Текст книги "Озеро Сариклен"

Глава 18. Подросший внук

– Ну что, мой мальчик, привел ты людей к Богу?

– Нет, не привел… В детстве казалось – только вырасти надо. А когда вырос… все оказалось так сложно! Я хотел справедливости, и когда на моих глазах убивали человека, я схватился за оружие. И потом уже не выпускал его из рук.

– Ну, и стало в мире лучше?

– Нет. Хуже в тысячу раз.

– Ну, конечно. Сказано ведь: взявший меч от меча и погибнет.

– Так что же – сидеть сложа руки, когда у меня на глазах убивают?

– Конечно нет! Сказано ведь: не мир, но меч.

– Но как, как это понять и совместить?

– Знаешь, есть на Востоке легенда о святом, который совсем слился с Богом. К нему прилетела голубка, за ней гналась тигрица. И он укрыл голубку. А потом прибежала тигрица и сказала: «Если ты такой добрый, что прячешь голубку, то накорми моих тигрят>. И святой взял весы и положил на одну чашу голубку, а на другую – кусок своего тела, равный, как казалось ему, голубке. Но голубка перевесила. Он положил еще. Голубка снова перевесила. Сколько бы кусков он ни клал, голубка перевешивала. Тогда он сам встал на весы. И тогда весы уравновесились.

– Не понимаю. Что ж он – за каждую голубку, за каждого тигренка себя отдает? Да разве одного хватит на всех?

– Бог – это Тот, Кто отвечает за каждую голубку и каждую травинку всем Собой. И тот, кто слился с Богом, – также. Потому-то и мир держится, что кто-то за него отвечает – держит его.

– Тогда почему же в мире столько страдания и зла?

– Потому что мир не отвечает за Бога. Потому что Бога никто не держит.

– Что ты говоришь? Кто это может держать Бога и отвечать за Бога?!

– Отвечай за каждую травинку, и ты ответишь за Бога. Отвечай за Бога – и делай что хочешь.

– Что хочешь? И никто не скажет мне, что именно я должен делать?!

Глава 19. Гефсиманский сад

Он взял троих самых близких – Петра и сыновей Зеведеевых, Иоанна и Якова, и пошел с ними в ночь. В Гефсиманский сад.

«Душа моя скорбит смертельно, пободрствуйте со мной один час».

Какие странные слова сказал Он им. Первый раз в жизни Он в смятении. Как это Он у них чего-то просит для Себя? Всегда Он лишь давал, а они брали из рук Его пищу духовную, как птенцы из клюва матери. А теперь…

– Пободрствуйте со Мной. Я буду молиться один. А вы побудьте в стороне и пободрствуйте со Мной.

– Хорошо, Равви…

В растерянности они смотрят друг на друга, в растерянности обнимаются и… усталые, растерянные – засыпают.

И Петру снится, что Учитель зовет его и о чем-то просит. О, как Он жалобно просит. Но о чем? «Равви, Тебе нужно воды напиться? – Нет. – Равви, Ты ранен, перевязать Тебе рану?! – Нет. – Равви, Ты голоден, достать Тебе поесть? – Нет. Нет! – Чего же Ты хочешь, Равви?! Если бы это было что-то определенное. Если бы я мог понять!!»

И Якову снится сон. И его Учитель зовет и просит. «Чего Ты хочешь? – Света… – Равви, Равви, я сейчас, сейчас… Равви, я не поспеваю за Тобой. Где Ты?! Куда Ты уходишь, душа моя?! Жизнь моя, я отстал от Тебя! О, как я отстал! Кто поможет мне подойти к Тебе?! Ты на вершине, а я у подножия!»

«Отче! – молился Иисус, и слезы текли по лицу Его. – Если можно, пусть минет Меня чаша сия. Пронеси ее мимо Меня, Отче. Но… Да будет воля Твоя, а не Моя».

