Текст книги "Озеро Сариклен"

Он смотрел на нее очень напряженно.

– Вера в плоть – это вера в смерть? Так, да? А вера в бесплотное – это вера в жизнь? Однако, какими парадоксами вы говорите…

– Совсем не парадоксами, – вдруг сникла Ольга. – Но чтобы понять это, нужна готовность на труд и на жертву.

– Вот как?

– Да. Вера во внутренний стержень – это собирание души в единство. Это труд духовный. И жертва. Собранность требует жертвы. Нужно пожертвовать чем-то менее существенным для самого существенного. Меньшим для большего. Частным для целого.

– Позвольте, позвольте, нет, позвольте! – Роман Андреевич вдруг вскочил, как тогда за столом у Анки. – Что это значит: жертвовать меньшим для большего, частным для целого? Что это значит?! – почти проскандировал он. – Это коллектив больше личности, что ли?

– Так меня понимать!.. – сжалась вдруг Ольга.

– А как изволите Вас понимать? Как?! Мне братом пожертвовать надо ради чего-то неведомого и великого? Спи, Дима, для общего блага? Как Авраам – Исаака? Да? Нож занес над сыном, раз Богу угодно. И нам так же?

Ольга вдруг онемела от этого натиска и какого-то перескока мыслей. Почему пожертвовать братом? Зачем об Аврааме?

– Я не о том, – сказала она.

– А я – о том. Для внутреннего, видите ли, пожертвовать всем внешним. Смирение. Покорность. Мы здесь ничего не можем. Все – там, на небесах. А здесь – это малость, это неважно!

Именно в тот момент, когда, казалось, вот-вот может быть переброшен мост доверия, вдруг выросла пропасть. И Ольга застыла на берегу пропасти. Она могла многое сказать, но это уже не имело смысла. И она молчала.

– А брат Ваш совсем плох? – вдруг тихо спросила она. – Очень мучается?

– Сейчас его лечит иммунолог. У него ремиссия. Но – не надолго это.

Роман вздохнул. Притих.

– Роман Андреевич, о брате – я понимаю. Поверьте, очень понимаю. И тут я умолкаю. Хоть у меня есть свой ответ и очень выстраданный, но он мой, и я его Вам не навязываю. А тут… что ж тут рассуждать? Тут одна любовь нужна, больше ничего.

– Но вот что я хотел спросить: это что, Бог так Диму мучает? Это Он? За что?!

– Роман Андреевич, Вы ведь Бога своим должником считаете. Не Вы должны что-то Богу, а Он Вам должен. А если не исполняет всех Ваших желаний, то и не всемогущий. Раз Он долгов Вам не платит, значит – банкрот. А может, Он Вам и не должен ничего? Разве Вы Ему что-нибудь дали, что считаете Его своим должником?

– Что ж я могу дать Ему? Не я создавал эту жизнь. Не я заводил эти порядки. Не мне отвечать за то, чего я не творил. Что я могу дать Ему? Скажите, если знаете.

– Видите ли, для Вас все одинаково важно. У Вас иерархии нет. Вы ничем пожертвовать для высшего не хотите. Каждая ваша страсть или даже пристрастие вырастают до размеров вселенной. Вот что я чувствую в Вас.

– Иерархии? Это опять, что стержень важнее плоти, что ли? Я этого не понимаю. И не хочу понимать. Сердце, между прочим, тоже плоть. Да, я отказываюсь отдавать предпочтение одному перед другим. Если на то пошло, то все наши чувства божественны, как все краски, как все цветы. Все живое божественно. Все – истина. А Вы ее хотите обрезать, обузить, свести к чему-то одному Хотите втиснуть Истину в прокрустово ложе.

– Я не Истину хочу сузить, а путь в Истину. Если вы считаете, что уже нашли истину и искать Вам нечего, ну, тогда у Вас границ нет. А если Вы только еще идете, то дорога имеет направление. Чтобы держаться некоего направления, надо сузиться. «Широк, слишком широк человек. Я бы сузил». – Это Митя Карамазов сказал. И неплохо сказал. Надо бы, чтобы человек не только мог все, что захочет, надо бы, чтобы он чего-то не мог сделать.

Роман пристально поглядел на Ольгу и вдруг спросил:

– Ну, а Вы нашли истину? Она Вам известна? Что же она такое, Ольга Алексеевна?

