Текст книги "Детка"

Наконец появляется гробоподобный лимузин Старика. Громче музыка играй, пусть все обойдется миром – достаточно тех трупов, что навалил на экране Коппола. Но – обратите внимание – я делаю исключение к музыкальному оформлению «Крестного отца»:

 
Любовь, как чудо, нас связала, та-та-та…
 

Думаете, сейчас Старик вылезет из своего авто и поспешит мне навстречу? Черта с два. Это я обязан – такова иерархия – встать на ноги, превратившиеся уже в две промерзлые колоды, и помчаться ему навстречу, как медалист Атланты. Так я и делаю – медленно, как инвалид, ковыляю к полуоткрытой дверце. Протискиваясь внутрь, едва касаюсь губами его тощей морщинистой руки, и тут же секретарь протирает смоченным в спирте ватным тампоном место, оскверненное дыханием моего рта. Старик мнителен и любит преувеличивать. Вытягиваю ноги и непроизвольно пинаю шлюшку с бешенством матки, которая блюет чем-то лиловым и дергается, как цыпленок, которому только что свернули шею.

– Не обращай внимания, просто выпила не тот коктейль, – кивает в ее сторону Старик.

Коктейль, может быть, и тот, но не из того стакана, хочется мне ответить.

Старик без дальнейших преамбул начинает тараторить своим хриплым голосом, как пулемет.

– Все готово. Мы изучили дело до мельчайших подробностей. Момент настал. Они сами нас попросили, мы им нужны. Летишь ближайшим рейсом. Держи паспорт. Вот остальные бумаги. Все чисто, комар носа не подточит. С обеих сторон.

– Кто это «они», куда вы меня посылаете?

– Ты должен найти доллар. Они это они. Люди оттуда. Тебя ждут, хороший прием тебе обеспечен. Вопрос в том, сколько процентов им выделить, но это уже моя забота. Моя и их.

– А что с этим вонючим долларом?

– Не будь кретином. Его серия – номер нашего самого большого вклада в Швейцарии. Мы не могли воспользоваться им тридцать шесть лет, потому что банкнота прошита девятью золотыми нитями, каждая разной пробы. Это ключ, который у нас требуют, чтобы воспользоваться вкладом. Не хочу объяснять, почему мы выбрали для этой миссии именно тебя. Возвращайся с банкнотой или, мой тебе совет, совсем не возвращайся. О семье твоей я позабочусь, – саркастический смех, – все теперь в твоих руках. Я подписал наиважнейшие контракты… Они тебя ждут.

– Кто они?

Старик поворачивается ко мне, вне себя от ярости, и я не могу понять, то ли он собирается наброситься на меня с кулаками, то ли это просто нервное подергивание рук – один из симптомов болезни Паркинсона:

– Почти пятьдесят лет в нашей семье, а так и не понял, что есть они, о которых никогда не упоминают из конспирации! Да я тебя сейчас в порошок сотру, куча дерьма безмозглая! Если мы хотим вернуть доллар, самое лучшее – задавать как можно меньше вопросов! А вернуть доллар для меня – самое главное! Нам надо перестроиться. Мы не можем больше работать под мафию сороковых. Либо мы включимся в Интернет, как субкоманданте Маркое – даже он уже в Интернете, и даже сам Реджис Дебрай доверял технике, – либо превратимся в ископаемых, а для информационных сетей и CD-ROM нужны деньги, дурья башка! Ох, ох, защемило сердце, опять слишком расчувствовался.

Сердечная боль для него вовсе не сигнал, что завтра утром он, скажем, может умереть от инфаркта, – настолько даже сама мысль о физическом исчезновении стерлась из его памяти. Если он вдруг чувствует себя плохо, если у него что-то вдруг заболит, это расценивается как результат добрых чувств, проявление его благородной души, предлог, чтобы снова сжать зубы и стать еще большим сукиным сыном, чем он был до этого. Нет, когда я так говорю, конечно, я думаю о том, что все мы грешны и все мы смертны. Но только кого хочет уверить этот старый маразматик, что для него теперь главное – Интернет? Что-то у него свое на уме. В любом случае выбора у меня нет. Мою семью уже предупредили, что я должен выехать со срочной гуманитарной миссией в Кению. При современных достижениях пластической хирургии изменить мне внешность – плевое дело. Пятнадцать минут на всю операцию и пять – на заживление швов. Успехи медицины просто поразительны. Один из их громил будет сопровождать меня до Майами. За четыре часа пути он постарается познакомить меня с тысячью новых словечек, которые кубинцы придумали для доллара: «дракула», «зеленые», «баксы. Четырехчасовой инструктаж, после которого я тридцать– с лишним лет спустя вновь окунусь в жизнь гаванских низов. Может быть, с полным правом. Кто знает.