И Иоанну снится сон. Учитель протягивает Ему обе руки и просит его. «Что, Равви?! – Иоанн, откажись от воли своей, откажись, откажись от Меня ради Меня! – Что Ты говоришь, Господи?! – Иоанн, ты ведь скажешь: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. И Слово стало плотью». Видишь, стало. Но до того, как стало, всегда было и есть. Откажись от плоти, от того, что «стало», во имя того, что всегда ЕСТЬ. Пусть Я буду лишь СЛОВОМ, звучащим В ДУШЕ ВЕЧНО. Скажи Отцу: пусть будет воля Твоя, а не моя. – Как, Равви? Ра-а-вви! Ты хочешь, чтобы я остался без Тебя? – Нет, я хочу, чтобы Ты был вместе со Мной до конца, чтобы ты взглянул Вместе со мной в лицо смерти и прошел бы сквозь смерть. Я не остаюсь в черноте смерти. Я – ЖИЗНЬ ВЕЧНАЯ. – Да, да… но как это?.. – Я – жизнь вечная. Но не плоть эта, а Я. Откажись от плоти Моей ради Меня. – А… где… где… где же Ты будешь, Равви? Мне страшно, Равви. Не покидай меня, не покидай меня, Равви! – Я никогда не покину тебя, это ты покинул Меня. Я ЕСТЬ. Я один бодрствую и нахожусь лицом к лицу с ЯВЬЮ. А вы все спите и видите сны. То, что вы хотите, – есть сны. То, что хочет ОТЕЦ МОЙ, – ЕСТЬ ЯВЬ. Пробудись, пробудись!»

И Иоанн пробудился. И увидел Иисуса, склоненного над собой и говорящего с укором: «Один час просил Я вас пободрствовать со Мной, а вы спали». Вот прозвучал голос и отошел, удалился. И снова смыкаются веки.

А Иисус молится один:

«Отче, спаси и помилуй их всех. А Мне не дай увидеть, как в детях Твоих проступает лик зверя. Я хотел пробудить в них лики ангелов, но вот Я увижу, как проступают в них бесы.

Вот Я один перед лицом Твоим. И никого нет со Мной. И только Ты разделяешь одиночество Мое, как и Я – ТВОЕ».

И вот, окончив молитву, снова подошел к троим и увидел, что они все спали…

* * *

Вдруг в темном ночном саду замелькали фонари, послышались громкие резкие голоса и бряцание оружия. Это пришли стражники схватить Иисуса. Иуда указал им дорогу. Иуда знал, что Иисус с тремя учениками в Гефсиманском саду. Нужна была ночь, для того чтобы схватить Его, когда видит народ. Нужен был кто-то, чтобы найти и опознать Его. И нашелся Иуда. Иуда подошел к Нему и поцеловал Его. И это был знак. «Тот, кого я поцелую, и есть Иисус Назорей», – сказал он тем, кого вел.

– Иуда, поцелуем ли предаешь Меня? – спросил Иисус почти одними глазами, и Иуда отвел свои.

Петр схватил меч и отсек ухо одному из стражников, и услышал слова Учителя:

– Петр, Петр, вложи свой меч, Я еще с вами, а ты уже забыл, о чем говорил Я: «Поднявший меч от меча и погибнет». Не мечом решается этот спор.

И Его схватили, и связали, и повели как разбойника, в дом первосвященника Каиаффы.

Глава 20. Ночь Петра

Холодная ночь.

Во дворе первосвященника горят костры, и люди греются около них. Иисуса увели в дом, а Петр остался во дворе.

Рассыпанные кучки людей около костров, как оставшиеся сухие листья, облетевшие с дерева. А где дерево? И что такое лист, когда нет дерева?

Люди греют руки и судачат о том, кто поднял их в эту ночь. Вот схватили и привели человека. Кто этот человек? За что схватили Его? Разбойник, заговорщик? Почему столько шуму?

Ходил с учениками и учил убить первосвященника?

Нет? А чему же Он учил? Говорили, что Он Царь Иудейский? А кесаря свергнуть хотел? Храм хотел разрушить?

– Слушай, а ты не из Его ли учеников будешь? – спросила вдруг женщина Петра, подошедшего к одному из костров. – Я, кажется, видела тебя с Ним.

