Текст книги "Озеро Сариклен"

– Вовсе не он оставил. Это она его отставила.

– Она?! Оставить Сокола! Да что ж у них вышло?

– Я не очень хорошо знаю. Мать об этом говорить не любит. А отец говорил, но я не все тут понимаю. Но… ты об Арском продолжай.

– Ну что ж, отказался-таки Борис Львович от своей веры в разум и в то, что зло можно втиснуть в клетку системы и запереть. Отказался! И остался он, как любимый его герой – король Лир, голым в степи. Все идеи его предали. Не было у него больше идей. И возопил он полным голосом о том, как величественно, таинственно и неодолимо Зло. Понял, что этого противника шапками не закидаешь. Больше он не обманывался и не обманывал. Понял, что победителем быть не может. И возопил. И вот, когда человек так возопил, его и слушать вдруг стали, и читать. Стал он писать книги. И был в этих книгах голый крик большой души. И было это, может, подлиннее всех новых идей и выходов – всех этих новых построений. И даже твой папенька, Соколенок ты мой, стал относиться к нему с великим уважением. – закончил свой рассказ Роман Андреич.

Возвращаясь к своему учителю, Роман говорил:

– Видишь ли, друг ты мой, ведь выходов-то ни у кого нет. В одно время покажется выходом одно, в другое – другое. И будут люди держаться за этот лжевыход изо всех сил. А нужно ведь только мужество.

– Мужество признать, что выхода нет и быть не может?

– Ну, если хочешь, да. Но Борис Львович сделал это со слишком большим надрывом, – продолжал Корш. – И главное… главное – он испугался этой громады мирового зла. А между тем, пугаться-то как раз и не надо.

– Как же это? – насторожилась Катя.

– Надо уметь заворожить зло. Надо быть флейтистом, – сказал Роман с обезоруживающей улыбкой. – Надо уметь так же пролезать в щели зла, как оно само пролезает в щели добра…

И, глядя в недоуменные и слегка встревоженные Катины глаза, он продолжал:

– Ну вот, к примеру, сколько люди рассуждают о вечной любви, а потом становятся в позу и произносят монологи: «Нет правды на земле» и т. п. Так вот, вместо всех этих торжественных монологов ты сумей сегодня завладеть душой, завладеть тайной…

Какие у него были глаза, когда он это говорил! Он действительно завораживает сердце, как флейтой. Катя не совсем понимала. И нельзя сказать, чтобы совсем не боялась. Но шла… шла…

Нет, такого счастья она еще не знала!.. Счастья без передышки… Да, да, Роман вообще человек без передышки. Бог знает что! Появляется какое-то чувство, похожее на спортивное: набирается как бы градус чувства, набрать еще и еще жара и выдержать, и еще, и – выдержать! Головокружение! Захлеб! Иногда они опоминаются: а в самом ли деле это? Уж не снится ли им? Не пьяны ли они? И убеждаются, что нет, не снится, нет, не пьяны. Все в самом деле.

Роман уже живет у нее. Правда, еще не окончательно все сказано его домашним. Для них он как будто еще в какой-то командировке. Потом придется на время расстаться (о, на самое короткое), чтобы поставить все точки над «i», и потом уже – ни на миг. Разве это возможно – расстаться хотя бы на миг?! Ведь когда он встает, одевается и доходит до двери комнаты, он поворачивает обратно и говорит, что уже соскучился. Она смеется: «Но, милый мой, ничего не поделаешь, все-таки день на дворе». У нее много энергии. И какой организаторский талант! Как она умеет организовать их время, их общую работу!

Она человек обязательный. И ответственный. Во всяком случае, голос и тон у нее такие, что ей можно доверить государственный банк. Правда, она может потерять три раза на день ключ от собственной квартиры или даже оставить его в замке по ту сторону двери. Но это не в счет. Все равно, она человек обязательный и ответственный. Как будто бы обязательные и ответственные не теряют ключей и даже головы. Теряют. Но… находят. И она – найдет.

– Ах, моя Маргарита Николаевна, – говорит он ей. Или: – Марина Ивановна. Ты знаешь, что общего у Маргариты с Мариной?

– Ну, что?

– Они обе не боятся черта. Они обе совершенно бесстрашны.

– Да… – как-то сникает она. – Ты уверен, что я бесстрашна?

Он в этом уверен и уверяет ее. И уверения эти кончаются так бурно, что они уже забывают, с чего все началось. Но иногда разговор продолжается:

– Глупышка, бесстрашна ли ты? Ведь ты не боишься меня?

– Тебя? Тебя-то почему мне бояться? А ты хочешь быть страшным? – смеется она.