Тот же молодчик проследит за тем, чтобы я сел в самолет рейсом на Гавану. До сих пор так и не успел все хорошенько обдумать. Распахиваю чемоданчик. Просматриваю документы. По содержанию их, мой визит на Кубу носит весьма неопределенный характер – возможно, я пожелаю открыть новую ромовую фабрику. Я должен притворяться, что возвращаюсь в глубоком раскаянии за свой отъезд. Вот это, пожалуй, верно. Я совсем запутался. С другой стороны, все предельно ясно. Но я доверяю своей интуиции. А так как я всю свою жизнь в той или иной мере нес смиренное бремя служаки – хотя бывало всякое, – то и теперь я должен как можно быстрее усвоить новый приказ. Глубоко вздохнув, я откидываю голову на покрытое белым чехлом изголовье сиденья. А бомбы и саботаж? Забыто и быльем поросло? Сомневаюсь. Как только устроюсь, надо будет мигом приниматься за дело. Все в порядке, просто расшалились нервы – так что я с трудом сдерживаю позывы своих внутренностей. Терпеть не могу срать в самолетах. Сидя на унитазе, я вспоминаю милую мамочку. Первое, что надо сделать по прибытии, это навестить ее могилку. Да, я не люблю срать в самолетах, мурашки бегают по коже, кроме того я не знаю, на какую страну испражняюсь, на голову какого гражданина свалится мое добро. А потом я повидаю их – свою жену и дочь. Посмотрим, может как-то и удастся по-быстрому разрешить дело с этим вонючим долларом. Понимай – баксом!

Глава шестая
Кубинские слезы

О Куба моя прекрасная,

ты скорбно льешь слезы горючие.

Сейчас твое небо ясное

закрыли черные тучи.

(Авт. Элисео Гренет.

Исп. Гилъермо Портабалес)

Я уже говорила вначале, что книгу эту написала не я. Я – труп, и не более. Та, кто диктовала и дальше будет диктовать той, живой, о чем надо писать, мертва. И пусть никому не будет обидно. Я решила стать веселым духом. Ведь и при жизни, а сейчас и вовсе, я представляла из себя всего лишь пляшущий скелет. Тем более нет поводов рвать на себе волосы. Хотелось бы, впрочем, обратить внимание на одну маленькую, но любопытную деталь. Правда о том, что произошло, принадлежит мне, а фантазия – той, что усердно переписывает мои чувства и воспоминания. Я хотела рассказать, как все было на самом деле, а она и не думает вылезать из своей тесной сырой каморки, которую соорудила на луне. Поэтому, если вы ничегошеньки не поняли, вина в том не моего стиля, а моей реципиентки. Я доверилась избранной. Но не во всем: я не могу чересчур доверять живым, ибо вижу их с высоты своей смерти. Я – существо бессознательное, тогда как у той, живой, сознаний целых два: истинное и ложное. Ладно, поглядим.

Нет, силком быть писателем человека не заставишь. Люди рассказывают мне свои истории, а я не могу слушать их спокойно – словно зуд какой начинает одолевать, и я чешусь, пока не начинаю записывать. Совсем особый случай, если в рассказчики набилась какая-нибудь скорбящая душа, тут и вовсе отказа быть не может – кто знает, проявишь небрежение, а она возьмет и утянет тебя в одну прекрасную ночку в иной мир. Потому что всякому ясно: никакой определенности на свете нет, и вообще ничего нет – до известного предела. Кто-то нашептывает мне, что все случилось примерно так или этак – следующим и вполне банальным образом:

Одинокой женщине, живущей на музыкальном и разбитном острове, в тысячу раз более нищей, чем Золушка, всего-то и нужно, что услышать пару тактов болеро, чтобы тут же размечтаться. О голубом принце с непременным кошельком, полным золотых. Прости, Джейн Остин, за невольный плагиат. Спасибо Гильермо Кабрера Инфанте за то, что одной из своих книжек навел меня на след «Гордости и предубеждения» – романа, который я должна найти сей же миг, чтобы, не дай Бог, не наврать в цитате. Глаз не сомкну, пока не прочту его до конца.