– Н-нет. Я не знаю этого человека.

– Он, говорят, мертвых хотел поднять на живых. Он колдун великий. Да вот Его схватили и Сам Себя не освободит. Все колдовство кончилось.

– Послушай, кажется я видела тебя с Ним? Да-да… Я не могла так ошибиться.

– Говорю тебе, что я не знаю этого человека.

– Он хотел землю на воздух поднять, чтоб мы все взлетели и разбились. Все разрушить хотел. И еще бы немного и разрушил бы. Да вот Его схватили.

– А ведь ты из Его учеников. Я тебя все-таки узнала. – Не знаю я этого человека, – в третий раз сказал Петр, и тут пропел петух.

И тогда Петр вздрогнул и заплакал.

Глава 21. Понтий Пилат

Первосвященник передал Иисуса римскому прокуратору Понтию Пилату.

– В чем Твоя вина? – спросил Его Понтий Пилат.

Иисус молчал.

– Что Ты молчишь? Синедрион обвиняет Тебя в том, что ты называешь Себя Царем Иудейским и учишь народ не платить подать кесарю. А Ты что скажешь?

Иисус молчал.

Он стоял перед Пилатом в своей худой одежде, нищий по виду, но Пилата не удивило бы, если бы Он сказал: «Я и есть Царь Иудейский». Что-то было в Нем такое, отчего вдруг покинули Пилата уверенность и ясность, и он почувствовал, что нет у него власти над этим человеком.

– Ты Царь Иудейский?

(Кто кого спрашивает? Не Он ли, молчащий, спрашивает его, Пилата: «А ты что сам думаешь обо Мне? Кто Я?». Это самый высокий из иудеев, а может быть, и не только из иудеев…

Может быть… может быть, Он властен над жизнью и смертью, и не Пилату Его судить…)

– Царь Иудейский… – повторил Пилат вслух в раздумье.

– Ты сам говоришь это, – сказал Иисус.

Да, Пилат это сам сказал.

– Но, – продолжает Тот, Кто все время молчал, – Царствие Мое не от мира сего.

– Что это значит? Ты возмущал народ против кесаря?

– Нет. Я говорил: кесарю – кесарево, Богу – Божье. Я пришел возвестить миру истину.

– Что есть истина? – спросил Пилат.

И вот Он опять замолчал. И Пилат стоит перед Ним и ждет от Него ответа, но не так, как ждут ответа от подсудимого. «Кто кого судит?» – проносится в голове у Пилата. Все время испытывает он странное чувство – будто он, Понтий Пилат, не на своем месте, будто он не на все имеет право, и нельзя ему быть судьей.

– Что есть истина? – он этого не знает, а Этот, стоящий перед ним, знает. И не кричит о ней, и не спорит, как все эти вечно дерущиеся фарисеи и саддукеи, но знает.

«Как же жить? Так вот и стоять перед этой молчащей Истиной, не смея поднять глаз? Что Он глядит своими всезнающими глазами… Что же, в самом деле, Понтию Пилату – римскому прокуратору – оставить свое место? Все бросить и идти за Ним?.. Неужели нельзя остаться на своем месте и не причинять зла этому человеку? Но почему же нельзя?.. Он же сказал: «Кесарю – кесарево, Богу – Божье». У Него – царствие истины. У меня – мое. Он не мешает мне, я – Ему».

– Я не вижу вины на этом человеке, – говорит он, выйдя к первосвященникам и старейшинам иудейским. – Я хочу отпустить Его вам.

– Нет! Нет! Он великий преступник! – закричали те.

– Но есть двое других преступников. По обычаю на праздник ваш, я должен отпустить вам одного. Я хочу отпустить Иисуса Назорея.

– Нет! Нет! Отпусти нам Варавву!

– А что делать с Иисусом?

– Распни Его!

– Я не вижу вины на этом человеке, – еще раз сказал Понтий Пилат.

– Распни Его! Распни Его! Распни Его!