Он делается серьезным.

– Ты великолепно умеешь переходить за черту. Великолепно! А ты думаешь, Маргарита Николаевна не знала страха? Еще как знала! Страх перед ночью, перед этой многомерной тьмой… Ты думаешь, ей так просто было быть королевой у Воланда в эту ночь ужасов?

И он начинал вдруг почти наизусть читать сцену бала, когда из разверзшейся пасти камина вываливались гробы с оживающими трупами. Иногда он так входил в это, что она цепенела и кричала: «Замолчи!»

– Ничего, ничего, королева! Вы должны поприветствовать гостей, – отвечал он. – Ты же королева. Ты – королевской крови.

Если говорить честно, она в этом сильно сомневалась. И отгоняла сомнения.

– Королева?..

– Да! Моя королева, королева огня.

У него, пожалуй, был не самый хороший вкус. Говорил он подчас высокопарно. Но… Где найти слова вровень его накалу? Если она не была уверена в своем бесстрашии, то уж в силе своих чувств уверена была. Да, может быть, и впрямь в одном ряду и с Маргаритой, и с самой Мариной…

Это был пик их счастья. Но тут ему понадобилось вернуться из «командировки» домой. О, ненадолго, совсем ненадолго. А потом они должны были вместе поехать в Коктебель, в Дом творчества. Все было уже согласовано. Олеся будет с бабушкой на даче. А у Романа с Катей путевки на август. Море! Солнце! И – Роман….

Жизнь была так ощутимо хороша, что ее можно было надкусить, как сочный крымский персик. Катя великолепно плавала, почти не отставая от Романа, упивалась солнцем, ходила в горы. Очень любила прохладу и мягкость утренних и вечерних часов. И только в самый миг заката или – и особенно – в лунные ночи она испытывала какое-то беспокойство, иногда дорастающее до страха, напоминавшего ей то чувство, что было когда-то на Сариклене.

– Пойдем домой, я спать хочу, – говорила она ему, когда он зачитывал ее стихами в лунные ночи. Но наступало утро – и беспокойство развеивалось.

И все-таки вдруг настигало опять. Мимолетно, нечаянно…

Однажды они пошли небольшой компанией в бухту Тихую. Там купались. А потом расположились на берегу. И бывшая с ними вместе поэтесса Алиса Мельникова стала читать свои стихи. Ее упросил Роман. Она сперва действительно не хотела: «Ну, что за время и место!» – «Где вы найдете лучшее место? – обвел он руками простор. – А время? для стихов всегда есть время». Словом, она стала читать. Кате нравились эти стихи. Она их искренне хвалила. И вдруг перехватила взгляд Романа, взгляд, ее не видящий, не к ней обращенный… И какой взгляд! Казалось, забыв весь мир, он глядел на Алису так, как ни на кого, кроме Кати, глядеть не смел… И, казалось ей, что не мог… не мог… И вот – смог.

Лицо Кати исказилось так неожиданно, что она схватилась за сердце, имитируя спазм. Но, кажется, никто ничего не заметил. И Катя взяла себя в руки. Только сердце на самом деле выскакивало из груди.

Что это я? – уговаривала она себя на обратном пути.

Как будто он не имеет права восхищаться женщиной, пишущей такие стихи. Что это, неужели я унижусь до перехватывания взглядов?. Впрочем, скоро она перестала себя уговаривать и дала волю откровенной тоске, вот такой же, какая наваливалась на нее лунной ночью. Имеет, не имеет права… Кому это важно… Так нет защиты от этого? Нет?

Она беспомощно оглядывалась по сторонам, точно вот здесь, где-то за ближайшим холмом и можно было что-то найти. Потом вдруг отстала от компании и пошла сзади, глотая слезы. Роман был очень увлечен разговором. Неужели так и не заметит, что ее нет рядом? Нет, заметил. Остановился. Очень заволновался: «Катя! Катенька!» Ну вот, поворачивается назад и бежит к ней по песку. Какое у него лицо! Совершенно, совершенно невинное, честное и очень огорченное. «Что с тобой, деточка моя? Ты почему отстала?» Берет ее за руку. «Моя маленькая ручка…» Нет, нет, не притворяется. А Антон, когда приходил от той, как нежен был… – думает она и одергивает себя. – Ну, тут, конечно, ничего еще не было. А не все ли равно, было или не было, если, если можно так глядеть?

– Скоро возвращаться, – говорит она, – вот я и хотела тебя спросить, куда же ты вернешься?

