною,
С подругой юною
Да с песней той,
Что вдаль летит, звеня,
Да с той старинною
Да с семиструнною,
Что по ночам так мучила меня…
 

И вдруг все застолье начало ему подпевать:

 
Ах тари, тари, тари,
Ай тари, тари, там…
 

Он царил. Он действительно был магом сейчас. Как он пел! Как владел сердцами!

– Роман Андреич берется нам доказать, что с дьяволом не так-то просто справиться, – сказал кто-то за столом.

– Да – да, Роман Андреич докажет все, что хочешь, – подхватила молоденькая актриса, восторженно глядя на Корша. – О, господи! Вот праздник-то!

– Пожалуй, подобное я испытывала только, когда Ольга Алексеевна летала, – сказала Анка, слегка опьяневшая и удивительно похорошевшая.

– Что?! – раздалось сразу несколько голосов.

– А вот то. Вы ничего не знаете, – смеялась Анка.

– Ольга Алексеевна летала. Она и сейчас может. Это я точно знаю. Ольга Алексеевна, покажите, а?

Ольга сидела совершенно спокойно, только в глазах появились затаенные искорки. Вот-вот вырвутся в целое пламя.

– Ольга Алексеевна, взлетите!

– Это ты брось, Аннушка, этого я делать не буду.

Роман Андреевич повернулся к ней всем корпусом.

– Вы интригуете нас, Ольга Алексеевна. Что значит: не буду? Значит, можете?

– Эх, Ольга Алексеевна, показали бы! – не унималась Анка.

– Анка, оставь!

– Не будете. Вижу, что не будете. А жалко. Ну, тогда я расскажу, как это было. Мы в школе сказку ставили. И там фея должна была летать. И мы спорили, как это сделать. Мальчишки уже придумали целую конструкцию. А Ольга Алексеевна сказала: «Ничего этого не надо, надо просто взять и полететь. А ну-ка, давайте Моцарта!» Она встала посреди сцены, подняла руки, сделала шаг, другой… Ну – полет это был и все. Вы же и сейчас можете. Вы же позавчера мне показывали. И как!

– Ты пьяна, моя девочка, – сказала Ольга. Но в глазах ее по-прежнему затаились искры.

– Ольга Алексеевна, просим!

– Нет.

Она сказала это твердо. Искры погасли. Глаза потемнели.

– Жаль, жаль, – сказал Роман Андреевич. – А то вот как раз мы и доказали бы с Вами содружество высших начал: темного и светлого. А так за одним темным первенство…

– Почему это темным? Вы не темное, – сказала все та же молоденькая актриса.

– Ну, деточка… – Роман окинул ее взглядом и произнес речитативом:

 
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу, люблю?
 

Несколько секунд смотрел молча, потом сказал:

– Как не темный? Темный… А виноват ли я, скажите? Что такое я сам – против этой силы? Против этакой силы?! Нет, дорогая Ольга Алексеевна, все не свести к чему-то одному. Мир – это вечная борьба сил. В мире два полюса, а не один. Два высших начала, а не одно. Два равноправных и равновеликих начала. И слава Богу, что есть оба. Это и делает мир таким многомерным и непостижимым. «Я ль виноват?…» Виноват? Скажите! С точки зрения морали – да. Но ведь тогда ни песни, ни жизни, ни праздника не будет. Скука!

– Вы думаете? – Ольга Алексеевна глядела на него и то же время куда-то дальше, как бы сквозь него.

– Думаю, Ольга Алексеевна, думаю.

– А я не так думаю. Не обязательно губить душу, чтобы песня была и скуки не было.

Роман просверлил ее взглядом и чуть усмехнулся:

– Любовь настоящая не взвешивает и не мерит, Ольга Алексеевна. Она обязательно перельется через край, в рамки не уместится. Это как у Маргариты – душу можно черту отдать и к самому дьяволу в гости пожаловать. А что сделаешь? – он развел руки, – это больше нас, больше души. Вот это любовь! Только это и любовь, когда больше, чем душу, любят.

– А по-моему, больше – не к чему, просто всей душой.