О, эти иудеи! Эти неистовые! Как они кричат и как галдят! Что им дался этот праведник?.. Что за народ?! Неужели не могут жить спокойно?

– Распни Его, или ты не друг кесарю!

Тогда Пилат перед всеми умыл руки и сказал:

– Не на мне, а на вас кровь этого праведника.

Он тщательно умыл свои холеные руки и вытер их чистым полотенцем. Почему же ночью он обнаружил, что на них остались кровавые пятна? Он страшно забеспокоился и стал отмывать их, но пятна не исчезали. Чем дольше, тем ярче они становились. И понял он, что теперь должен жить, вечно пряча свои руки.

«Проклятые иудеи!» – крикнул он в ночь и ударился головой о стену. «Проклятое, проклятое племя! Это они, они во всем виноваты! Ненавижу их! Я буду мстить им за этого человека! Что Он смотрит на меня Своими глазами? Что Ты смотришь и молчишь? Не я, а иудеи распяли Тебя! Я буду мстить за Тебя этим проклятым иудеям! Всем до одного! Всем до одного!»

– Тигле, Понтий Пилат, опомнись! Ведь и Я из них, и все близкие мои.

– Ты?! Да… Ты ведь сам иудей… Не напоминай мне об этом! Не смей! Иудеи тебя распяли! Иудеи виноваты!

Ну, конечно, не он. Он вывел к ним Иисуса и, отдавая им, сказал: «Се человек!».

– Что ты сказал, Понтий Пилат? Как понять тебя? Что значит «Се человек»?

– Я сказал то, что сказал.

А потом стражники делали то, что хотели. Все, что хотели.

– Царь! Царь! Где твое царство? Куда подевалось твое владычество? – кричали римские стражники, и били Его, и плевали в Его лицо. – Сын Божий, спаси себя сам! Ты хотел, чтобы мы раздали все свое богатство, и обещал взамен всемогущество. Где же Твое всемогущество?

– Эй, вели моей руке отсохнуть, если ты Сын Божий! Смотрите, сухая ли это рука? – И стражник со всего размаху ударил Иисуса по лицу.

А Понтий Пилат сделал все, что мог; он велел написать внизу распятия: «Се Царь Иудейский». Старейшины иудейские сказали ему: «Не так надо писать. Не се царь, а что он называет себя царем». Но Пилат был тверд. Здесь он настоял на своем.

Глава 22. Голгофа

Голгофа. Лобное место. Открытая площадь, под палящим солнцем три распятия. Два разбойника и Иисус. Люди со времен Каина убивают людей. Но Бога?.. «Господи, я же убил брата моего, а не Тебя!» – сказал когда-то Каин. «Господи! – повторяли за ним сотни и тысячи. – Господи, дай, Господи, укрой, Господи, помоги!» Одинокому Богу, немому Богу, убитому ими Богу – Тому, у Кого отняли плоть, кричали они. Не было у Него голоса, чтобы ответить, не было рук, чтобы дать, не было углей, чтобы слышать. Было только одно сердце, бившееся всегда за всех. Оно слышало без ушей и видело без глаз. И любовь к людям, и жалость к ним переполнили Сердце, и Оно оделось плотью и приблизилось к людям. Бог стал видим, слышим и осязаем. И тогда люди убили Его со словами: «Мы же убили не Тебя, а Иисуса Назорея».

Голгофа. Теперь она станет центром мира.

Нет, не Бог строит гармонию свою на убитом младенце – мир стоит на распятом Боге. В центре мира – Распятие. Те, кто ближе к нему, – распинают, а те, кто дальше, – едят – пьют и умывают руки.

– Эй, если Ты Бог, сойди с креста! – кричит Иисусу один из висящих рядом.

– Уймись, – говорит ему второй. – Мы страдаем за вину свою, а Он ни за что.

– Мы как все люди. А Он… Зачем Он говорит, что все может, когда ничего не может?!

– Элия! Элия!

– Кого это Он зовет? – спрашивают в толпе. – Илию или Бога?

– Отче! Зачем Ты оставил меня?!!

