Текст книги "Детка"

Глава одиннадцатая и последняя
Гаванская ностальгия

О, как по тебе я горько тоскую,

Гавана, город любимый мой!

О, как я мечтаю тебя увидеть,

но я не могу возвратиться домой.

(Авт. Б. Кольасо.

Исп. Селия Крус)

Раннее-раннее утро. Наш тропический рассвет – красноватый, теплый, исключительно душистый, слишком броский, почти вульгарный. Задержавшись на трапе самолета, Уан бросает взгляд на аэропорт «Ранчо Бойерос» – смешное название: каких мандавошек выращивают на этом ранчо? Уан напоследок глубоко вдыхает гаванский воздух. Ни пальмы, ни буйная зелень, ни народ, толпящийся на террасе аэропорта, где сердце у каждого сжимается от тоски ожидания встречи или наоборот – расставания с кем-нибудь из родни, ни важные представители той смехотворной власти, которую символизируют walkies-talkies,[31]31
  Переносная рация (англ.).


[Закрыть] ни проволочные изгороди вдали, ни унылый вид уродливого аэропорта, серого, как картонка из-под яиц, ни голубое небо, ни огромный шар солнца, ни облака, похожие на засахаренную вату, – ничто так не будит в нем ностальгию, как этот запах Гаваны, неописуемый, вездесущий, неизбывный. Этот аромат, такой переменчивый и, в то же время, такой влекущий, чарующий, для Уана сравним только с благоуханием, исходившим от Куки Мартинес, запахом бархатистых щек его дочери, Марии Реглы. Отвернувшись, Уан обреченно исчезает в люке самолета, словно лететь ему приходится впервые.

Мария Регла бегом спускается по влажной лестнице своего дома на улице Эмпедрадо, 305, между Вильегас и Агуакате. Она возбуждена, полна энергии: теперь она знает, что отец ее вновь обрел смысл жизни, ведь они поняли, что им не следует быть такими жесткими, такими политически правильными. Кроме того, Дипломированный Программист поручил ей репортаж. Разумеется, расплачиваться придется своим юным телом. Она чувствует себя настолько счастливой, что даже дом, ее дом, кажется ей необыкновенным. Настоящим дворцом. Безусловно, когда-то он им и был. В центральном дворе – фонтан прошлого века со старым, иссякшим Тритоном, который вынужден терпеть тропические ливни и вопиющее невежество. Только Мария Регла знает, что этот ветхий мраморный старик – бог из греческой мифологии, соседи же путают его со Св. Лазарем, и раньше, каждое шестнадцатое декабря, ставили ему свечи. Сейчас свечей не осталось вовсе, даже нечем осветить дом в то время, когда отключают свет, так что прости нас, старичок Бабалу Айе, каждый день наши молитвы, обращенные к тебе, становятся все набожнее, даром что без свечей. Марии Регле нравится жить поблизости от центра Гаваны, тут совсем не то, что в отвратительном Старом Городе, хотя, конечно, она предпочла бы квартирку где-нибудь в Ведадо или Мирамаре, или, уж если начистоту, то в Майами – прочь, прочь такие мысли! Она горда тем, что смогла купить комнату за двадцать тысяч кубинских песо в ту пору, когда эта цифра еще вызывала уважение – тогда люди продавали жилье за бесценок. Она добыла эти средства честным трудом, ведь она понемногу откладывала деньги, начиная с первого журналистского гонорара (платят ей, разумеется, гроши). Впрочем – к чему лукавить? – в ход пошли и другие сбережения: кое-что скопилось от продажи разной мелочевки на черном рынке, вроде твердого дезодоранта или мутных фотокопий книг Алена Кардека – предмета зависти и объекта для изучения в среде наиболее прогрессивно настроенных ханжей. Мария Регла стремглав мчится по лестнице вниз, преодолевая бесконечные винтовые пролеты; старое дерево трещит и поскрипывает; иногда Детке приходится перепрыгивать зияющие провалы на месте отсутствующих ступеней или даже целых витков спирали. Все здание дрожит крупной дрожью, с потолка сыплется мелкая белая пыль и оседает на ресницах, волосах и плечах девушки. Мария Регла бежит готовить репортаж. Она вся трепещет в счастливом предвкушении: подумать только, наконец, через столько лет ей удается сделать авторский репортаж в единственной уцелевшей программе новостей на телевидении. Дипломированный Программист решил предоставить ей эфир, положившись на ее профессиональные способности, к тому же и выбор невелик – она одна из немногих оставшихся журналисток, ведь из командировок теперь уже никто не возвращается. Марии Регле доверили едва ли не самую горячую на сегодня тему: свободный сельскохозяйственный рынок. Теперь-то уж она свою удачу не упустит, такой шанс выпадает редко! Трижды она пыталась заявить о себе в журналистике! За двенадцать лет со времени окончания института ей представилось всего лишь три подобных возможности. Шаг у Марии Реглы твердый, сердце полно надежды, из груди рвутся обрывки каких-то песен. Уже почти добравшись до улицы, она замечает, что сегодня обрушилось еще пять ступенек. Зажмурившись, она совершает прыжок – настоящее сальто-мортале, – в полете Мария Регла крепко сжимает под мышкой старую адвокатскую папку, доставшуюся ей в наследство от деда одной подружки. Внезапно минут на пять Детка зависает в воздухе, точно в стоп-кадре из фильмов про кун-фу. При этом в голове ее молнией проносится мысль, что падение чревато бедой, но выбирать уже не приходится. Да и о каком выборе речь? Она всего лишь журналист без практического опыта, но со званием и дипломом – спасибо Великой Фигуре, Революции и т. д., эту песню все знают наизусть, – так что ей пришлось выбирать между компанией мудаков, с которыми она обречена якшаться всю оставшуюся жизнь, и перспективой оказаться запертой в четырех стенах своей комнатушки. Мария Регла, в которой едва наберется сто фунтов веса, легко приземляется на обе ноги у самого порога. Но ее прыжок становится последней каплей, переполнившей чашу, последним миллиметром тлеющего бикфордова шнура, наудачу выдернутой чекой гранаты. В мгновение ока за ней обрушивается эпоха – сто пятьдесят лет, воплощенные в камне, цементе, дереве и песке. Сто пятьдесят лет истории. Сто пятьдесят лет жизни. Дом рассыпается на кусочки. Жильцы спят. Спастись не удается никому. От здания остаются лишь обломки. Ни единого вскрика, только гулкий, глухой удар, и – не выразимая словами, прекрасная тишина. Чудом уцелевший кассетник включается сам собой, наполовину погребенный под грудой мусора, и запретный голос прорывается сквозь клубы оседающей пыли:

 
Гавана, не знаю, вернется ль то время,
Гавана, когда я по Малекону бродил.
Гавана, какое блаженство приехать,
Гавана, и снова гулять по твоим площадям.
Гавана, ты даже в изгнанье со мною.
Гавана, когда же опять я увижу тебя?
 

Оператор, куривший снаружи сигарету «популарес», едва успевает перебежать на другую сторону улицы. Оттуда ему удается разглядеть торчащую из-под обломков руку девушки. Он бежит к развалинам, кричит, зовет на помощь; приезжают пожарные, несколько машин «скорой помощи». Первым извлекают труп журналистки. Она была ближе всех к поверхности.

(Так все и случилось. Ты не представляешь, сколько слез ты заставила меня пролить, над этой историей. Боже праведный, всемилостивая Йемайя, неужели вы ничегошеньки не могли для нее сделать! Теперь ее бедная мать умрет от инфаркта миокарда. Всенародный траур, национальная трагедия. Столько ударов судьбы! Да, не мудрено, что она потеряла связь с реальностью. А ведь ей так хотелось, чтобы все сложилось иначе. Но, черт побери, иначе быть не может, потому что не может быть никогда. Никому не под силу обмануть судьбу. А мне и вправду так хотелось, чтобы у нее все сложилось хорошо.)

В этом вы с покойной солидарны. Как и всякий человек, она не хотела умирать, особенно теперь, когда перед ней открылись удивительные горизонты, когда она только-только познакомилась с отцом. Но такова жизнь – нечто вроде «Ветреного романа», венесуэльского телесериала. Кстати, о венесуэльских телесериалах. Почему бы нам ее не оживить? В венесуэльских сериалах такое происходит по первому желанию сценариста. Почему снова не ввести ее в действие? Думается, она не станет возражать.