– А не пресновато ли, Ольга Алексеевна? А не маловато ли?

Ольга Алексеевна чуть улыбнулась и сказала:

– Знаете, у Пришвина есть такой рассказ про пастушонка. Пришел к нему писатель, присел где-то там с ним рядом на бочаге и прочел пастушонку свой рассказ. А пастушонок ему говорит: «Я бы не так написал. – А как? – Я бы так написал, что сижу я на пеньке, а утки: "свись, свись, свись" – и так всю ночь. – А дальше? – спрашивает писатель. – Все. Дальше ничего, – говорит пастушонок. – Больно коротко. – Коротко?! Что ты! Всю-то ночь!»

Вот я так же скажу: маловато? Что вы! Это всей-то душой?

Роман не улыбнулся. Он молчал и как-то задумчиво глядел на Ольгу Алексеевну.

– А мать у тебя все-таки великолепна, – сказал Роман, когда они с Катей были уже дома. – Великолепна… Но я надеюсь сломать ее уверенность.

– Мамину? – Катя подняла бровь. – Вряд ли это у тебя выйдет.

– Я бы хотел встретиться с ней один на один.

Катя слегка поморщилась.

– Что, детка, уж не ревнуешь ли ты? Надеюсь, что в этом случае я вне подозрений?

Он улыбнулся, привлек ее к себе. Катя слегка отстранилась.

Роман сладко зевнул:

– Ох, спать хочется!

И заснул мгновенно, как только лег. А она никак заснуть не могла. Лежала на спине и смотрела в потолок. И такая тоска сжала вдруг сердце! «Ромась, а Ромась», – прошептала она и замерла – а вдруг проснется? Нет. Спит. Слава Богу… Не надо его будить.

По щеке проползла слеза. А за ней – другая. Что за блажь ей пришла в голову: прижаться к нему и спросить: «Ромасик, Ромочка, ты меня… любишь?»

Она вдруг представила себе его оторопь. И еще раз обрадовалась, что не разбудила. Он ведь рассердился бы и начал бы спрашивать, какие основания он подал для сомнений. Никаких оснований для сомнений. Ах, никаких. Но… в чем она должна не сомневаться? Вот это несомненное, есть ли оно? Ну, понимаешь, мне холодно, скверно мне. Мне выть хочется, Рома… Ну, почувствуй, ну, проснись. А?.. Спит. И что она хочет от него? Устал, конечно. Пусть спит. И она устала. Ну да, теперь он может прожить без нее и три часа, и тридцать три, и больше… Ей кажется сейчас, что он пил ее жадно, без передышки и – напился. Может быть, в ней и вправду ничего не осталось?

На стене и на потолке качалась тень от фонаря. Свет мягко освещал комнату, как ночник. Она вдруг приподнялась на локте и посмотрела на Романа. Он спал с чуть приоткрытым ртом, и она впервые подумала, до чего он разный, когда спит и когда лицо глядит. Точно и не его лицо вовсе. Точно оно – не одето. Господи, да он что, когда встает, то и лицо надевает?

От этой мысли стало вдруг чуть смешно. Она улыбнулась. Потом зевнула. «Ну, что я, в самом деле, пусть спит…». Неодетое лицо… Вот когда наденет лицо, тогда и поговорим. И в самом деле спать надо. Почему ей казалось, что она не сможет заснуть?

Слава богу, сможет. Она повернулась на бок, и постепенно пришел сон.

А Роман Андреевич все-таки попал в квартиру к Ольге Алексеевне. Не так-то просто это оказалось. Почему-то она не очень хотела. Но вот он здесь. И ему здесь очень нравится. Зашел, осмотрелся и сам удивился, до чего тут хорошо. Главное – тихо. Однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке. Стены как фанерные перегородки, а какая здесь тишина! Она прямо охватывала, как только переступишь порог комнаты.

Ни одной лишней вещи. Уютно. Дом на холме, на окраине. Вокруг нет других домов. В окне большой каштан и небо. Хоть всего третий этаж, а вид огромный.