В Ольге росла боль и тяжесть на сердце. Но она сказала спокойно:

– На это я не буду Вам отвечать, Роман Андреевич. Скажу только, что без духовной иерархии нет пути к истине. Пока для Вас Гималаи равны Воробьевым горам, Вам в высоту не подняться.

– Иерархии… И кому в Вашей иерархии принадлежит первое место? Разумеется, Богу, единственному Владыке?

Она тяжело вздохнула:

– Богу. Да, Богу. Но ведь Вы рассуждаете о Боге как о предмете, как о ком-то, имеющем границы. Вот почему у Вас может быть рядом с Богом еще кто-то. Вы не о том говорите. Вот здесь-то как раз Вы и сужаете. А именно здесь узкость невозможна, Роман Андреевич.

Кому в духовной иерархии принадлежит первое место? – Никому Первое место всегда остается вакантным. Пустым. Как небо. И оно – внутри нас.

* * *

– Главное отличие наглей христианской культуры от Востока со всей его расплывчатостью и неопределенностью – это Лик и Слово. У нас все зиждется на форме, ограждающей Дух от хаоса. Лик, а не пустота. Слово, а не молчание.

Это говорил седой, красивый мужчина лет пятидесяти пяти или шестидесяти. (Сколько же ему на самом деле? – силилась вспомнить Ольга). Говорил тихо, но твердо и убежденно, с какой-то мягкой, благородной и в то же время непререкаемой интонацией.

Прошло несколько месяцев с того достопамятного вечера у Анки. Ольге кажется, что это было вчера, не далее. И вот снова она сидит за столом. И снова завязывается большой теоретический спор…

Голос Саши льется плавно, спокойно. Да, Саши… Александр Григорьевич Сокол, Катин отец, приехал из Ленинграда на крестины своей внучки. Это он говорил про Лик и Слово.

Хотя считалось, что приглашены были только самые близкие, гостей было не так уж мало. Тут, конечно, и Анка с Сергеем, и Белка Вайс – крестная мать Олеси. Слева от Ольги сидит Алексей Николаевич Соболев, один из самых умных и интеллигентных московских священников. Он крестил девочку.

Справа – Саша. Он говорит не меньше, чем Роман. Нет, больше. Роман, кажется, уже давно замолчал, а Сашин голос льется и льется, мягко и непререкаемо… Неужели ему никто не ответит?

– Нам необходимы берега, – продолжал между тем Александр Григорьевич. – Берега, русло, чувство иерархии – вот по чему мы истосковались!

– Наконец-то мои родители, кажется, совпали, – сказала Катя.

Ольга вздрогнула, но смолчала. Говорить не хотелось. Очень не хотелось. Она как-то устала от всех слов. Откинулась на стуле. Кисти рук ее лежали на столе. И вдруг почувствовала, что кто-то дотронулся до ее руки. Бережно. Осторожно. Это был Саша.

– Боже мой, совершенно такие же руки, – сказал он.

– Как будто не прошло этих долгих лет… Волосы седые, очки, а руки те же. Я очень любил твои руки, Оленька… Послушай, этого Корша, конечно, сильно заносит. Но он все-таки мне нравится. Это у них с Катей совсем серьезно?

Ольга пожала плечами.

– А Антон по-прежнему пьет?

– Нет, совсем не пьет. Настолько, что уже не боится выпить за общим столом.

– Вот как… Ну, все-таки Корш ей больше подходит.

– По мне, нет человека лучше, чем Антон.

– Ах, Оленька, Людмила Андреевна считала, что нет человека лучшего, чем твой покорный слуга. Но дочки решают не так, как их матери…

Саша улыбнулся всепонимающей улыбкой.

Лет тридцать тому назад, вскоре после смерти Сталина, Саша вернулся в Москву и худой, страшный появился у Оли. Да, страшный… Какой страшный! Как бесконечно, как пронзительно было его жалко! Познакомился с дочкой… Плакал скупыми и такими значительными мужскими слезами. Оля плакала вместе с ним, дольше него – дала слезам волю. Кормила его, переодела во все новое, загодя приготовленное. Слушала его долгие рассказы. Сама рассказывала. Все рассказывала: как жила, как дочку родила, как мать хоронила… Казалось, встретились две души. Но нет, не совсем. Рядом были, а соединиться не смогли. Оля ясно почувствовала, что та, появившаяся четыре года назад преграда не пошатнулась, не сдвинулась с места.