И Отец взял Его. Внезапно кончилась мука. Бог умер.

Умер. Умер! Умер!!

Нет Его! Нет Его!!

Ученики Его смотрят друг на друга в таком оцепенении, что, кажется, если расколется сейчас земля, они не услышат. У ног Распятия лежит без жизни Матерь Его.

Магдалина не упала. Магдалина стоит, как стоит камень, как стоит Распятие. «Магдалина! Магдалина! Уже третьи сутки стоишь ты так. Не пугай нас, пойдем отсюда!» – говорят ей друзья. «Магдалина! Магдалина!» – Нет Магдалины. Да как может быть она, если нет Его?!

Ее взяли, как берут камень. Ее унесли, как уносят камень. Кто-то из тайных учеников снял с креста Его тело. Его омыли и похоронили. И кто-то плакал и бился, и кто-то говорил: смирись. Все мы должны смириться со смертью и жить рядом с ней.

– Нет!

– Как «нет»? Что же сделаешь?

– Нет!

– Ты говоришь бессмысленные слова. Надо жить, зная, что Его нет. Смерть всегда рядом с нами.

– Нет! Нет! Нет!

– Его ученики обезумели, – тихо говорили друзья их и жалели их и плакали. И шли в дом свой есть свой хлеб и пить свое вино.

Глава 23. Воскресение

На третьи сутки Магдалина пошевелилась. Ресницы ее вздрогнули, и она прошептала:

– Где Он?!

– Вон там, – показали ей место, где Он был похоронен. И она пошла туда.

– Где Ты, Господи?!

Молчание.

– Где Ты???

Молчание. И тогда она заплакала, уронив голову. А когда подняла голову, увидела Его. Увидела, услышала, вдохнула – Его.

– Мария!

– Раввуни!!!

Если бы весь мир уверял ее сейчас, что Его нет, что никто не позвал ее и ей некому было откликнуться, она бы только пожала плечами и улыбнулась сама в себе. Ибо ничего на свете не слышала она так полно и ясно, как Его голос, не ушами, а всею глубиною глубины своей.

– Мария!

– Раввуни!!!

Если бы весь мир уверял ее сейчас, что Его лица нет, она молча улыбалась бы сама в себе. Ничего на свете не видела она так ясно и полно, как это Лицо. Вот оно вставлено, вдавлено, врезано в ее сердце, вытеснило ее сердце вон из самого себя, заменило его Собой.

– Раввуни! Раввуни!

Это Лицо и смерть… Как же она не знала до этого дня, что они несовместимы?! Или то, или другое. Оно вытесняет смерть, входя в мир, как вытесняет тело воду, входя в нее. Если бы целый мир сказал ей сейчас, что это Лицо умерло, она бы молчала и улыбалась. Если Оно может умереть, то Его и не было никогда, и все говорят не о Нем.

– Мария!

– Раввуни!!

О, как Ты жалел нас и как хотел разбудить! И будил, будил! А мы засыпали снова и снова. Засыпали и видели во сне Тебя в самом лучшем золотом сне своем. А Ты хотел, чтобы мы увидели Тебя наяву, в самой Бесконечности Твоей.

– Раввуни!!

– Что с ней? – Иоанн и Петр шли по дороге ко гробу Христа и вот увидели Марию, идущую навстречу им. Они остановились в молчании, глядя на нее. Что с нею?

– Родные мои, не сказал ли Он нам: «Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов, а вы идите за Мной?»

Что с нею?!

– Разве Он не сказал нам: «Иду от вас и мир не увидит Меня, но вы увидите Меня?» – продолжала Мария. – Вы еще не видите? Не слышите?

Это Его голос.

– Иоанн, а Иоанн!

– Равви! Равви! О, Равви!

– Слышишь ли Меня? Видишь ли Меня?

– Слышу, вижу, осязаю, вдыхаю тебя! О, Господи! Люблю Тебя!

– Петр! Любишь ли Меня?

– Вижу, слышу, вдыхаю, вкушаю! Беру Тебя внутрь, Любовь моя!