На письменном столе стоят два портрета. Отец и мать. Роман поглядел на фотографию матери, молча подивился ее красоте и сел на тахту. И тут увидел в изголовье икону Богоматери. Удивительная икона, старинного письма, на глазок – не позже XVII века, – определил он.

– Откуда у Вас такая ценность?

– Чудом уцелела. Бабушкина.

Ему все больше нравилось здесь. И в то же время охватывала какая-то печаль. «Вот где сработала машина времени», – подумал он про себя и потом проговорил вслух.

– Что – что? – не поняла Ольга Алексеевна.

Роман Андреевич улыбнулся какой-то очень хорошей открытой улыбкой, какой она у него, пожалуй, и не видела, и сказал:

– У нас с сыном такая игра есть. В машину времени. Раз в неделю отправляемся в машине времени в путешествие. Иногда и чаще. Нам обоим это нравится больше всего на свете. Вот сейчас у вас я ощутил такое путешествие. Но это уж не я сам, а кто-то для меня устроил.

У него был сын от первого брака. Роман ушел от первой жены, когда мальчику был год, но сына любил бесконечно, и что бы ни было в его жизни, Темка не забывался никогда. Во втором браке своих детей не было. Но дочка жены была так привязана к нему, что именно из-за нее он долго не мог решиться на разрыв. Детей он подружил.

– Знаете, нам ведь втроем очень хорошо, – сказал он Ольге Алексеевне. – Но все-таки нам с Темкой надо было и вдвоем быть. Нет, не потому, что родной, – мужчина! С Леночкой я тоже вижусь и сейчас. И это особо… А Темка – особо.

– Сколько Теме?

– Двенадцать.

Он помолчал.

– Вот Вы думаете, Ольга Алексеевна, что я чту темные силы, всю эту дьявольщину… А знали бы Вы, как мне нужны светлые, как я по ним тоскую! Разве я с тьмою к ребенку прихожу? Что Вы…

Все в нем сейчас было естественное, простое и даже какое-то беззащитное. Ей вдруг показалось, что он к ней пришел за помощью. И даже что-то шевельнулось в сердце.

– У Вас не стряслось ли чего-то, Роман Андреич?

– А Вы… и это угадали? Стряслось. У меня горе, Ольга Алексеевна. У меня брат умирает. Мой старший брат, Дмитрий. Рак. Я у него провожу сейчас почти все свое время. А вот Катюша не всегда верит мне. Нет, она ничего не говорит, но я вижу.

Это была больная точка в душе Ольги – близкий человек, умирающий от рака.

– Для меня Дима, может быть, то же, что я для своего Темки…

Что-то мелькнуло в глазу. Неужели слеза?

И в такую минуту, и с этим он к ней пришел…

– Роман Андреич, дорогой, я так это понимаю… Так понимаю… Как же это Катя… Это даже странно как-то, она не может не чувствовать этого.

– Если бы Вы знали, как мне нужна сейчас молитва силам светлым, – сказал он очень тихо и поцеловал ей руку.

– Так что не изгоняйте меня, Ольга Алексеевна.

Она вдруг совсем смешалась.

– Знаете что, пойдемте в кухню, я Вас чаем напою.

– С удовольствием. Это очень хорошо – чаю. И кухня у Вас какая прелестная. Как здесь светло и спокойно! Вот куда нечистая сила не заглядывает.

Он уже пил вторую чашку чая, когда вдруг спросил:

– А неужели Вы на самом деле думаете, что нечистой силы нет? Неужели Вы настолько от нее свободны, что и знать не знаете о ее существовании?

– Я о ней действительно не думаю, – ответила Ольга. – Эго не моя компетенция.

Я понимаю, конечно. Но это для Вас так. Вы родились светлой. Вы под охраной. Вам повезло. О, не сомневаюсь, что вполне заслуженно всей прошлой жизнью души Вашей. Но как бы то ни было, у Вас это так. Но не у всех же так.

Он снова помолчал, потом сказал после некоторой паузы:

– А вы ведь говорите, что дьявола вообще нет, что это мы его создаем.

– Я так действительно считаю, Роман Андреевич.