Саша недоумевал. Он был уверен, что едет к жене и дочке. И был миг, когда Ольга почти уступила – волна сочувствия, великой жалости захлестнула ее, но вдруг она окаменела под его рукой. И почувствовала, что все это не в ее власти, что не может она – и все.

– Сашенька, прости меня, Сашенька, – плакала она, – ничего у нас не выйдет.

– Но почему же, господи, почему?! Может быть, у тебя кто-то есть? Ты другого любишь?

– Нет. Никого нет. И не будет, я думаю.

– Но что же тогда мешает нам?

Как ему было объяснить? Она и самой себе до конца объяснить не могла. Она только кусала губы и плакала.

– Я не понимаю, не понимаю… – говорил он. – Я тебе бесконечно благодарен. Я выжил в лагере только благодаря твоим посылкам и всей твоей поддержке. Я не забуду этого никогда. Но я не понимаю… не понимаю…

– Саша, я могу только когда вся, вся душа до конца.

– Ну, разумеется. Разве я не всей душой?

Кажется, чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Как ей было рассказать ему, что душа ее так продрогла там, под дождем на Крымском мосту, что, может, чтобы ее отогреть, никакого человеческого тепла не хватит? Нет – нет, она его не винит Она отогрелась и никого ни в чем не винит Она узнала жар, который прокалил ее насквозь, переродил… Она уже не та девочка, которую он любил и не любил в одно и то же время. Она другой человек. А ему и той девочки было много. Ему бы частицы хватило. «Саша, или ты забыл? Ведь что-то во мне есть лишнее для тебя. Ну, а куда же мне деть это? Вспомни, Сашенька, как тебе со мной было трудно. Ты мне столько дал тогда! Я все помню, все знаю, но…»

Да, он много дал ей. Они как будто вместе учились понимать, видеть и слышать. Вместе прочли, прожили Достоевского, и Евангелие (уже потом, после Достоевского) прочли вместе.

Нельзя сказать, что тогда она все понимала. Нет… Она только робко чувствовала, что любит этот неведомый еще мир и надеется, что когда-нибудь в нем освоится. Она не знала еще, каким чувством наполняются те или иные слова, не видела живых глаз, живого лика. Она только предчувствовала, предугадывала. И почему-то верила, что Саша знает гораздо больше, видит гораздо яснее.

Как она полагалась на него! Как доверялась! Абсолютно… И вдруг оказалось, что на него нельзя положиться. Что же это происходило? Земля начала качаться под ногами у Оли.

Но был ли Саша тут виноват? Кто сказал, что он должен был схватить и удержать сумасшедшую девчонку, которая от полноты доверия взлетает в воздух и шагает по воде?.. Да… у нее было такое чувство, что она прыгнула из открытого окна навстречу ему, в его руки, а он – отпрянул, рук не раскрыл. Что ж делать? Он только и мог, что отпрянуть. Да ведь это инстинкт, – когда тебя сбивают с ног, отпрянуть. Она не хотела сбивать его с ног. Не хотела, а получалось так. Оля его не винила, но и сама не могла иначе. Она вся раскрылась и могла бы действительно погибнуть, если бы не чудо на Сариклене…

Но чудо случилось. И она не погибла. Удержалась в воздухе. Не утонула в воде. Не сгорела в огне. С душой произошло именно это. Душа ощутила свою вечность.

Ольга узнала, что мир создан Чудом и Чудом держится. И каждый миг происходит Чудо. И она знала это Чудо в лицо.

И теперь ей не нужно было думать и гадать, что означает то или иное слово Евангелия или другой священной книги. Она узнавала мгновенно всем сердцем – то!

Это была явность целого моря, обступившего тебя, явность ветра, все опрокидывающего и несущего новую жизнь.

– Вот оно! Пусть кто хочет спорит, но я-то знаю.

А Саша… Бедный, милый Саша, ничего он не знал, он только слышал, он только верил, и даже, может быть, только хотел верить. И чем больше было в нем неуверенности внутренней, тем четче и определеннее становилась его внешняя вера, по сути – только желание веры, только тяготение к вере… И тяготению этому не хватало сил.