(Ну давай, давай, воскреси ее, ведь она действительно не заслуживает такой смерти – умереть под обломками здания, это так непоэтично, так грубо! Иди к своей малютке, милая, припади к ее губам, ну же. Сделай ей искусственное дыхание.)

Я бы и сама этого хотела, но помни – сначала я должна попросить у нее разрешения. Не забывай – именно она диктует мне эту книгу. Как, ты до сих пор не поняла? Да, да, это покойная Мария Регла Перес Мартинес диктует мне все, начиная с первой главы – каждое слово, каждую запятую.

(Вот именно, детка! Не будь неблагодарной. Значит, это она работала вместо тебя, как лошадь. Давай, проси у нее разрешения! Уверена, она тебе его даст! Если, конечно, у нее достанет безумия, чтобы воскреснуть!)

О'кей, я попрошу у нее разрешения. Но только знай, что гнуть спину пришлось нам обеим.

Разреши отец, разреши мать, разреши, эчу Алагбана, разреши, дом, эчу акуокойери, разреши, угол Третьей улицы и дерево хагуэй, приветствую тебя, тетушка, что сидит рядом, приветствую того, кто заботится об оруле, приветствую тебя, моя голова, приветствую всех ориша и всем старикам – привет. Привет тебе, голова, свыше отмеченная, ориша глубин океанских, Царь его сын, в пути я буду начеку, олень венценосный принадлежит Обатала, послания Обатала – по праву.

Открутите пленку назад. Дубль два. Улица. Утро. Сцена гибели Марии Реглы. Мотор! Я хочу сказать: записываю! Оператор курит сигарету «Популарес», прислонясь в ожидании к цоколю дома; он едва успевает подхватить на руки нечто бесформенное, невесть откуда рухнувшее на него сверху. Это искалеченное чело девушки. Со своей ношей он бежит туда, где его поджидает припаркованная «Лада». Через миг они в машине, и шофер бестрепетно трогает с места, так и не уразумев, свидетелем пожара или обвала довелось ему стать. Облако пыли накрывает толпу зевак, и клубы вонючего серого чада вперемешку с испарениями от сточных вод поднимаются к замаранным, оскверненным небесам. Сирены пожарных и патрульных машин поднимают переполох во всем городе. Когда Мария Регла приходит в себя, машина уже катит по Линии, в Ведадо. Скоро покажется Мирамар, а за ним – предместья, деревушки… Наконец они подъезжают к месту, где должны брать интервью у крестьян.

– Ах, Пресвятая Богородица, и как такое могло случиться! Мне только и оставалось, что прыгнуть! Я чувствовала, что что-то произойдет, прямо как стукнуло – быть беде! У меня на такие дела чутье! Ах, мамочки, все погибли, и детишки тоже – Анхелито, Патрисита, Ребекита, Эленита, Карлитос! Что же нам теперь делать?!

Шофер странно смотрит на нее в зеркальце заднего вида, сидящий рядом с ним оператор резко поворачивается, на лице его написано такое же недоумение. Они растеряны и не могут произнести ни звука. Мария Регла сразу все понимает. Тут же перестает плакать и приглаживает волосы, слипшиеся от пыли и пота. Теперь она сидит прямо, положив локоть на спущенное стекло дверцы и подперев рукой голову. Мария Регла наконец осознает, что потеряла все. Единственное, что у нее осталось, это е репортаж. И она его сделает. А там посмотрим.