Правду сказать, я не имею ни малейшего представления о том, как сохранять верность этой чертовой действительности. Может, попробовать себя в драматургии, как делали бывшие советские писатели со своими детскими историями без начала и конца, но с обязательной моралью в финале. А может, лучше принимать мир как порнографический фильм, где персонажам нет нужды ломать голову над различными идеями, главное – письки и титьки, а мораль – долбись, вот тебе и вся мораль. В конце концов сама страна эта после тысяч и тысяч кассет, которые с риском завозил сюда какой-нибудь оборотистый греческий моряк во время своих бесконечных кругосветных плаваний, стала похожа на тертую шкуру. «Тертая шкура» по-гавански это порнографический фильм, пленка которого вытерлась настолько, что ее едва можно смотреть. Как бы там ни было, в обоих случаях все начинается одинаково: жила-была некогда женщина, страстно влюбленная, невиданная страдалица, горемыка, каких и на свете-то уже не осталось. Жила, зачарованная морем, пальмами, улицами, тенистыми порталами, солнышком, которое светит и греет, – словом, всем тем мишурным кубинизмом, который на слух так отзывает венерической болезнью: трахалась тут вчера с одним, подцепила кубинизм – никакой пенициллин не помогает. Верно?

Потому что этим, именно этим, утешались ее сердце и слух. Сердце и слух – вот что в конце концов привело к тому, что героиня… нет, пардон, хватит с нас героинь, героями и героинями все мы сыты по самые гланды. Главное действующее лицо. Да, именно главным действующим лицом была она, хотя слово это отдает, скорее, газетным душком, чем цитатой из работы по структурализму. Но, господа, дело в том, что приблизительная истина именно такова. Потому что уж лучше парить в горних высях, чем стоять в очереди за хлебом.

(Эй, послушай, не делай из меня литераторшу; в очереди за хлебом – вот где наше истинное место, и оставь ты все эти жалкие романы и парковую лирику, интеллектуальной писаниной сыт не будешь, от нее одни только проблемы…)

Политические проблемы.

(Твои слова – так и запишем, ты под меня не рой. Я – только голос в твоем сознании и вовсе не хочу загреметь из-за тебя в тюрягу, прошу покорно! Подумай, какой позор в мои-то года заниматься бог весть чем в «Новой Заре». Достойное название для женской тюрьмы. Прошу записывать мои слова правильно, не хочу лишней канители с органами. Подумай, что перед тобой могут закрыться все двери, даже двери в страну.)

Эти – первым делом, я знаю. Но двери сердца не закроешь никогда.

(Ах, детка, ну прямо строчка из болеро. Да будь же ты серьезнее, спускайся с облаков на землю! Не строй иллюзий, власти не слишком доверяют всем этим песенкам.)

Но уж если речь о песенках, крестная…

(Молчи, дуреха, никакая я тебе не крестная, сама знаешь, что для всех я – твоя революционная совесть… Не думай, что я поверю, будто не сегодня-завтра здесь признают крестников. Ни крестников, ни исповедников. Иначе слишком много будет писанины. Потому что с меня тоже требуют писать отчетики о всех, кто приходит за советом… Нет, силком быть писателем человека не заставишь.)

Эта фраза моя. Прошу учесть копирайт.