Они обнялись и стояли втроем, и Он был с ними.

И ничего не видели они и не слышали, кроме Него, Воскресшего. А когда руки разомкнулись, пошли они рассказывать людям, что Он воскрес. И весть об этом разнеслась по миру. И люди шли и шли, чтобы поглядеть на Него, и подходили к ученикам Его. И одни застывали, пораженные, и плакали и обнимались с ними, а другие глядели по сторонам и разводили руками и спрашивали:

– Где же Он?!

Самое неуслышанное

В комнате было что то особое, чего не было, пожалуй, никогда. Та же комната, которую она знает столько лет, и – совсем другая. Что же это, Господи?

Она вживается в эту комнату, будто врастает в нее. Двигаться не хочется. Не надо. И невозможно. И говорить невозможно. Все смолкло. Даже часы остановились. Не тикают. Но как видны и слышны все вещи! Такими они не были еще никогда. Они точно опущены в некий аквариум, только не в воду, а в тишину. Промыты тишиной. Дышат ею. Да и она сама дышит тишиной. Как прежде воздухом, так теперь – тишиной. Вот оно – то особое, чего никогда раньше не было: тишина. Густая. Весомая. Живая.

Комната словно раздвинулась, удлинилась, нет – углубилась и возвысилась. Потолок больше не препятствие на пути в высоту. Стены? Пол? Они точно начертаны на бумаге. И сквозь них так легко пройти… Но пока этого не надо. Пока ничего не надо. Кроме ожидания. Оно тоже заполнило комнату, как и тишина. Чего она ждет? И почему завешено зеркало? Этого, пожалуй, не нужно. Зеркало продолжает пространство. Когда зеркало завешено, пространство перерезано. Зачем это? Может быть, они боятся, что она посмотрится в зеркало? О, нет! Этого ей совсем не нужно! Меньше всего на свете сейчас надо смотреть на себя. Да разве это возможно? Она же совсем прозрачна. Взгляду не во что упереться. Он проходит насквозь… Она слегка вздрогнула. Так вот что такое Бесконечность…

Только бы никто не нарушил тишины! Если нарушат, она не сможет дышать. Задохнется. О, они ведь этого совсем не понимают. Они не тем дышат…

Скрип двери. Входят. Это он. Тише… Тише… Пожалуйста, еще тише… О, ты очень бережен. Спасибо. Даже мысль твоя не движется. И слезы застыли. Вот сейчас я наконец тебе все скажу, что не успела за жизнь. А ты услышь. Слушаешь? Ты ведь знаешь, что сейчас что-то происходит, и ты так неподвижен не по своей воле. Ты же это хорошо знаешь. И двинешься не раньше, чем услышишь все до конца. Ты так же, как и я, боишься, что войдут и спугнут тишину. Ты сейчас тоже дышишь тишиной. Ты так прислушиваешься к моему дыханию, что дышишь вместе со мной. Тебе трудно? Очень трудно… Ты как будто в скафандре своего горя. Не спеши подниматься на поверхность. Смотри, какая здесь жизнь! Бесконечная… Ты начинаешь понимать, что такое Бесконечность?..

Ты расстегиваешь ворот. Задыхаешься… Ну, хорошо, пускай хлынут слезы. Теперь уже можно.

* * *

И в автобусе была тишина. Ехала вместе с ними. Покачивалась и расплескивалась вокруг. И вдруг встала, как столб. Столб тишины. Храм.

Это мой новый дом. Там, где тишина сгустится и остановится, там буду я. Где тишину будут растить, там буду я… Как вам трудно растить тишину! В храме вас учат этому. Учат дышать вместе с нами. Прислушиваться к нашему дыханию. А может, и нас самих здесь учат дышать. Нас принимают здесь как новорожденных. Новопреставленных… Здесь принимают наш первый вздох, а дальше – небо. Это такая тишина! Такая полнота дыхания! Сплошной Дух…

Вам кажется, что я не дышу. Вы ошибаетесь. Это вы не дышите. Для вечной жизни нужно иное дыхание. Вы вздыхаете, а не дышите. То дышите, то нет. А разве можно жить, если дышишь лишь урывками?