Морская свежесть и поднимающаяся изнутри тоска погружают ее в дремотную дымку. Реглита чувствует резь под веками, у нее зудят десны, ноет череп. Но она ни в коем случае не должна закрывать глаза – ей надо следить за пейзажем, за мелькающей чередой улиц и лиц. Улицы так изгажены, будто страдают поносом, деревья срублены, шелудивые псы яростно чешутся, не в силах успокоить зуд, тела обезглавленных кошек еще корчатся в лужах крови, другие раскачиваются на бельевых веревках. Голодные дети ходят в лохмотьях, самые маленькие – нагишом. Женщины невнятно переругиваются, угрюмые, нашпигованные болезнями. Молодые девушки, умирая от скуки, собираются у дверей булочных. Мужчины изобрели какой-то новый танец и танцуют друг с другом, пока дело не доходит до поножовщины; женщины и рады бы последовать их примеру, но сознание греховности и память о родовых муках удерживают их. Тела стариков сжигают едва не на каждом углу. Здесь нет ни приличных домов, ни денег, ни света, ни воды. Только налоги. Таких людей называют неимущими, их здесь большинство. Но машина стремительно едет дальше, и вскоре пейзаж меняется – появляются дома, огражденные решетками, торгующие на доллары магазины, только что выкрашенные, с пластиковыми жалюзи и дымчатыми стеклами, чтобы никто не мог видеть происходящего внутри, встречаются неоновые вывески: «Ресторан быстрого питания», «Мотель», где еда и бензин – только за валюту. Никто не видит, как люди заходят в них, видят только выходящих – и как эти люди не похожи на тех, что мелькали за окном машины всего несколько минут назад! Они нагружены полиэтиленовыми мешками с парным мясом, банками кока-колы, на них джинсы и пуловеры с флоридскими пальмами или теннисными мячиками, на щеках их играет румянец, и, хотя они насквозь прогнили, они все еще чего-то ждут от власти, одновременно глубоко презирая тех, кто живет по карточкам. Многие из них всю жизнь занимали теплые местечки, толклись у кормушки, иные – счастливчики, чьи родственники в Штатах о них не забыли, в остальном же – это удачливые проститутки и сутенеры или темные личности с черного рынка, где продают сигары, сигареты, ром, марихуану и кокаин – туристы всех стран, объединяйтесь!.. За засаленными занавесками, под постоянным наблюдением, один на один со своими страхами, грызущие ногти, погруженные в вечный хаос, откровенничающие лишь с унитазами, объясняющиеся знаками, не доверяющие телефонам, в синяках от побоев, возлагающие последние надежды на иностранных журналистов и Бог весть на что еще, – выживают как могут диссиденты. Параноики, зажатые в глубине души, но внешне оживленные и эйфоричные, неуязвимо самоуверенные, тщеславные, окрыленные своими идеями, наличие которых весьма сомнительно, имеющие серьезные шансы обогатиться в будущем, сильные, непобедимые, непотопляемые, несокрушимые бастионы посредственности, козыряющие своим образцовым поведением и нравственными нормами, надутые и чванливые позеры, купленные на корню, простите, неподкупные, незаменимые, могущественные, бессмертные выблядки – таковы руководители. Мне кажется, я превосходно их описала. Мария Регла выстраивает свою социальную иерархию: руководители, люди из дипломатников, диссиденты, неимущие… Черт, какая же у меня дырявая память, я совсем забыла о бывших! А именно: о художниках, писателях, философах… конечно, если они не идут на компромисс, потому что многие из их числа уже перешли в вышеназванные разряды.

Таким Мария Регла видит город. Пустынные проспекты, по которым изредка проезжает диплоавтомобиль, везущий на прогулку диплособачку. Дипловелосипедист налетает на диплостолб. Белая диплолада дипломинистра паркуется в диплогараже дип-лоресторана. Дипломатка идет, вихляя бедрами, диплобрюхо ее набито диплосвининой и диплофасолью. Недавняя выпускница университета чувствует укол зависти, и ей приходит в голову – уж не лучше ли сделать себе диплокарьеру на Малеконе? Но тут же она вспоминает слова из диплодоклада дипловеликой фигуры, который ей выдали по карточке вместе с продуктами, и ощущает прилив исступленной религиозности: «Наши бляди – самые образованные и самые здоровые во всем мире».

Между тем по радио в машине передают песню Паблито Миланеса:

 
Стоит ли, право, на свете жить,
если откладывать на потом
все, что она готова дарить,
ведь все равно же все мы умрем…
 

Это отрывок из письма, который супруги Розенберг написали своим детям перед смертью. Мария Регла не может ни сдержать, ни объяснить внезапных рыданий. Вместе с тем она не в силах сдержать улыбку, когда слышит, как шофер – человек по ту сторону добра и зла – напевает шутливый парафраз той же песенки:

 
Стоит ли, право, «Ладу» иметь,
если тебе не в радость она,
если тебе в ней не хочется петь,
а отговоркам всем грош цена…
 

Остановившись у светофора, шофер начинает заигрывать с огромной бабищей, типа американского тяжеловоза, которая проходит мимо, вихляя бедрами, обтянутыми джинсами «Левис».