Если бы была та открытость сердца, та неутолимость жажды, если бы… Тогда, может быть, все по-другому сложилось бы. Но жажда его утолялась довольно скоро. Прекрасные книги, прекрасные, четкие, уже сложенные кем-то формулы – этого было вполне достаточно. Ничего другого было не нужно.

Он был убежден, что существует Бог. Но убеждение – это было одно, а душа – другое. Душа… «Ну, конечно, конечно, я все знаю, все понимаю», – мягко говорил он. И – ничего не понимал в этой огромной, хаотичной, неприкаянной олиной душе, которая неизвестно где начинается и неизвестно где кончится, которая не влезает ни в какие рамки и дрожит от любви и боли, и вдруг обдает таким светом и жаром, что вынести этого невозможно. Да, невозможно. Он боялся этого. Не нужно этого. Это – бездна. Ее обходить надо. Это был его инстинкт.

И вот он худой, серый – лагерник, отсидевший почти четыре года, и все тот же… Ведь он не может, никак не может и не хочет взглянуть Оле в глаза. Да ведь ему по-прежнему слишком много того, что там, в тех глазах, есть. Частицы довольно, а остального – не надо. А куда же девать это остальное?

– Саша, Сашенька, ты мне брат. Я все тебе могу отдать. И если б можно было за тебя в лагерь пойти, пошла бы. Это правда, Саша. Но так… совсем… нет, не могу. Я думаю, я даже уверена, что никогда замуж не выйду.

– Что, обет, что ли, дала?

– Зачем обет? Я вообще не признаю обетов. Что всему сердцу нужно, то и обет мой.

– Значит, я всему сердцу не нужен?

– Ты утешишься, Саша. Прости меня, Саша. Ты будешь счастлив. А я… Я буду счастлива иначе… Надо же кому-нибудь быть счастливым иначе. Я не в замужестве буду счастлива.

– А почему надо быть счастливой иначе? Чем плохо в замужестве?

– Как тебе сказать… Мне кажется, и в замужестве по-настоящему будет счастлива только та душа, которая прежде научилась быть счастливой иначе. Я не монахиня… Но мне кажется, только в этом и есть смысл монашества.

Саша вскоре очень подружился с Катей. Поселился он у своего реабилитированного дяди. Часто приходил к дочке. На Олю сперва сильно обиделся, но потом отошел, стал мягок, по-своему нежен. Впрочем, все это длилось недолго. Он женился на ленинградке и переехал в Ленинград. Стал там читать лекции, издал книгу, еще книгу, стал очень знаменит. И стал счастлив. А Катя продолжала дружить с отцом, переписываться, часто ездила в Ленинград. И однажды, уже взрослой студенткой, как-то, поссорившись с матерью, сказала: «По-моему, отцу в лагере было легче, чем с тобой». Как будто хлестнула мать наотмашь изо всей силы. Оле захотелось тогда закричать, но она смолчала.

Вот и теперь она молчит и молчит.

Уже пили за олесину крестную мать. И опять что-то говорил Роман, а Саша как-то По-отечески спорил с ним, в то же время исподволь им любуясь. Суть спора все более ускользала от Ольги, все меньше ее интересовала. Она ответила невпопад, когда к ней обратились, а потом, взглянув на явно усталую виновницу торжества, извинилась и сказала, что пойдет укладывать Олесю.

Олеся долго не могла заснуть, держалась за бабушкину руку, просила сказку…

– Есть такая страна – Небывалия, – начала Ольга и вдруг замолчала.

– А какая это страна, бабушка?

– Это такая страна, где исполняется все, что нам нужно.

– Все, все, что хочется?

– Нет, доченька. Не что хочется, а что нужно. Это большая разница.

– Это лучше, да?

– Да, моя радость… Это гораздо лучше.

– А что мне нужно, бабушка? Что мне хочется – я знаю. А что нужно? Это я не понимаю.

– Многие люди этого не понимают. Когда начнут понимать, тогда и будут искать страну Небывалию.

– А где она, эта страна?

– Там, где нас нет.

– Значит, я никогда не смогу туда попасть?

– Нет, сможешь. Вот когда ты станешь незаметна сама себе, вот тогда ты и попадешь в страну Небывалию.

– Незаметна сама себе?