(А разве ты – не я, не твое сознание? Просят докладные и докладные, а кто бы хоть огрызок карандаша подарил, ну или как компенсацию за мои бескорыстные услуги… одни только веревки несут, веревки и веревки, а я пиши им докладные обо всех пациентах, то есть клиентах… На этой веревке меня и вздернут. Кстати, знаешь, что мне даже дали право, ну то есть распоряжение, брать в долларах с тех, кто ловит ракушки, тут можно поразжиться, и с туристов тоже – фотокопию их маршрутов, чтобы ни шагу в сторону. Поговаривают, что скоро дадут мне медаль… или пинка хорошего… Кто им сказал, что медали можно есть? Мне бы лучше кусок свинины пожирнее да с черной фасолью. Ладно, медаль так медаль! Я-то свою золотую медаль, ту, что унаследовала от своего крестного, отнесла Мадонне, в храм дель-Кобре, туда, куда еще старый американский рыбак этот, Хаминхуэй, отдал свою Нобелевскую премию. Он-то знал, что делал. Да, премию, которую ему вручили после того, как он рассказал обо всем, что видел в Париже, на гражданской войне в Испании, на рыбалке и в борделях. Слушай, если бы они узнали все, что перевидала и переслыхала Фотокопировщица – имя подсказал роман «Перемена климата» Освальдо Санчеса, – они бы мне таких премий отвалили, по крайней мере, тыщу. А за все, чему я была свидетелем, если рассказать это в книгах – и Тельядо не дадут! Но я – тс-е! – рот на замок, потому как в закрытый рот муха не залетит. Поэтому мой тебе совет – бросай ты это дело.)

Но ведь я только пытаюсь рассказать невинную историю, самую невиннейшую, из всех историй, где персонажи только и делают, что молча прогуливаются, где ничего не происходит, а конец похож на начало. Хорошо бы поставить такой фильм – он стоил бы недорого, но даже то немногое, что он будет стоить, пойдет на ветер, потому что у него найдутся всего два зрителя – Руфо Кабальеро и я. Руфо – единственный кинокритик, который еще остался на острове. И нам обоим не придется платить за билеты, потому что пройдем мы по специальным удостоверениям. Господи, какая наивность!

(Бр-р-р! Так и поверила! Детка, я чувствую, ты все же хочешь угодить за решетку? Не верь всем этим глупостям – невинных историй не бывает.)

А я тебе говорю – да! Моя история невинная. Это история о женщине…

(Ах ты Господи Боже Ты мой! И снова она про свою женщину… Когда ты только перестанешь упрямиться? Образумься!)

Это была тихая женщина, спокойнее самого Св. Транквилизатора, просто святая – судите сами, ведь стоило ей услышать какую-нибудь песню, как сердце переворачивалось у нее в груди, и она готова была тут же изменить свою жизнь. Да, жизнь ее зависела от песен. Судьбу ее определяли радио, певцы, телевизор, кабаре…

(Какой ужас! А позвольте узнать, какие именно песни слушала бедняжка?)

Она слушала болеро, вместо того, чтобы петь их… да, больше всего – болеро.

(Несчастная! Где ее похоронили? На Колумбовском еще осталось место? Руку даю на отсечение, что она сыграла в ящик.)

Нет, назло врагу она жива-живехонька и держит хвост пистолетом. Как я уже говорила, это история главного действующего лица, и еще раз хочу подчеркнуть – главного действующего лица, потому что…

(Успокойся, милая, само собой, это история главного действующего лица, кто ж сомневается).

Итак, переходим к сути: речь идет о великой драме женщины, влюбленной в своего единственного мужчину, что совсем не означает, что этот мужчина был у нее одним единственным, хм… Она ждала его всю свою жизнь, истомленная неизвестностью и даже не осознавая того, что болеро… Короче, не понимая влияния, какое оказывали на нее все эти гуарачи, соны, филины и прочая романтическая танцевальная музыка, которую она слушала и под которую танцевала. Только заслышав звуки соблазнительных болеро или сон, она тут же подпадала под их власть. Потому что, повторяю, главное действующее лицо было гаванкой. Ни голландкой, ни финкой, ни разной прочей шведкой. Хотя здесь, в этой расчудесной стране, на прекрасной Кубе, или на дивной Кубышке, чтобы выжить, надо действительно стать шведом, то есть говнюком, который способен притвориться мертвым, чтобы подглядеть за собственными похоронами. Отсюда и все эти бесконечные наверно и возможно, от которых у меня голова идет кругом. Мне часто снится, что я придумала таблетку, которая – сим-сим, закройся! – может превратить тебя в датчанку или финку, короче, в жительницу одной из тех стран, где никто не плачет, когда слушает болеро, и более того – радуется перспективе жить где подальше от места, указанного в метрике. Но это совсем другая история, которая больше относится к апокалиптикам и интегрантам, и которую я, наверное, никогда не напишу, потому что мне самой стоит только заслышать болеро, как глаза уже вмиг на мокром месте. Точь-в-точь как у главного действующего лица этой книги. Потому что, дамы и господа, скажу без ложной скромности, эта литература для лиц старше восемнадцати, маргиналов, аутистов, монголоидов и домашних хозяек… Нет, домохозяйки не совсем то слово – лучше говорить, как говорят французы о глухих: для тугих на ухо. Домохозяйки это добровольные безработные, пылесоски, и я навсегда записала себя в их почетные ряды. В любой момент меня могут отправить делегатом на конгресс неправительственных организаций, если, конечно, Великая Фигура расчувствуется и предоставит мне выездную визу. Как я уже говорила, речь идет о великой драме, где вешаются на занавесках и ползают по стенкам, как в «Лусии» Умберто Соласа или, еще лучше, в «Libia о senso» Лукино Висконти. Это именно то, о чем я повествую и повторяю во весь голос: навострите уши, дорогие радиослушатели, подключайтесь и отключайтесь…