– Эй детка, ты что, капиталистка? – Но, так как женщина отворачивается, делая вид, что не слышит, шофер отвечает сам себе: – Вот ведь какие у тебя угнетенные массы…

Сельский пейзаж постепенно вытесняет городской. Кругом появляется зелень; пальмы, совсем как в старых фильмах, похожи на застывших невест, и повсюду разлита эта неискоренимая, перехлестывающая через край наивность кубинской души, а именно: синева небес, вонь дегтя и гниющей травы, облака, как клубки напудренной ваты, прозрачные краски… все это ничуть не изменилось, осталось таким же, как и сотни лет назад. Только теперь обочины дороги пестрят воинственными агитками: «Социализм или смерть», «Приказывай, Команданте!», «Мы не сдаемся», «Кубинцы – на сто процентов!», «Господа капиталисты, мы вас не боимся…» Впрочем, среди плакатов начинают появляться отдельные редкие экземпляры: упитанные улыбчивые дети сообщают, что «От «Нестле» быстрее рост», а Маноло Ортега, старый диктор, еще недавно читавший официальные речи, совсем как в рекламе пятидесятых, только с трясущейся челюстью, возвещает перед новой публикой, молодой, стройной и ненакрахмаленной, то есть перед людьми без особых церемоний, что ничто не сравнится с пивом «Атуэй». Какой-то киноголубок рекламирует «Пепси», актриса – парфюмерию «Герлен». Кругом ни одного крестьянина, ни души. Только пейзажи и рекламы, все больше напоминающие времена пятидесятых. Мария Регла не может понять, что происходит. Слишком это похоже на сон, навеянный какими-то пришельцами. Связность событий утрачивается. Шофер насвистывает «Only you»[32]32
  «Только ты» (англ.).


[Закрыть] группы «Платтерс», на нем костюм и галстук, как и на операторе. У нее самой короткая стрижка и перманент, желтое платье с открытыми плечами, узкое в талии и с широкой юбкой, а на ногах туфельки, в которых, должно быть, очень удобно танцевать рок-н-ролл. Свинцовая усталость не может подавить удивление – девушка ласково поглаживает виниловую обивку великолепных, роскошных сидений «шевроле» модели пятьдесят восьмого года. Наконец они добираются до деревушки, затерянной в открытом поле, оператор распахивает дверцу и протягивает Марии Регле руку.

Девушка выпрыгивает из машины. В деревне праздник. Телевидение снимает репортаж. Мария Регла начинает нервничать, возмущаться: неужто ее снова облапошили или кто-то ее опередил? Но тут она замечает, какие у операторов неуклюжие камеры, громоздкие, поблескивающие никелированными деталями, а сами операторы – в пристежных воротничках и галстуках. Интуиция подсказывает ей, что она попала в другое время. Вместо свободного сельскохозяйственного рынка эта программа рассказывает об игре фортуны, о лотерее, где можно выиграть свадебное приданое, дом, миксер, холодильник «Дженерал Электрике» (нужда ездить в Майами отпала, вот только какое будущее можно выиграть в эту лотерею?…).

Публика одета по-праздничному, с иголочки, все смеются, замирают от любопытства, аплодируют в надежде, что кому-нибудь из них в конце концов повезет… Подходит очередь нескольких беременных крестьянок. Между ними разыгрывается детская люлька. Среди участниц Мария Регла замечает девушку очень похожую на себя, раскосую, с приплюснутым по-мулатски носом, пухлым ртом и округлым подбородком. Перед ней ее вылитая копия, только кожа у незнакомки потемнее. Девушка примерно на восьмом месяце, она достает свернутую бумажку из мешка, который протягивает ей молодой Герман Пинелли, – Господи, разве он не умер сто лет назад? Она выиграла! Она выиграла люльку новейшей американской модели, с сеткой от москитов – точно такую, какая красовалась в витрине дома «Пестана», пока его не национализировали! Диктор шутливым и в то же время торжественным голосом возвещает год: тысяча девятьсот пятьдесят девятый, потом спрашивает у будущей матери, какого цвета сетку от москитов она предпочитает. Девушка, дрожа как осиновый лист, отвечает, что белую с розовыми ленточками. Пинелли с идиотской настойчивостью спрашивает, почему же именно такой цвет?