Как расширились ее глазки! Радость ты моя… И вдруг она явно что-то вспомнила или что-то поняла и сказала:

– Это так бывает.

– Ну вот, видишь. И у меня бывает. Значит, мы с тобой сможем попасть в страну Небывалию.

– А ты расскажи про нее, бабушка.

– В этой стране человек как взглянет на другого человека, так сразу все, все поймет. И никаких слов не надо. Одна радость.

И никто никого никогда не обидит. Потому что все, что чувствует другой, ты сам чувствуешь. Если случайно ударишь другого, то больно-то тебе самому. Как будто у всех одно тело. На всех – одно, как небо у нас. И люди там не отнимают место друг у друга. Там не бывает, как у нас – если много людей, так тесно. Ничего подобного. Там – чем больше людей, тем больше простора. Каждый человек вносит с собой простор. Войдет человек в дом, и дом раздвинется. Еще человек войдет – дом еще больше. А если совсем много народу соберется, то это уже целый дворец или целый храм.

– Храм – это церковь?

– Ну да, церковь.

– Церковь – большая. Только ведь там бывает тесно…

– Это у нас так. А в Небывалии не так. Там не бывает тесноты и всем-всем хватает места.

– Бабушка…

– Подожди, ласточка, одну минуту, я дослушаю песню… – Из другой комнаты доносился в детскую голос Галича:

 
А ей мама во всем потакала,
Красной Шапочкой звала, пташкой вольной…
 

Песня отзвучала, и стал слышен громкий голос Романа: «Эту песню покойный Арский считал самой страшной изо всего, что знал».

Что-то в ответ говорила Белка. Но ее тихий, тонкий голос не пробивался через стену. И вот опять – Роман:

– Да – да, Белла Наумовна, такой лаконизм, вмещающий всю жизнь. Сначала судьба как судьба. Страшно, но как у всех. Как у очень многих. Смерть матери, смерть любимого. Потом – предательство. Сперва предательство чужого, а потом своего родного ребенка. Это уже не как у всех…

– Ты что плачешь, бабушка?

– Ничего, моя радость, это я так. От старой песни…

А в соседней комнате уже опять крутилась магнитофонная пленка. И тот же Галич своим хриплым будничным голосом говорил: «Здравствуй, Бог», а Бог так же просто отвечал: «Здравствуй, Бах».

Ольга не утирала слез, в темноте они текли и текли. А эта глазастенькая разглядела или так почувствовала…

– Бабушка, а правда это, в Небывалии так говорят: «Здравствуй, Бог» А Бог отвечает: «Здравствуй, кто-нибудь». Да?

– Да, моя крошка. Это именно так и есть.

– Бабушка, а расскажи мне про Бога.

– Про Бога трудно рассказать…

– Мама говорит, что он очень справедливый, но строгий. И что он за все нехорошее наказывает, а за хорошее награждает.

– Так прямо наказывает и награждает?.. По-моему, Бог прежде всего дает всем, всем – и хорошим, и плохим – весь простор. Вот ты думала когда-нибудь, откуда это появилась целая земля и целое небо? Ты только родилась, ты еще ни хорошего, ни плохого ничего не сделала, а тебе уже вся земля и все небо приготовлены. И все деревья, и цветы. И яблони и груши. И все, все, все. А от тебя ждут только одного: чтобы ты простора ни у кого не отняла, а наоборот – прибавила бы простору.

– А… как это?

– О, моя ласточка, этому надо всю жизнь учиться… Для этого и надо попасть в Небывалию. И мы с тобой попадем туда, попадем. А сейчас, спи, моя крошка спи. И пусть тебе приснится страна Небывалия, где все всех любят, как я тебя.

– И как я тебя, – сказала Олеся, уже засыпая и все еще не выпуская бабушкину руку.

Кажется, Ольга сама задремала с Олесей. Не то что задремала, а просто была в каком-то забытьи. Ее вывел из него шепот Анки: «Ольга Алексеевна, ну что ж Вы не идете? Ведь без Вас все не так».

– Иду, иду, – зашептала в ответ Ольга. – Только что не так? Я ведь сидела и молчала.

– Все равно, без Вас все не так. А сейчас стихи читают. Я не могу, чтобы без Вас читали стихи. Я им так и сказала, что без Вас читать нельзя, потому что никто не читает так, как Вы.