А деревья дышат всегда. Вот у кого надо учиться дышать. Ты видишь их? Такие огромные! Такие золотые! Сколько золота! И голубая ель вся перевита золотом березы. Смотри на нее. Смотри, не отрываясь. Неужели ты можешь видеть эти деревья и не знать, что я жива?! Они же ликуют. Это пламя – ликование. Ликование на могиле. Да. Ликование – это встреча. А смерть – это одиночество. Когда есть деревья, нет одиночества. Есть встреча. Смотри же, смотри… Как они ликуют! Сколько здесь света! Какой свет!..

* * *

На кладбище к нему подошел N и поцеловал его. Так вот вдруг, когда все неподвижно стояли около могилы, шагнул к нему, обнял за плечи и поцеловал. Столько было души в этом поцелуе, что он почувствовал, что ближе N нет сейчас человека, хотя до этого никакой особой близости между ними не было.

На поминках было много людей. И слов много. Хороших. Подчас пронзительных. Ее любили. Он им всем очень благодарен. Они были с ним вместе. Но, конечно, на время. Не могут же люди всегда жить с разверстой душой. «Это почти как у разверстой могилы, – подумал он и вздрогнул. – Ну да, могилу засыпают, души закрываются. Это естественно».

У него душа не закрывается. Не может. И это тоже естественно. И то, что люди со временем стали его сторониться, это он тоже понимает.

Все естественно. Он один.

В церкви на отпевании священник сказал: «Чтобы быть с ней вместе, надо молиться тому же Богу, которому и она молилась. Молиться в церкви на литургии, совершать те же обряды».

Вот как – тому же Богу… А есть другой? Что, Бог не один?

Бог один. Это он знал так же ясно, как то, что небо одно, воздух один. И он знал теперь еще одно, чего не знал никогда раньше: Бог одинок. Бесконечно одинок. Потому что у всех есть стенки, границы. Люди забаррикадировались от Бога. Кто чем может. Люди от Него защищаются. Он им не нужен.

Да, при всех своих храмах, молениях – не нужен. Получить от Него что-то – да. Но Сам Он… Такой безграничный… Такой разверстый…

Люди в Нем захлебнутся, пропадут. Встреча со смертью и встреча с Богом – это, пожалуй, одно и то же. Кто же хочет встречаться со смертью?

Но если ты все же не можешь от Него закрыться? Не можешь и всё… Не можешь и не хочешь…

Иногда, особенно на могиле, когда он подымал глаза к верхушкам деревьев и дальше к небу, его охватывало странное чувство, что смерть имеет предел, что она кончается. А встреча с Богом – встреча с беспредельностью. Но через смерть. И, может быть, чтобы войти в беспредельность, смерти не миновать. И еще у него было чувство, что хоть жить с разверстой душой и впрямь почти как у разверстой могилы, но это и есть жизнь, а все другое – полужизнь, четверть-жизнь, игра в прятки с жизнью.

Вот когда он слушает Баха или Реквием Моцарта, или литургическую музыку, он не прячется от жизни. И от смерти тоже. Чтобы не прятаться от жизни, надо не прятаться от смерти.

Он все чаще ходит в Третьяковку. В иконные залы. Садится около Спаса с архангелом Михаилом и апостолом Павлом или у «Троицы» Рублева – и вдруг начинает чувствовать волны какого-то особого, ни с чем не сравнимого покоя. Этот покой движется. Растет. И когда достигает своей меры, которую может выдержать сердце, происходит чудо. Он никогда не решится сказать, в чем оно состоит, но оно есть. Появляется другое дыхание. Ты как будто проходишь через смерть. В глазах, да и в ритме фигур некоторых икон есть такой покой, который не боится смерти. Это поразительная открытость всему самому страшному. Никакой зашиты, никакого барьера и – покой.