Она говорит и понимает, что этого сейчас говорить не надо. Сейчас особенно не надо… И вот он становится неестественным. Куда-то уходит все его неотразимое великолепие. Он беспомощен, как-то не талантлив. Он становится в позу.

– Так ты что, не веришь мне?!

Ей не хочется говорить в таком тоне. Ей вообще не хочется говорить. Ей хочется плакать. Но она сдерживается. И вдруг это опрокинутое, почти детское лицо его трогает ее. Она нежно дотрагивается пальцами до его щеки. А он целует каждый ее палец. Он сейчас сама искренность.

И все-таки где же защита от этого?

Он любил повторять цветаевское: «Одного безумия уст достаточно, чтобы…»

Да, этого безумия достаточно, чтобы смести любые доводы. Ну так что, строить свое счастье, свой мир на безумии? Кажется, он только этого и хочет. А она… она идет по берегу моря и – плачет.

* * *

«Ну, вот я и с вами. Как я соскучилась! Господи, как соскучилась!» – говорит Катя, зацеловывая дочку и быстро обнимая мать. Она приехала на дачу, а Роман еще в городе. Он завтра приедет. И основные гостинцы привезет завтра. А пока она выкладывает персики, груши бэра и небывалых размеров помидоры. Олеся в восторге. Она ходит, вся перепачканная соком и мягкой кожурой, а Катя смеется и плачет одновременно. И не может от нее глаз отвести. «Господи, но как же на Антона похожа!»

– Не было вам тут трудно вдвоем? – спрашивает она мать.

– А мы не вдвоем, а втроем жили. С Антоном. Он отпуск взял, чтобы этот месяц с нами провести.

Кате не очень приятно это слышать. Кажется, вот-вот появится ее складка на лбу. Но она не дает ей появиться.

– Вот как. Отпуск здесь проводил? Когда же он уехал?

– Вчера. – (Пауза). – Зная, что вы приедете.

– То есть?.. Он уже знает, что мы приедем? – Катя нажала на «мы».

– Не в этом дело. Ну, просто, что мы уже будем не одни, – смешалась мать. – Ну и правда, что ж ему тут… вот так… – Ольга замолчала. Потом вздохнула и просто посмотрела дочке в глаза. – Да, мы тут хорошо жили. Он наконец навидался с Олесей. Ты не знаешь ведь – он у Белки жил все это время. Теперь только получил квартиру.

– У Белки? У нашей Белки?

– Ну, конечно, у нашей. Не так уж много Белок, у которых живут все бездомные.

– А теперь квартиру получил?

– Да. В Ясеневе. Все хочет, чтобы я посмотрела. Вот переедем в город, посмотрю.

Катя глубоко вздохнула. Села напротив матери. Положила руки на стол. Загорелая. Очень красивая. Вся с золотистым подсветом. Но глаза… глаза подсвечены не были. Нет. Глаза были погасшие. Только она все это старалась скрыть. И вдруг – перестала стараться.

– Главное в жизни для меня – это мой письменный стол, – сказала она как-то очень веско, точно подытоживая что-то. – И Олеся. Конечно, Олеся. И – письменный стол.

Помолчала.

– Мама, ведь для тебя тоже главное в жизни – это работа?

– Нет, – сказала Ольга медленно и грустно. – Нет, Катенька.

– Вот как? Но ты ведь прожила одна. У тебя ведь были только работа и я.

– Нет, Катенька.

– А что же еще?

Они сидели на открытой террасе. Был конец августа. Вечер. Золото вечернего света как бы отражалось золотом листьев, удваивалось, утраивалось в нем и направлялось прямо в душу, прямым ходом в самую сердцевину… Вершины деревьев розовели, цвет сгущался, пунцовел, становился весомым до ощущения тяжести. А потом медленно-медленно, точно разматывая волшебный клубок, истончался, испарялся, опрозрачивался и тишел… И вместе с этой тишиной и прозрачностью приходило чувство своей нездешности, то есть нетолько-здешности, неприкованности к этому месту. На глазах у Ольги выступили слезы.

– Вот это, – сказала она. – Вот оно – самое главное!

Катя смотрела на нее очень пристально. Ах, если бы она отвернулась от меня и посмотрела бы вместе со мной! – беззвучно молилась Ольга. Но Катя продолжала пристально смотреть на нее.

– Про это я понимаю. Это конечно, – сказала она. – Но самое главное? Все-таки, мамочка, это слишком. Природа прекрасна. Но… только если кто-то рядом есть. А когда один на один…

Она вдруг передернула плечами. Глаза ее смотрели на какую-то им одним видную картину и были сейчас как-то нехороши. Это кольнуло Ольгу в сердце. Нет, нехороши…

– А может быть, это просто компенсация за неудачу в личной жизни, – сказала Катя.