Она действительно так и сказала, перебив на полуфразе Александра Григорьевича. Он не привык, чтобы его перебивали. Сначала осекся, не мог скрыть недовольства, но быстро взял себя в руки, улыбнулся и сказал вслед выходившей из комнаты Анке:

– Иметь таких поклонниц – это, конечно, счастье, но…

– Но, конечно, вкусы у всех могут быть разные. И отец имеет право не разделять вкусов Анки, да и вообще перебивать не обязательно, – сказала Катя. – Но Анка есть Анка. Ей здесь все прощают. И ты прости, папа.

– Ну, что за вопрос. Она такая милая и непосредственная…

Перебитый разговор как-то не налаживался. Наконец, в комнату вернулась Анка с Ольгой. Саша очень обрадовался:

– Оленька, у тебя такие горячие поклонницы! А я правда давно не слышал, как ты читаешь стихи. Почитай нам.

– Я не могу так сразу, – улыбнулась Ольга, усаживаясь на диване. – Почитайте Вы, я послушаю, а потом, может, и включусь.

Наступило молчание. Его прервал Роман. Густой, затаенный голос его набирал глубину и силу Он читал Цветаеву Кусок из «Крысолова». Увод детей. Прекрасно читал. С таким огромным напряжением, что оно повисло в воздухе. Нужна была разрядка. И вот полился мягкий голос Саши:

 
Сестры – тяжесть с нежностью, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети![11]11
  О.Мандельштам


[Закрыть]
 

Ольга очень любила эти стихи. Боже, как давно ей читал их Саша! Тогда этих стихов еще никто-никто не знал. Это было в другом мире – в юности. Горло сдавило…

Но вот читает Анка. Опять Цветаева. Ах, ты моя умница, как читает!

И вдруг – почти детский, тоненький Белкин голос. Она – своего любимого позднего Пастернака.

 
Лист смородины груб и матерчат…
 

Ей нужна эта удивительная простота. Совсем безо всякого пафоса; то, в чем чувствуешь себя совершенно естественным, как чай пьешь или купаешь ребенка. И вдруг – что-то сверкнет, что-то такое проглянет, что осветит и освятит все. Вот это и есть Белочкина стихия. Она прочла одно, начала другое:

 
Я знаю, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой…
 

Стало вдруг удивительно хорошо. И тихо, точно вправду они собрались на проводы кого-то дорогого до боли. И показалось, что вот сейчас все всем откроется и все, все услышится.

И тогда Ольга стала читать:

 
Все нежней, розовей, голубей,
Все прозрачней заречные дали…
Утешение наших скорбей,
Красота неизбывной печали.
Загораются капельки звезд,
Ледяная кайма заблестела…
Умирание – медленный рост,
Вырастанье души из предела.
И ты смотришь на берег другой,
Бесконечной тоскою объятый,
Точно кто-то, как жизнь дорогой,
От тебя уплывает куда-то.
Удержать бы… Склониться в мольбе.
Но… лишь отблески ветка качает…
Он уже не ответит тебе,
Он себе самому отвечает.
В нем уже не найдешь ничего
От метаний и мук человека —
Тихо смотрит в себя самого,
Как вечернее зарево в реку.
Чей-то дух превратился в простор.
Перешел через нашу границу.
С ним уже не вступить в разговор —
Можно только ему причаститься…
 

– Что это за стихи? Чьи? – спросил Саша.

У него были удивленные, слегка растерянные глаза и складка на лбу, похожая на Катину, только помягче. Непонятно было – то ли он что-то отталкивает от себя, то ли это что-то отталкивает его, и он как бы хочет удержаться на месте.

– Это Ефрем Аданов… Он никогда не печатался. Но в Москве его многие знают.

– Это что, твой любимый поэт?

– Да, мой любимый.

Саша пожал плечами:

– Не знаю… не знаю… Впрочем, по одному стихотворению трудно судить.

– И не надо судить, – почти про себя сказала Ольга.

– Так накоротке со смертью, – продолжал Саша. – Это что-то неестественное и по-моему здесь что-то не то. Не хватает страха и трепета.

– Вот как. Не хватает? – Ольга вдруг быстро взглянула на него с внезапно нахлынувшей болью и опустила голову.

– В этом стихотворении совсем нет дистанции между нами и запредельностью.