И он понял: жизнь – это школа открытости, школа безграничности. Мы живем частной жизнью, ограниченной, временной. И держимся за свои границы, как за саму жизнь. Хотя истинная жизнь – по ту сторону границ.

Истинная жизнь…

Глаза икон живут истинной жизнью. И зовут в безграничность. Но как пойти за ними? Для этого надо шагнуть в обрыв, ступить на воду… Да, следом за Тем, Который идет по воде и не тонет. Он есть. Вот Он глядит из этих глаз. И все-таки идти за Ним неимоверно трудно. Она есть – он это знает. И все-таки, как преодолеть это великое, как небо, одиночество?

Не только Он, она тоже так одинока! Мысль, что мертвые одиноки, поражала его все чаще и все глубже. Мертвым что-то надо от живых. Смерть – это одиночество. И преодолеть его могут только живые. Мертвым не дано преодолеть одиночество. Это дело живых. Самое трудное дело на свете. И живые бегут от этого дела. Живые отгораживаются всем, чем могут. Они обносят такой глухой стеной свою временную, частичную жизнь, как будто их главная задача – отгородиться от жизни вечной. А мертвые остаются за стеной. Мертвый ничего не может сделать. Только ждать, что сделаем мы, живые.

Да, жизнь – это школа безграничности, школа открытости. И если мы при жизни были плохими учениками, как нам будет трудно потом, когда безграничность обступит со всех сторон, и от нее уже не спрячешься. Тогда – провал, ужас – ад. Так вот что такое ад – безграничность, к которой мы совсем не готовы, которой совсем не хотим и от которой никуда не денешься. Ад это когда безграничность – проклятие, Бог – наказание. Боже, Ты – источник жизни – наказание?!.

Наказанье Божье… Да никого Бог не наказывает. Он Сам является или высшей наградой, или высшим наказанием. И другого нет.

* * *

По комнате разливался закатный свет. Он залил все окно, догорал на стенках и вдруг осветил ее портрет. Господи, как она любила этот свет!

Он отключил телефон. И сидел у окна до тех пор, пока на блеклом небе не стали появляться первые звезды.

Самое тяжелое – ложиться в постель. В их постель. Одному. Чем бы ни являлась постель для тысячи других людей, для них – ложиться в постель было ежевечерним причастием. Самый молитвенный, святой час. Перелить друг в друга все, что вместилось в сердце. Разделить Бесконечность. И вот – один.

Но… небо продолжает входить в него всеми звездами, всей тишиной. Тишина сгущается, расширяется, углубляется, становится весомой и живой.

И вдруг он почувствовал себя на море. Так было, только когда они вместе смотрели на море с гор. Когда весь простор входил в душу так, что если бы еще немного, этого можно было бы не выдержать. Так было, только когда она поворачивалась и глядела ему в глаза всем морем и всем небом. Так было, только когда она была рядом.

И вот что-то огромное, неимоверное накатило, как вал, опрокинуло, перевернуло его и зашвырнуло… куда? Он не знает. Он в ином мире. Нет больше ни пространства, ни времени. Он не знает, где он. Он не понимает, который год и час. Но ему и не нужно ничего знать. Он чувствует абсолютную полноту бытия. И понимает, что это есть цель и смысл всей его жизни.

Она – здесь.

Полнота бытия без нее невозможна.

Первое, что он увидел или, скорее, ощутил рукой, возвращаясь в наш трехмерный мир, это подушка, ее подушка. Он обнял ее, прижался к ней, насквозь промочил слезами. И понял, что никогда и никому не сможет рассказать того, что пережил. Встреча. Слияние. Едва ли не более полное, чем при самой полной близости. И однако – никакого явления, никакого образа, ничего, что было бы рядом с ним. Всё – в нем.

Да, он ничего не сможет рассказать, засвидетельствовать. Но он сам стал свидетельством.

Он стал иным. То, что было, не явилось на время и прошло, – оно вошло в него и осталось в нем. Оно светилось в глазах, проявлялось в каждом жесте и интонации голоса.

Ничего не надо было рассказывать. Кто видел его, видел Это.

Октябрь, 1995