– Милая моя, Ольга Алексеевна, так что же – все мировое зло мы сами создали? Во всем люди виноваты сами? А ведь зло и до людей было. Разве его мало в природе? Неужели Вас никогда не ужасала эта машина для пожирания друг друга, которая и есть природа?

Ольга смотрела на него молча.

Не ужасала?.. Если бы он знал ее юность! Ее кризис, из которого она едва вышла живой, когда казалось, что все-все на свете – страдание и зло, и нельзя сделать шага, чтобы не причинить страдания.

– Ужасала, Роман Андреевич, еще как ужасала, – сказала она едва слышно.

– Ну вот, видите, я и не сомневался в этом. Слишком Вы глубокая натура. Так неужели мы, мы сами в этом виноваты? Неужели мы это все создали?

Боже, как невероятно трудно было ему отвечать так, чтобы это были не просто слова… Как трудно…

– Тут надо поверить, – сказала она и замолчала.

– Кому поверить? Богу?

Ей захотелось сказать: «душе». Но она не сказала этого, а только тихо глядела на него с нарастающей печалью.

– Богу поверить, да? – у нее нарастала печаль, а у него – горячность. – Вы это хотите сказать? Он для Вас несомненность. Поймите, я это знаю и оценил вполне. Знаю, с кем говорю. Но здесь надо додумать до конца. Поверить? Во что? В Его любовь или в Его всемогущество? Ведь одно исключает другое. Ведь если Он любит нас, то Он не всемогущ, а если всемогущ, то не любит, не любит! Не любит! – вдруг почти закричал он.

Ольга вздрогнула, посмотрела на него по-прежнему с состраданием. На лбу у него выступил пот, он стер его рукой и продолжал уже нормальным голосом:

– Вот я и предполагаю, что Он не всемогущ. А коли не всемогущ, значит есть у Него соправитель. Я и стал к этому соправителю приглядываться. Это реальность. Ее надо знать.

– Роман Андреевич, так, как Вы, давно люди думают, это давний выбор – между любовью и всемогуществом.

– Ну и что ж, что давно? А я не гонюсь за новостями. Я за истиной гонюсь.

– Истиной? – Ольга остановилась, на минутку закрыла глаза. – Подождем об истине. Но, Вы правы, Бог не всемогущ.

– Так, так, это уже не ортодоксия.

– Я не гонюсь за ортодоксией. Хотя это и в пределах ортодоксии. Бог не всемогущ в этом мире. Но Он не от мира сего. И в этом все дело.

– Уловка, – снова начал нервничать Роман Андреевич.

– Да нет, не уловка. Бог всемогущ в Своем Царстве, во внутреннем, в духе. Вот в это и надо поверить. В то, что оно, это внутреннее – прежде всего. Понять тут нельзя. А почувствовать и поверить можно. И если поверить, тогда такое откроется…

– Что же именно?

– Как же мне сказать, если…

– Если я не верю? А Вы попробуйте – вдруг услышу.

– Поймите, Бог всемогущ. Но Его всемогущество такое же невидимое, как и Он Сам. Почему мы от невидимого Бога требуем видимого всемогущества?

– Невидимое всемогущество? – чуть улыбнулся Роман Андреевич. Посмотрел с легкой горчинкой. – Ну – ну, продолжайте. Невидимое всемогущество…

– Да, невидимое. Его нельзя видеть. В нем надо участвовать.

– Что? Что? – вдруг весь вскинулся Роман.

Поймите, в нас есть незыблемая основа, стержень, костяк, если так можно уподобить. Да, стержень. Ну вот. Если мы в это верим, если мы больше всего думаем об этом невидимом стержне, то мы почувствуем, что он остается незыблем, что бы ни происходило на поверхности. Это нагл внутренний человек, который цел, даже когда внешний весь изранен. Так вот, у нас выбор: верить в это всемогущество внутреннего или во всемогущество земных, видимых законов. Вот… Вера во внешнее, то есть в его верховность, во всемогущество внешнего – это вера в смерть. Это противостояние жизни. Такая вера и создает дьявола.