– Потому что детям идет белое, – звучит краткий ответ.

– Но ведь вы живете в Гаване, что же вы делаете здесь, в Санта-Кларе?

– Перед тем, как родить, мне захотелось приехать в родные места.

Публика громко, дружно аплодирует.

Тощий Герман Пинелли решает, что пора переходить к следующему конкурсу, где разыгрываются стиральные порошки. Натянув на лицо сладчайшую улыбку, он мало-помалу выпихивает девушку локтем со сцены. Мария Регла, чтобы не упустить ее из виду, подходит и ласково берет девушку под руку. Та настолько утомлена и поглощена собой, что, кажется, не замечает этого, так что даже не отрывает взгляда от билетика, который дает ей законное право на обладание колыбелью.

– Извини, я хотела бы взять у тебя небольшое интервью. ~ Мария Регла интуитивно чувствует, что столкнулась с чудом. – Сколько тебе лет?

Девушка явно смущена. Неожиданно она спотыкается и едва не падает. Мария Регла поддерживает беременную и краешком юбки вытирает пот с ее лба:

– Как тебя зовут, где ты живешь в Гаване?

Ее собеседница в полуобморочном состоянии, ее тошнит.

– Простите меня, не могли бы вы зайти завтра? Мне так плохо… Зовут меня Каридад, я работаю в «Кафетера Насьональ в Гаване… Сюда приехала погостить… какая вы странная! Живу я вон в том голубом домике…

– Так я приду. Мне интересно посмотреть, как ты живешь. Может быть, получится сделать с тобой передачу на телевидении.

Мария Регла краснеет от собственных слов. Она чувствует себя странно рядом с этой уставшей беременной девушкой. Обещает, что послезавтра зайдет. Путь неблизкий, и ей пора возвращаться… Но куда? Она в замешательстве, потому что уже и сама не знает, возвращаться ли ей в несуществующий дом или в несуществующее время… А если и туда, и туда – страшно подумать! Так или иначе, она снова повторяет, что приедет через день. Смущенно поцеловав Каридад в лоб, она садится в «шевроле». Машина трогается с места. И вновь за окном пейзаж, усеянный рекламными щитами. Юные красавчики и красавицы, слепящее небо, великолепные, надменные пальмы, буйная зелень, тающие облака, горьковатый запах ощипанного паленого голубя и неописуемые зловонные миазмы… Город вновь возникает перед ней со всеми своими «за» и «против». С чудесами и клоаками. Издали он похож на кусок заплесневелого сыра. Изнутри он весь подточен безрассудством и безумием. Гавана для меня как мать, еще меня не родившая – я в ее утробе, Гавана – моя единственная вселенная, все мое будущее. Так возьми же меня, мой город-тюрьма. Возьми меня и мою свободу, возьми такая, какая ты есть – со всеми своими достоинствами и недостатками, выцветшая и печальная, но при этом жадная до наслаждений, убийственно прекрасная.

Мария Регла смотрит на свои руки, в кожу которых въелась пыль, на свои вытертые, в разводах джинсы, на дырки в дверцах «Лады» на месте выдранных с мясом ручек. Обивка сидений потрескалась, расползлась. Оператор спит, шофер мурлычет песенку «Ван Ван»:

 
Мясник наш – страшный плут,
мясник у нас – липучка.
 

Мария Регла трясет оператора за плечо:

– Что случилось? Где мы были?

– А, ты насчет репортажа. Ничего не вышло. Неужели ты не помнишь? Не может быть. Никто не хотел говорить перед камерой… Народ дикий, забитый, друг с другом языками чешут, а как увидят камеру – так сразу полные штаны… Ладно, оставайся сегодня у меня…

Итак, она вернулась к этой сирой действительности – без дома, без времени. Может быть, ее родня услышала новость по радио, прочитала в газете? Оператор советует ей не фантазировать попусту – новости подобного рода обычно обходят молчанием, здания по всему городу рушатся чуть не каждый день. Мать наверняка посчитает ее погибшей под обломками. А отец, о Господи! Напуганная, Мария Регла жалобно всхлипывает. Она соглашается поехать с оператором, потому что сама и шагу больше не может ступить от усталости.