(Хочешь не хочешь, но вся эта дешевая болтовня не поможет тебе ускользнуть, но лишь принудит забиться в угол да, рассопливившись, помалкивать в тряпочку – глядишь, товарищам будет меньше работы).

Умолкни, Пепита Грильете, тебя-то уж на эти похороны никто со свечкой не приглашал. Тебе-то откуда известно, что значит жить мечтами? Это великий роман с заблеванными аркадами. Или, по крайней мере, что-то в моем вкусе. Мы и так обе знаем, что последнее слово останется за критиком.

(Нет, дорогуша, опять иллюзии: последнее, самое последнее словечко останется за чиновником эмиграционной службы, который не позволит тебе ни въехать, ни выехать, в зависимости от того, по какую сторону границы ты оказалась.)

Как бы там ни было, из этого выйдет толстый роман – не устояла перед соблазном. Почему? А потому. Потому, что кончается на «у». Но главное, потому что моя мама обожает толстые романы.

Кука Мартинес прислушалась. В последнее время на нее периодически находили приступы глухоты, вернее, наоборот, – она внимала всему, что приходило ей в голову, то есть, созывала многоголосые сборища, учиняя внутри себя невероятную какофонию, а реальные звуки, реальные разговоры просто вымарывала из своей жизни.

Но на этот раз ей захотелось услышать, что происходит в действительности. Она засунула мизинец в ухо и хорошенько прочистила его. Нет, она не ошиблась, это пела красивое и печальное болеро Мария Тереса Вера:

 
Ты ко мне равнодушен,
ты меня разлюбил,
и о нашей любви
ты уже позабыл.
Ты называл меня милой,
но как это было давно,
теперь о любви ушедшей
тебе вспоминать смешно.
 

Кука Мартинес стала слушать, как слушают болеро в ее возрасте. А его в любом возрасте слушают одинаково – словно в первый раз, словно человек исполняет одну из своих повседневных обязанностей, которые со временем проделываются все с большей любовью и сноровкой: скажем, выбрасывает мусор. Для нее было равнозначно – что выбросить мусор, что отправиться на прием в испанское посольство. Нет, пожалуй, не испанское, там все такие скряги – ни за посещение не поблагодарят, не оценят, что человеку, может быть, пришлось рисковать своим положением. Определенно, лучше прием во французском посольстве. Перед которым четырнадцатого июля выстраиваются двадцатикилометровые очереди, чтобы получить свою порцию круассанов с ветчиной и сыром и тем отпраздновать день национальной скорби в духе идеала liberté, égalité, fraternité,[18]18
  Свобода, равенство, братство (фр.).


[Закрыть] на манер той гильотинированной королевы, которая, услышав, что народу нужен хлеб, ответила: «У народа нет хлеба? Пусть ест бриоши![19]19
  Сдобные булочки.


[Закрыть]» Но еще замечательнее, пожалуй, пример ее мужа, который в самый разгар всей этой заварушки с Бастилией, вечером четырнадцатого июля, записал в своем дневнике: «Rien à signaler».[20]20
  «Ничего примечательного» (фр.).