Вот и выскочила наружу эта нехорошесть глаз. У Ольги сдавило горло. Она молчала. А Катя продолжала:

– Нет, мамочка, я все это понимаю. Но говорить, что это самое главное… Ну, нет! Главнее работы? И главнее меня?

Ольга оторвала глаза от угасающего неба и посмотрела на Катю в упор:

– Главней всего моего, доченька. Слава Богу, что у меня есть что-то, что главнее всего моего: и моей работы, и даже… тебя.

Катя как-то заморгала своими подзолоченными ресницами и вдруг спросила:

– Когда будем переезжать с дачи? Ведь тебе уже вот-вот на работу выходить?

Кинула вопрос и задумалась, точно сама же про него и забыла. И стала глядеть на вбежавшую на веранду Олесю. А мать – на нее.

Неужели у нее с Романом разлаживается? Господи, а может, все-таки еще возможно вернуть все с Антоном? Как бы Ольга хотела этого! Это была ее тайная мечта, но… несбыточная, она это чувствовала и даже боялась мечтать. Да и хорошо ли это будет теперь? Кто знает?

– Посмотри, мама, я привезла фотографии.

Катя стала показывать коктебельские виды и себя с Романом на фоне моря и гор. Господи, как она им любовалась, какими глазами глядела! Что-то у них, может, и произошло, но она еще вся поглощена им. Ни о чем другом и думать нечего.

Но вот Катя сложила фотографии, вздохнула.

– А все-таки Олеся и работа главнее всего, – сказала она как-то веско и сухо. И вдруг засуетилась: – Мне надо бежать на станцию звонить Роману. Он должен успеть договориться насчет машины. Что ему сказать? Когда переезжаем, в субботу или раньше? Может, в четверг?

– Нет, раньше субботы не надо. – Ольга замолчала, потом вдруг посмотрела на Катю и почти прошептала: – Катенька…

– Что, мама?

Ей очень хотелось сказать: «Подойди ко мне». Но она не говорила. А Катя стояла, прислонившись к столбу веранды. Потом вздохнула:

– Ну хорошо, я пошла.

Ольга осталась сидеть неподвижно. Слышала, как застучали по деревянным ступенькам крыльца катины каблучки, хлопнула калитка. И она все еще ждала, что Катя обернется, воротится. Нет, не обернулась. Нет, не воротилась. И вдруг голова Ольги упала на руки:

– Девочка моя… – но уже не было слышно катиных шагов.

* * *

Антон гулял с Олесей в ясеневском лесу. Было светлое и теплое воскресенье раннего октября. Осень совсем вызолотилась, высветлилась, просквозила лес. Ах, каким он был прозрачным и пронзительным! Как будто открывал вдруг путь сквозь и через, вот туда, куда всем надо идти. Да, лес открывал этот путь, скидывая лишнюю тяжесть с деревьев, чтобы высвободить их. Обнажить и высвободить. Господи, как хорошо не бояться обнажения, – думал Антон, – все сбросить до самой души и вдруг понять, что вот она-то никуда не сбросится. Никуда и никогда. Удивительное чувство…

Листья летели, кружились и падали. И это тоже было удивительно, как музыка. И он подумал, что вот здесь и есть исток музыки. Здесь она зачинается. Листья… листья были сейчас как легкие звуки. Они не боялись упасть и уйти, как звук музыкальной фразы не боится исчезнуть. В их движении – музыка. Звук проходит, чтобы она была. А там, где есть музыка, там есть и каждый звук.

Удивительно… удивительно, – думал Антон, осторожно сжимая маленькие пальчики своей девочки и чувствуя от прикосновения к ним неправдоподобное блаженство. Она притихла и брела с отцом вместе, как будто тоже задумалась о чем-то. Когда он взглядывал на ее личико, то удивлялся его отсутствующему выражению. Она была не в этом месте; а где? – Всюду… Всюду. И он не хотел ее окликать, пока она сама не пробуждалась вдруг и не начинала задавать свои вопросы. Впрочем, редкие, ненавязчивые. Начинала смеяться, оттого что ветер «щекотится», и так уморительно сморщивала свой носик, что ни на что, кроме этого носика, Антон уже смотреть не мог. Они смеялись вместе и снова затихали и брели дальше.