Оператор живет в маленькой светлой квартирке в Ведадо вместе с матерью, отцом, двумя тетушками, несколькими братьями и кузенами. Жена – у своих родителей. Поэтому детей у них нет. Он ставит раскладушку на балконе, единственном свободном месте в квартире, и ложится там. Мария Регла без сил падает на диван-кровать в гостиной, где обычно спит оператор. Следя за китайским театром теней на потолке, она продолжает думать о девушке из пятьдесят девятого года.

Реглита хочет рассказать оператору о своем странном видении, – что ж, он не прочь допустить, что все ее слова – правда, хотя бы все это ей просто приснилось, однако сам он, конечно, ни сном, ни духом. Повернувшись на другой бок, оператор задает оглушительного храпака. С утра пораньше Мария Регла начинает тот же разговор, она как будто позабыла, что лишилась дома и всего имущества, но стоит оператору напомнить ей об этом, как она отмахивается от его слов, как от не стоящей внимания ерунды. Ей кажется, необходимо срочно достать машину и вернуться в деревушку. Как известно, капля камень точит. Кроме того, оператор – добряк, каких уже не производит на свет, мать-природа, и поэтому соглашается одолжить у старшего брата его «Ладу». Вскоре они снова мчатся по сельским просторам.

За окнами машины тот же пейзаж, но на этот раз никаких перемен не происходит. Реклама возвещает все о том же. С небольшими вариациями. Иногда встречаются надписи, сделанные светящейся краской или неоновые: «Испытайте соблазн». И – крупным планом – пышнозадая негритянка с тюбиком зубной пасты. «Курите сигареты «Голливуд»«, «Путешествие в Голливуд», «Пользуйтесь самолетами кубинских авиакомпаний». И так далее, и так далее… пока они наконец не въезжают в Санта-Клару, что в древней провинции Вилья-Клара.

Кругом все в развалинах, можно подумать, что место заброшено, если бы не стайка босых девчушек, скачущих через веревку, обычно служащую для привязи лошадей. Мария Регла подходит к детворе. Она нервничает, не понимая, что за каприз времени разрушил вчерашний праздник. Девочки поначалу дичатся, прерывают игру, настороженно выжидают.

– Вы знаете беременную девушку по имени Каридад? Она вчера была здесь. Она сказала, что живет в голубом деревянном доме…

– Каридад? Каридад?… – загорелая девочка с растрепанными волосами морщит лобик, пытаясь вспомнить. – У нас один только синий домик – вон там, облезлый такой… – Девочка показывает на крышу, почти скрытую деревьями. – По-моему, там живет сейчас одна сумасшедшая старуха, она недавно приехала, а звать ее… Звать ее Кука.

– Бабушка мне рассказывала, – встревает ее подружка, – что Кука, когда была маленькой, жила здесь, а теперь вернулась, чтобы найти успокоение… Она вся сухая – кожа да кости. Целыми днями сидит и бормочет, что давно-давно должна была встретиться с одной журналисткой. До сих пор ее ждет, говорит, что по телевизору будут рассказывать о ней и ее жизни – такой выйдет телесериал!..

– Какой сейчас год? – спрашивает журналистка.

– Ну, ты даешь! Какой же еще, если не тысяча девятьсот девяносто пятый!

Сердце переворачивается в груди у Марии Реглы. Она медленно бредет к указанному дому. Девчонки снова затевают свою игру. Оператор посапывает в машине. Одежда на нем и на девочках все та же, не изменилась и машина. А верно ли говорят, что можно перенестись из одного времени в другое? И почему обязательно брать за образец прошлое? Почему не подумать о будущем? Попытаться представить его?