[Закрыть]

Для Куки Мартинес выбрасывать мусор было все равно что получать выигрыш в лотерею. Выбрасывая никуда не годное дерьмо, она всегда приносит взамен что-то достойное. Спасибо тем бесчисленным и безымянным персонажам, которые отовариваются на черном рынке или имеют связи с заграницей, а потому считают возможным выбрасывать остатки прежней роскоши: разноцветные баночки, красивые фантики от дорогих конфет, пакеты из-под молока, где так удобно хранить клубки ниток. Кука не имеет столь широких возможностей. Иначе говоря, возможностей покупать больше, чем позволяет карточка. Ее почетный заработок составляет восемьдесят песо ежемесячно. Место, где она может разжиться чем подешевле, ее «лавочка» – это помойный бачок. Ее соседка, Фотокопировщица, называет мусорный бачок обменным пунктом, потому что приносишь туда одно дерьмо, а уносишь другое, иногда чуть поприличнее. Есть районы, где бачки лучше, например, в Мирамаре, зоне дипломатических магазинов. По этой самой причине уже примерно с месяц у бачков на углу Пятой и Сорок второй или Семидесятой выстраиваются очереди: отбросы здесь поприличнее. Говорят, люди в очередях снабжены специальными талонами. Революционное правительство по предварительной договоренности с Министерством внешних сношений, с органами госбезопасности – фу, дайте дух перевести! – и профсоюзом рабочих Кайо Крус (Кайо Крус – это городская свалка) решило во избежание общественных беспорядков вручать каждому гражданину через соответствующий Комитет защиты революции, к которому он приписан, талоны, чтобы народ не безобразил в очередях и установленный порядок коснулся всех и каждого, поскольку мы живем – извиняюсь, принадлежим к обществу без привилегий. Социалистическому? Коммунистическому? А, да ладно.

К счастью, там, где живет Кука, такого смертоубийства не случалось, потому что в ее квартале дипломатических магазинов нет. Но всегда что-то перепадает. Сегодня она нашла кусок бельевой резинки. Быстро схватила, чтобы никто не отобрал. Поразмыслив, решила, что, пожалуй, сможет вставить его в трусики, которые с самого рождения дочки держались исключительно на булавках. Но, только подумав это, она воскликнула, устыдившись:

– И это было для меня святое!

Тут же кучка зорко рыскавших вокруг женщин налетает на нее с палками и камнями, требуя, чтобы она выкладывала поскорее, что это у нее такое было святое, что она, никому не сказав, вот так, с бухты-барахты, выбросила на помойку.

– Кто или что там у тебя было святое?

– Кто – сама знаешь… да никого не было… просто это так, к слову.

– Ах, к слову! Слушай сюда, старая распутница, шваль, крыса подзаборная, с нами лучше держи язык за зубами, если хочешь, чтобы он у тебя цел остался!

Кукита делает вид, что она глухонемая или приехала с острова Пасхи. Услышав, что она насвистывает «Интернационал», разъяренное бабье оставляет ее в покое. Наконец ей разрешают выбросить свои помои. Потому что у нас надо просить официальное разрешение даже для того, чтобы посрать. И Кукита гордо удаляется со своим бачком «Кубальсе», который вот уже год как приспособлен под помойное ведро. Каждый день, вынеся помои, она тщательно, любовно моет его. В этой стране все годится для повторного употребления: крышки, пластиковые бутылки, патроны, даже гробы… Сколько раз Кука мечтала подобрать один из этих неотразимо ярких пластмассовых сосудов для моющих средств, чтобы держать в нем кипяченую воду, или поставить в качестве украшения на холодильник, или в центр стола во время обеда? Но всякий раз как она примечала нечто подобное в бачке, кто-нибудь обязательно успевал обогнать ее и завладеть сокровищем. Кроме того и дочка была всегда против, твердя, что пить воду из таких сосудов опасно для здоровья, ибо она становится токсичной.