И вдруг он заметил вдали, под деревом, одинокую женскую фигуру. Она стояла в профиль к ним, в черном пальто и каком-то светло-сером платке и, склонив голову, задумчиво разгребала мыском сапожка сухие листья. Антон с Олесей брели по направлению к ней, и Антон смотрел на нее, как на часть пейзажа, совершенно вписавшуюся в него, не отделимую от этих падающих листьев, голых веток… Как вдруг, почти поравнявшись с женщиной, он застыл на месте.

– Рута!..

Она подняла лицо. Улыбнулась так, точно совсем не удивилась, но как-то тихо обрадовалась… Какое-то время стояли совсем без слов. Потом она взглянула на Олесю.

– Большая… Ну, как ты живешь?

– Вот, квартиру получил в Ясеневе.

– Квартиру? Вы в Ясенево переехали?

– Нет. Я один живу. А Олеся только гостит у меня.

– Вот как?

– Ну, а ты как живешь? – медленно спросил он.

– И я одна, – ответила она так же медленно.

– Ты? Как же это?!..

– Так, – сказала она и замолчала.

– По твоей инициативе или по левиной?

– По моей…

– Вот как… У тебя же была такая железная теория, прямо марксистская, – вдруг усмехнулся он. – Разве и такие теории рушатся?

– Да, именно такие и рушатся, – сказала она почти шепотом. – Все теории рушатся. Вот сейчас занимаемся разменом квартиры.

Она была очень бледна. Лицо какое-то бескрасочное и вовсе некрасивое, и этот серый платок совсем не шел к ней, чужой какой-то… И вдруг глаза ее поднялись и остановились на нем. И в сердце его что-то дрогнуло.

Похудела, кажется, – подумал он. – И – без сигареты… Это было хорошо. Это было ближе к лесу. Вообще, в лесу она другая, совсем другая. И то, что некрасивая, это неважно. Это пройдет, – вдруг почувствовал он. А лес при ней – такой же, как без нее. Не прячется. Бывают люди, при которых лес прячется, – это он знал.

– Ты часто здесь гуляешь? – спросил он.

– Д-да, довольно часто. Только я с другого конца приезжаю. С Балаклавского. Я люблю этот лес.

И вдруг ему показалось, что она давно стояла здесь и только и поджидала их.

– Господи, как дочка на тебя похожа! – сказала она.

– По-моему, ты замерзла, – заметил Антон. – Нам уже домой пора. Я тут совсем недалеко. Может, зайдем?

Она кивнула.

Он взял Олесю на руки. Олеся не сопротивлялась. Склонилась головкой к его плечу. А Рута заглянула ей в лицо и вдруг поцеловала у девочки ручку.

Дошли до нового шестнадцатиэтажного дома, стоявшего на краю леса. Антон жил на одиннадцатом. В его полупустой квартире было светло и чисто… Огромное окно с балконной дверью и небо во всю комнату.

– Сколько неба! – тихо сказала Рута.

Поели. Уложили девочку на кресло-кровать и молча сели на диван. Антону хотелось что-то еще спросить, сказать, но все труднее было прерывать молчание.

Наверно, надо что-нибудь сказать,

Да очень уж не хочется дробиться…

– вспомнил он строчки из стихов, которые читала ему не так давно Ольга Алексеевна. Так и просидели, пока не проснулась Олеся, не двигаясь, молча.

А когда она проснулась, Антон сказал:

– Я должен отвезти ее к бабушке. Так договорились. А через два часа я буду обратно. Подождешь меня здесь?

Она кивнула.

– Тут… книги есть… хорошие, – как-то неуверенно сказал Антон.

Рута посмотрела на него и покачала головой:

– Не надо… Ничего не надо. Я… буду в окно смотреть.

Когда он вернулся, она так и сидела, не зажигая света.

Огромное окно с балконной дверью было все в звездах. И казалось, что комната полна звезд.

Он подошел и сел рядом с ней на диван. И снова стало тихо-тихо…

Она повернула к нему лицо. В глазах стояли слезы. И тогда бережно, так, чтобы не нарушить той внутренней тишины, он привлек к себе ее голову, глаза, губы… всю ее…

– А знаешь, – сказал он потом, – знаешь, ведь если бы Катя приняла меня, я бы к ней вернулся, и мы бы никогда так не встретились.

– Знаю, – сказала она. – Я это все поняла, когда мы расстались… Я поняла, что ты из тех, кто не может предать. И что я люблю тебя. Совсем люблю. Как никого. Никогда, – и тут она вдруг заплакала. – Знаешь, ведь я была раньше совсем, совсем не такая, как тогда, когда мы встретились. От одной мысли, что это может быть не на всю жизнь и не во всю душу, от одной мысли об этом я была близка к самоубийству. Да – да, представь себе. Это я-то… Но это, может, и есть я.