– Дистанции?..

У Ольги в лице появилась какая-то беспомощность, беззащитность. Она стала переводить взгляд с Саши на Катю, потом вдруг остановилась на Романе. Он был бледен и как-то удивительно тих.

В глазах у него стояли слезы.

– Прочитайте еще, Ольга Алексеевна, – вдруг попросил он. – Ведь это прекрасные, прекрасные стихи!

– Вот как, оказывается… – Ольга грустно улыбнулась. Помолчала, потом стала читать:

 
Нарастанье, обступанье тиши.
Нас с тобою только сосны слышат.
Прямо в небо, прямо в сердце вниди,
Нас с тобою только звезды видят,
Наклонившиеся к изголовью…
И остались мы втроем с Любовью.
Для того лишь и умолкли звуки,
Чтоб Она могла раскинуть руки.
Для того лишь мир и стал всецелым,
Чтоб она могла расправить тело,
Каждый миг ушедший воскрешая…
Боже правый, до чего большая!
Боже святый, до чего огромна!
Кто сказал, что Ей довольно комнат?
Кто задумал поместить под крышу
Ту, которая созвездий выше?
Кто осмелился назвать мгновенной
Ту, которая под стать Вселенной?..
 

Все молчали. Александр Григорьевич сидел с опущенной головой и вдруг быстро, точно исподлобья взглянул на Олю и снова опустил голову.

– Это тот же Аданов? – спросил он.

– Да. Тот же, – как-то отрешенно ответила она. – Тот же самый.

Александр Григорьевич встал и начал ходить по комнате.

Да, да… Все это, конечно, очень красиво, необычайно романтично. Но я уже говорил: я за пределы и берега. И за крышу… Ах, мы уже видели эти ветры, срывающие крышу. Да, поместить под крышу! Вот именно – под крышу. Крыша и стены. Это нужно. Вовсе не надо сносить крышу и стены. Добро должно расти под старой крышей и в старых стенах. И, кажется, Оля, еще вчера ты мне именно это и говорила… по одному поводу.

Ольга действительно говорила почти дословно эту последнюю фразу, но, господи, до чего же у слов разное значение! И вот сейчас Роман в восторге от ее любимого поэта, а Саша отталкивает его, отталкивается от него, но… не все ли равно?.. Оба они от него равно далеки. И зачем, зачем только она читала? А по сути, может быть, сейчас облекалось в слова то самое, что произошло тридцать пять лет назад?.. Ольга вздрогнула, сжалась и на мгновение почувствовала себя той девочкой, для которой все крыши и стены, оказывается, были малы. Вот и дрогла и мокла на всех ветрах и под всеми дождями. И что было Саше с ней делать? «И остались мы втроем… с Любовью». Нет, мы не втроем, мы вдвоем оставались… А Третьего… того великого третьего… как он Его пугался!.. Ах, Сашенька…

– Как твоя книга, Саша? – спросила она вслух. Саша отвечал сперва нехотя, все еще думая про стихи, но потом оживился, стал рассказывать, входить в детали. Он написал книгу об Андрее Белом. Она должна была выйти вот-вот. Но Саше столько пришлось претерпеть! Все эти споры с редакторами, вся издательская волокита. А Ольга представила себе вдруг самого Андрея Белого. Будто увидела вот такого, какой он у Цветаевой в «Пленном духе»; представила, что он вошел и сел здесь напротив Саши.

Сашенька, что бы ты с ним делал? – подумала она; и сразу же ей стало как-то не по себе и жалко Сашу. Может, она к нему несправедлива? Ведь она не читала еще книги. Он же талантлив…

А Саша между тем уже говорил о Белке. Жалел ее. «Во что она превратилась, Оленька!»

– А во что она превратилась? Постарела? Не больше, чем мы все.

– Не знаю, не знаю. Я преклоняюсь перед ее христианским подвигом, но…

– Ах, никакого подвига нет, – вдруг оборвала его Оля. – При чем тут подвиг, когда любовь? Тут просто – «не могу иначе». И все.

Она не могла вынести, когда к Белке снисходили, жалели свысока, со стороны.

– Никакого, никакого подвига, но все наши подвиги перед ней – ничто, нуль! И она здесь самая молодая, а не старая. И лицо такое же прекрасное, как было.