Древняя старуха ковыляет через улицу, неловко обходя лужи, подернутые жирной, вонючей, зеленоватой пленкой. Иногда сандалии ее зачерпывают густую жижу, и в рассохшиеся трещины забивается грязь. Не обращая на это внимания и по-прежнему фальшиво насвистывая мелодию гимна всех трудящихся, она добирается до противоположного тротуара. Из щелей цементных плит проросла трава. Море неспокойно шумит, и внезапно налетевший порыв ветра поднимает густое облако пыли. Асфальт покрыт вековой коркой нечистот. Шпионящие друг за другом бабенки бегают по окрестным домам, орут, клянут Матерь Божию и матерь социалистичью – социализма, который упрямо не хотел рождаться на этом обуянном всеми бесами острове. Они проклинают Великую Фигуру и всех святых, и богов Олимпа, и иже с ними. Кука Мартинес – сама невозмутимость. Ее уже ничем не удивишь. Тело ее колышется в воздухе, словно бумажное, глаза сощурены от летящего в них песка, сальная грива волос так свалялась, что там впору проделывать ходы жучкам-короедам. Ветер вырвал у нее из рук мусорное ведерко, но она по-прежнему бредет, шаркая и покачиваясь, неподвижно глядя перед собой, а может быть, внутрь себя, погружаясь в воспоминания. Она с трудом пытается вспомнить, что ела вчера. Нет, вчера ничего. Поджарку из ветра и кусок воздушного пирога. Сегодня, пожалуй, попробует сделать бифштекс из кусочка старого плюшевого половичка, который она положила отмачивать уже полмесяца назад. Впрочем, может быть, и сегодня она обойдется без обеда – совсем пропал аппетит. Иногда ей удается улыбнуться. Само собой, у нее болят вены, мозоли, вросшие ногти, нарывы под мышками, а порой ее настигает совсем сумасшедшая боль – на одной из грудей образовался небольшой шарик. Вернее, огромный шар на той малости, что осталась от груди. Может быть, это рак – ей все едино. И пусть никто не думает, что, погрузившись в такую бездну усталости и страдания, она станет волноваться из-за какой-то чепухи, вроде рака. Она подумывает как-нибудь сходить в больницу «Эрманос Амейхейрас»: если там будет анестезия, понадобится только небольшая операция и – прощай опухоль. «Тут у меня шарик перекатывается, то вниз, то вверх – так больно!» Почти как в песне поется. Кука Мартинес знает, что этого добра – больниц показушных – у Революции достаточно: пусть нет аспирина, аэрозоля для астматиков, лампочек, тарелок, простынь, ваты, спирта, зато больниц – хоть пруд пруди. Как-то раз одну из них даже подарили Вьетнаму. Рассказывают, что вьетнамские товарищи, с помощью инструментов для стерилизации, научились обрабатывать дрожжи. Ну и построили пивной завод. Но тут ничьей вины нет, разве что американского империализма. Он-то всегда под рукой, на него можно валить что угодно. Однако, если разобраться, то в клиниках для туристов всего хватает. Вот уж где воистину доллар смягчает страдание. Но так недалеко и до нового синдрома: страсти по доллару.

Угол Кальсады. Тут находится загробного вида представительство Соединенных Штатов – самое обшарпанное, уродливое и никчемное здание во всей вселенной, но в то же время – находящийся под пристальнейшим полицейским надзором предмет сокровенных вожделений, осаждаемый местным населением. Потому что добиться встречи с консулом – все равно что выиграть в лотерею. Да и действительно, существует визовая лотерея, и, если тебе говорят «да», то есть ты получаешь разрешение на поездку к УРСУЛЕ САНЧЕС АБРЕУ (специальное имя, придуманное для телефонных разговоров), то слава в вышних и в человецех благоволение. Но добиться положительного ответа так же трудно, как свободы Анджелы Дэвис – помнится, мы так пламенно требовали ее на утренниках в начальной школе. Море ревет, как разъяренный бык. Не устаю предсказывать, что Иемайа в этом году соберет много крови, омоет в ней свои срамные части и вытрет их о землю. Кажется, что волны перехлестывают через парапет и несутся по городу, как паруса, затеняющие неверный солнечный свет. Город пропитан соленой моросью – это ветер яростно гонит море на город, как некая злая сила. Ветер срывает жалюзи и выламывает рамы, телевизионные антенны улетают в небеса, раня облака своими заржавленными остриями. Параболическая антенна – модный национальный цветок – старается удержаться из последних сил, но косой порыв ветра срывает и ее. Срывает, уносит, как далекую революцию тридцатых, или другую, или то, что от нее осталось. Если, конечно, что-то осталось.