(Минуточку, до сих пор ты заставляла меня лить слезы, и, обрати внимание, я тебя ни разу не перебивала. Но все эти вековечные мудрствования тебе не к лицу. Все очень просто, жизнь моя, вернись на землю. Ты ведь не Мария Регла, ты ее рупор, ты ей подчиняешься. Она попросила тебя ее воскресить? Разве не так? Ну, отвечай же – так или не так? Нет, если это так, то я молчу. Но, насколько помнится, это именно я предложила блестящую идею ненадолго ее оживить. Ты попросила у нее разрешения, и она с удовольствием дала согласие. Но не затем, чтобы ты заставляла ее молоть всякую чушь, у тебя нет права взваливать на нее свои заботы. Будущее, будущее, будущее – зачем все это? Здесь у людей хлопот полон рот, так что бессмысленно требовать от них размышлений о всяком там будущем. Здесь думают о том, как решить проблемы насущные! А о будущем, которое так тебя беспокоит, хорошо рассуждать на садовой скамейке! Эти все разговоры я назубок знаю, детка, и давай-ка не будем начинать все сначала. Я давно это талдычу, но послушай еще раз, коли ты такая твердолобая: живи своей жизнью, милочка! Все равно тебе ничего не решить. И нечего попусту хлопать крыльями – с мертвых взятки гладки, а про живых я и не говорю. Что ты все носишься с этим городом и с этой деревней – дома у нее, видишь ли, рушатся один за другим, зелень в полях гниет. А ты чего ждала? Что на Карибских островах расцветет новый Токио? Нет уж, всю интеллигенцию в этой стране вывели горохом. Поэтому только горох по карточкам и продается. Национальная отрава. Волшебная похлебка: вроде бы ничего не едим, а все крепнем. В крови ни одного красного шарика, а гляди ж ты – подрезаем самую могущественную империю в мире. Так что насчет будущего все ясно. Не хочешь, чтобы я про будущее говорила – все, молчу. Молчу, молчу. О'кей? Можешь продолжать.)

Нет, вы только посмотрите, какая прыткая! Что за стих на тебя нашел, Пепита Грильете? Если снова будешь меня перебивать без веских оснований, получишь промеж глаз. Оставь меня в покое с моим зубом мудрости, я знаю, что делаю. И потом ты ведь знаешь, что фантазия – мое слабое место. Люблю разводить философию на основе гороховых рецептов. Горох по-английски: сначала горох замачиваешь, после обжариваешь на сливочном масле, затем берешь ветчину в ломтиках и рубленый лук, добавляешь горох, ставишь на сильный огонь, заливаешь, помешивая, крепким бульоном и доводишь до кипения, приправляешь солью, перцем и тертым мускатным орехом, для придания цвета добавляешь шафран, а для консистенции – растертые крутые желтки. При подаче на стол сверху кладутся порезанные ломтиками сосиски.

(Кому ты это рассказываешь? Горох-то ладно, а вот где, черт побери, я все остальное возьму? Слушай, займись-ка лучше эпистолярным жанром или строчи пошлые стишки. Это поколение тоже не выживет… Стоит взглянуть по сторонам, и сразу ясно, что мы катимся все дальше назад. Давай, давай, продолжай.)

На крыльце в скрипучей полуразвалившейся качалке сидит старуха. Почувствовав приближение Марии Реглы, она отрывает взгляд от розовых кустов. Сомнений больше нет. Чудо разъяснилось: перед ней Кука Мартинес, ее родная мать собственной персоной. И улыбка у нее точно такая же, как прежде, робкая, усталая.

– Я так долго тебя ждала, чтобы все рассказать! Теперь наконец-то смогу…

При этом Кука Мартинес обращается к журналистке из тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Выпавшая из действительности склеротичная старуха не узнает Марию Реглу. Впрочем, замечает мимоходом, что вид у той вроде бы знакомый. Какое несчастье – она всхлипывает – ее бедная дочка погребена под развалинами одного из гаванских домов. Хотя ей до сих пор в это не верится. Сердце подсказывает ей, что ее крошка жива и ищет с ней встречи. Кука просит журналистку записать ее историю для телесериала, но только чтобы вышло так, как у бразильцев – уж они-то в этом мастаки, просто зубры, намбер уан. Слезинка извилисто стекает по ее щеке. Выдержав многообещающую паузу, она повторяет, что из этого непременно выйдет лучшая из летних передач, с крутой интригой, саспенсом, дли-и-нная, на триста серий, и, конечно, со скандальчиком!