– Откуда такая горячность? Что ты, Оля? Разве я ее обидел?

Ольга ничего не ответила. Она видела перед собой одну картину, которая порой становилась неотвязной, и с которой она не знала, что делать. Это было в теплый осенний день. Она приехала к Белле в середине дня, не выходного, будничного. Никого вокруг не было. Не было видно Маши, не лаяли собаки. Дружок молча подошел к ней, положил голову на руку и также молча проводил в дом. Открытый. Она вошла и стала звать Беллу. Никакого ответа.

Прошла из сеней в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, через нее – в другую. Шла и громко звала: «Беллочка! Беллочка!» – Так и подошла к самой последней комнате и увидела Белку Она сидела и смотрела в окно, ничего не слыша, в таком глубоком оцепенении, что Оле стало страшно. Она сама застыла на пороге. Оказалось потом, что приехал Митя, взял Машу и повел гулять. Перед этим не приезжал месяц, а сейчас приехал на целый день, и Белла осталась одна среди всей своей горы несделанных, не начатых дел, вообще, среди всех своих гор – одна. И этого ее ничего не видящего лица Ольга уже никогда не забудет. Белка действительно была наедине с горой… Горой своей усталости. И как сдвинуть эту гору? Боже мой…

А сейчас Белка сидела на другом конце стола. Но вот уже встала, кивнула Оле. Та тоже встала.

– Мне пора, Оленька… Уже давно пора. Но сейчас я пойду Саша вызвался проводить ее до автобуса, но Оля не дала.

– Я сама провожу. Мы с Белкой двух слов сказать не успели. Так что извините меня, – обратилась она ко всем, – я очень скоро вернусь.

И вот, наконец, они вдвоем с Белкой. Легкий морозец. Тихо. Споры, слова, духота – все позади.

– Белочка… – Ольга с нежностью поправляет ее выбившиеся из-под платка волосы и притягивает подругу к себе. – Я очень соскучилась. В воскресенье собралась, но вот вся эта затея с крестинами и Сашин приезд… А соскучилась очень.

– Я тоже. Еще больше.

– Кто тебя сегодня отпустил?

– Лучше не спрашивай: Митя. А когда он остается с Машей, я так неспокойна. Да еще мой новый жилец. Митя его не переносит, говорит, что его надо гнать взашей. Больного человека… Если тот опять пришел пьяный, то я уж и не знаю, что там происходит сейчас. – Белка замолкла. Потом улыбнулась своей детской улыбкой. – Оленька, а хороший вечер сегодня был, очень хороший. И вот я слушала твоего Аданова и думала: какой он счастливый человек. Счастливый и гармоничный, но… но для меня, наверное, немножко слишком.

– Что «слишком»?

– Слишком счастливый. Мне в нем страдания не хватает.

– В нем страдания не хватает?!

– Да, Оленька, в нем. Тут и гармония, и высота, но уж слишком высоко отлетел он от этого нашего дольнего. Одно горнее…

– Вот от тебя мне не хотелось бы это слышать… Вот уж от тебя бы не надо.

– Оленька, я сделала тебе больно? Понимаешь, тут надо больше поговорить. Ты ведь приедешь скоро?

Уже подошел автобус. Они обнялись. Вот уже в окне Белкина голова в лиловом платке, милые Белкины глаза.

Бога ударили по тонкой жиле,

По руке или даже по глазу – по мне…

Эти строчки звучали в Ольге, когда она возвращалась домой: «По мне…». Постояла у двери, позвонила…

Со стола уже убрали посуду. Анка с Катей мыли ее на кухне. Сергей с Романом разговаривали… Саша как-то неловко топтался в коридоре. Он на этот раз остановился в гостинице и собирался уходить. Наконец и Анка с Сергеем ушли, а Ольга осталась ночевать в олесиной комнате; и приснился ей удивительный сон:

Приснилось ей, будто этот вечер продолжается – никак не могут разойтись гости, все спорят и спорят, говорят и говорят. И уже рассвет… И наконец-то они вышли. Все вышли, кроме Кати и Романа… И она сама вышла, только с ней еще кто-то. Вот кто же? – Она не знает. А снится ей, что знает, что это кто-то самый родной, самый близкий. Ближе даже Антона и Белки; ближе и чуть ли не роднее Олеси… А кто – не знает.