Вдруг Кука Мартинес пораженно замечает, что идет, как танцующий Майкл Джексон, – словно бы по дорожке, движущейся ей навстречу. Ей кажется, что она передвигается, но ноги топчутся на одном месте. Она затевает спор с ветром: кто кого, чья возьмет. Старуха упрямо идет вперед – я буду упорствовать, даже если мир посчитает меня безумным… А ветер, коварный и злобный, сукин сын, бросается со всей силой и яростью на хрупкое согбенное тело. Организм старухи мобилизует последние запасы витаминов сорокалетней давности. Кто хорошо питался в детстве, того не устрашат ни хитроумные захваты дзюдоистов, ни кунштюки каратэ, ни фокусы чрезвычайного периода. Хороший бифштекс и стакан компота «Гербер» заменят вам черный пояс мастера боевых искусств на первом же году жизни. Вот что-то пронеслось мимо: сломанная ветка, цветок, мертвая бабочка, загаженный клок туалетной бумаги? Неопознанный объект – хитроумная выдумка банкиров, использовавших изобретение Гутенберга, – прилипает к ее лицу, зашоривает глаза. Кука Мартинес мигает, но бумажка словно приклеилась к морщинистым скулам. Нет сил, чтобы поднять тощие руки и отлепить ее – ветер заламывает руки назад. Кука Мартинес старается пошире открыть глаза. Буря внезапно стихает, море успокаивается, становится похожим на большую миску с бульоном. Солнце ослепительно вспыхивает, как крышка с бутылки пива «Атуэй», втоптанная в асфальт. Это по-прежнему закрывает Куке глаза. Кука понимает, что бумажонка, видать, редкостная, и на просвет ей удается прочесть надпись большими красивыми буквами, украшенными какими-то витиеватыми знаками, мешающими понять слово из чужого языка: ONE.[21]21
  Один (англ.).


[Закрыть]

Конечно, она уже стара, хотя и не слишком, и вполне в здравом уме, но чувствует себя Мафусаилом. Она быстро шарит руками по бокам, сзади и молниеносно прячет зеленую долларовую бумажку туда, где в былые времена пышно круглилась грудь. Доллар! Боже мой! Старенький, чудом воскресший Лазарь! Что же ей купить?!

– Ну да, конечно, чупа-чупс, нет-нет-нет, кока-колу, но что тогда скажет про меня XXL – противник всех вражеских напитков? Лучше всего, лучше всего куплю пачечку масла. Или, или… А почему бы и не пудру? Я уже столько лет не красилась…

Старухе кажется, что лестнице нет конца. Навстречу ей опрометью сбегает Факс. Факс молоденькая, ей всего двадцать лет, и она безвылазно проводит время в гостинице «Националь». Она не массажистка и в рот не берет. Просто сошла с ума из-за двух смертей – одной физической, другой душевной, о чем я расскажу в другой главе. А потом еще больше задвинулась, когда узнала, что в гостиницах установили машинки, которые за несколько секунд могут передать письмо хоть к черту на кулички. Она готова каждый раз с пеной у рта спорить, что тут нет ничего удивительного, что у нее украли идею, что на самом деле первенство принадлежит ей, потому что в области связи она настоящий зубр. Ей раз плюнуть связаться по факсу с любым духом. Простите, она в мгновение ока способна… Она регулярно получает послания от Ленина, Маркса, Энгельса, Розы Люксембург… Любопытно, что все духи ее – коммунисты. Она во всем винит электрошоки, которыми ее лечили в санатории для шизиков. И вот она ходит по гостиницам, ищет миллионера, который запатентовал бы ее проект, так как существует мнение, что в не очень отдаленном будущем каждое живое существо станет Факс-Медиумом. Мы сможем сообщаться с Христом, Сервантесом, Хуаной Инее де ла Крус, Наполеоном, Паскалем, Гете, Нижинским, Мерилин Монро, Дж. Ф. К., Сен-Жоном Персом и Лалитой, Че Геварой, Джеймсом Дином, Джоном Ленноном, Марлен Дитрих… словом, со всеми мифологическими персонажами, которые так обогатили или обгадили нашу жизнь. Факс говорит, что в будущем в мире восторжествует совершенно новая социальная система, не коммунизм, конечно, а как бы некая смесь: лучшее от комму и самое прогнившее от капи, что-то вроде капи-комму. Об этом ей поведали Маркси и Розита Люкс – звучит точь-в-точь как два сорта мыла. Кука Мартинес едва приостанавливается, чтобы поприветствовать девушку, но Факс хватает ее за плечо и целует, вне себя от радости: