Текст книги "Кофе-брейк с Его Величеством"

Семь дней вокруг Старого Света

Архиепископ Исакович с доброй каменной улыбкой смотрел с хачкара на своих немногочисленных прихожан. Неспешный диатонический распев, похожий одновременно и на григорианский хорал и на кантилену восточного обряда лился из-под всех сводов. С тех пор как патриарх-католикос всех армян Гарегин II в 2003 году осуществил обряд «открытия двери», величественный Армянский кафедральный собор Успения Пресвятой Богородицы, основанный в 1363 году, вновь дохнул на всякого входящего молчаливой древностью и тайной.

Записав фрагмент дивного мужского пения на диктофон, аккуратно, как учили меня буддийские монахи, «не всколыхнув пространство», я сделал несколько пробных снимков без вспышки. Но, очевидно, вуаль молитвы была настолько тонка, что нескольких щелчков затвора оказались достаточными для того, чтобы, остановив службу, с упреками, выговорами ко мне стремглав направился диакон, а за ним и сам настоятель.

Львов. В армянской церкви

«Вы не имеете право нас фотографировать! Мы частные лица, и вы находитесь на нашей частной территории!» Его резкий тембр был настолько диссонирующим на фоне того покоя, в котором собор находился еще минуту назад, что мне показалось, что на нас недоброжелательно оглянулись даже монахи со старинной фрески Розена, несущие гроб Святого Одилона.

– Во-первых, – ответил я, – с каких это пор объект всемирного наследия ЮНЕСКО стал частной территорией? Во-вторых, вы же не тайно служите, а публично, и в этот момент вы являетесь публичными людьми. Или я случайно зашел в вашу квартиру? Впрочем, раз вы так болезненно реагируете, очевидно, вас обидел кто-то в прошлом. Если хотите, последние кадры из фотоаппарата я удалю.

Но они не слушали меня и продолжали по пятому кругу повторять одно и то же, горячо жестикулируя, нисколько не смущаясь того, что вокруг стоят удивленные прихожане. Буркнув, что ничего удалять не надо, настоятель указал мне на мою гордыню.

Боже, как они скучны со своими затертыми архаическими штампами! Наверное, настоятель пожалел о сказанном, когда я спокойно, глядя ему в глаза, ответил: «Разве вы мой духовный наставник, или вам открыт мой внутренний мир?»

После этих слов он развернулся и ушел, а вот дьякон схватил меня за руку и повел к табличке у входа в храм, где, по его словам, был прописан регламент фотосъемки. Действительно, на витрине свечной лавки я, по невнимательности, пропустил записку: «Фото в храме – 3 гривны» Ах, пардон! Виноват! Я спешно полез в карман и достал три гривневые бумажки. Его, беднягу, даже перекосило. Он стал грудью поперек ларька, запретив женщине за прилавком брать в руки эти деньги.

– Положи эти деньги в ящичек для пожертвований, и тебя Бог простит! – шепнула справа сердобольная прихожанка.

Э-эээ… Нет уж! Пусть они со своим богом договариваются уже без меня, сами!..

…Откуда такая ранимость? Исповедуя «призрачность» человеческой природы Христа, «слитой воедино с Божественной» (в этом особенность и отличие догматического учения Армянской Апостольской церкви), очевидно, что для некоторых ее членов остались незамеченными Его лучшие человеческие качества.

Меня приглашали в Африке на богослужение копты, в церкви которых также превалирует «Божественная природа», с коптским епископом Антонием Корбатом в Петербурге я когда-то поддерживал теплые отношения, ничего, кроме лучащейся доброты, простоты и человечности, от них не исходило…

К несчастью, со мной был коллега, журналист из Крыма, армянин по происхождению. Мне долго пришлось его потом уговаривать не оправдываться и не огорчаться…

Вообще, я как-то не задумывался, что впереди – Страстная неделя, которую мы в буквальном смысле проведем «галопом по Европам». И сборы нашей делегации в Львове перед отъездом в Европу, станут символическим рубежом между откровенным фарсом, фальшью и доминирующим чувством превосходства в странах, где нас особо не ждали и не ждут…

Вальсы Штрауса и оперы Моцарта – выгодный конек уличных зазывал, одетых, как и подобает, в одежды эпохи пышного классицизма. Правда, отведать легендарный торт «Захер» в том самом кафе с одноименным названием не удалось, но его предлагают сотни других уютных кафешек. Уже к десяти утра в них собирается почтенная публика, в основном, преклонного возраста, с тонкими чертами лица. Большой колокол северной башни кафедры собора Св. Стефана, под названием Новый Пуммерин, возвестил о конце богослужения, а значит, вежливые секьюрити теперь начнут пропускать туристов не только в отгороженную часть базилики, но и ближе к алтарю, к иконе Пёчской Мадонны.

Удивительное соседство на Штефансплатц ультрасовременных и ультрадорогих бутиков ничуть не смущает величественный готический ансамбль, который приобрел современный вид в 1511 году. Национальный символ Австрии, он гордо отражается в молоденьком и весьма приятном семиэтажном стеклянном фасаде своего соседа, как бы свысока, по-учительски объясняя, что у того еще все впереди: когда-нибудь и он займет свое место в истории. В лавке собора мне недодали пару евро сдачи за сувениры. Наверное, отработано. Лифтер в колокольне был опрятен, но небрит, каждой хорошенькой девушке рассказывал байку, как бы невзначай прикасаясь к ней рукой, остальное время он напевал что-то веселенькое. Хотя подниматься было и недолго, и не скучно. Лифт был узенький, круглой формы, человек на шесть плотнячком, по четыре с половиной евро с каждого, двери ручные, по разные стороны. Я про себя отметил, что вряд ли бы согласился на такую работу.

Вена. Вид с башни св. Штефана

Такими маленькими и смешными сверху, из-под купола, казались кареты и коляски а-ля эпоха князя Эстерхази. Чуть начал моросить дождик, и заботливые кучера тут же укутывали лошадей в пледы. У лошадей из-под хвоста по подвешенному желобу навоз собирался в специальное кожаное ведро. Только сверху этого всего не разглядеть. Мимо мозаичного купола Южной башни базилики, на которой камешками мозаики выложены разные гербы, взгляд уходил вдаль, и казалось, вся Австрия как игрушечная, лежит у тебя на ладони. И здесь, в небе, даже не верилось, что прямо под тобой, в катакомбах, захоронено более 11 тысяч человек, потому что с 1732 по 1783 годы запрещено было хоронить на городских кладбищах, так как они были переполнены.

Галерея Альбертина. В парадных залах самого большого жилого дворца хранятся рисунки Дюрера и Климта, Микеланджело и Рафаэля, наброски Рубенса и картины Пикассо, французские импрессионисты и Шагал, с Малевичем и Лентуловым.

«Мост Ватерлоо» (1903 год) – одна из серийных работ Клода Моне. Я был приятно удивлен – одним из его «родных братьев» я недавно любовался в Эрмитаже. КамильПиссаро, Поль Синьяк, Сислей, карандашные и пастельные рисунки Ренуара, – Париж через своих достойных граждан подготавливал меня к предстоящей встрече. Позже, на Монмартре я вглядывался в холсты и в лица местных художников и читал схожесть и гордость за своих великих предшественников.

В последних фотосессиях я стал чаще изображать девушек со спины, в легком полуобороте, слегка наклоненными, как бы подчеркивая таким образом и пластику их тел, и загадочность их натур. Теперь я потирал руки, видя те же ракурсы в рисунках Климта, Дега, Джорджа Сера, Эдварда Мюнха. Как же я благодарен своей первой учительнице по смежным искусствам, Татьяне Николаевне Снежко, выпускнице ГИТИСа, сумевшей мне уже в четырнадцать лет привить любовь к живописи и натренировать глаз.

К вечеру на Штефансплац и в окрестных улочках собирается молодежь. Байкеры, реперы, и просто народные коллективы вполне цивилизованно, под аплодисменты зрелой публики, сменяя концертные номера, мирно развлекают народ. Особенно запомнились ромале: они дудели в трубы что есть мочи мимо кассы, но причудливые форшлаги привносили особую изюминку и скрашивали фальшь и огрехи самоучек.

На площади Фрайунг наш ждал сюрприз – самая крупная в Европе пасхальная ярмарка, количество разрисованных и нераскрашенных яиц на ней ежегодно достигает 40000 штук! Яйца большие и маленькие, узорные и проколотые, их особо при мне никто не покупал, но народ проворно сновал между рядами.

Наутро, в Брюсселе, яйца, как и подобает в «столице шоколада», были уже шоколадные.

Бережно складывая каждую конфетку ручной работы по евро семьдесят за штуку, продавец рассказывал, какие специи кладутся в тот или иной сорт шоколада. Запах в бутике в Пассаже к юго-востоку от Гран-плас стоял умопомрачительный! Что и говорить, за 150 лет существования торговой марки Neuhaus даже стены впитали в себя горькую смесь пряностей, какао и гордости за свое предприятие. В одном из ресторанов на самой площади, напротив Хлебного дома к моим друзьям подошел почтенный господин, поведав, что его семья владеет этим заведением со дня основания города. Он узнал в них своих гостей, посетивших Брюссель два года назад, и высказал осведомленность о тех блюдах, которые господа посетители заказывали в прошлый раз.

А я вспомнил, что недавно был на семинаре по «доверительному маркетингу». Его вел известный маркетолог и мой друг, собственно, он меня туда и пригласил. Когда вопрос зашел о том, что надо «любить» своих клиентов, помнить об их пожеланиях, часть зала выказала откровенное недовольство. Очевидно, понятие «любовь» как «продолженное настоящее» (thepresentcontinuous) в отношении к бизнесу у нас еще не сложилось, в то время как в отношении к Родине – атрофировалось.

Брюссель. Лабиринты зданий Европарламента

Однако не в каждом брюссельском заведении встретишь подобное радушие. Например, юноша продавец в книжном магазине «Библиополис» начал открывать ставни только в 10.20 утра, и на мой вопрос: «Во сколько открывается магазин?» невозмутимо ответил: «В десять». Затем он надел наушники и утонул в Фейсбуке, недовольно отвлекаясь на мои просьбы достать с витрины ту или иную книгу. Видя, что я намерен что-то купить, он дал мне полную свободу, разрешив даже вскрывать запечатанные экземпляры.

А для меня этот магазинчик оказался кладом! Роскошные издания агентств Magnum, Getty, прекрасно иллюстрированные книги по истории фотографии, авторские альбомы невероятных размеров. Я оставил бельгийской экономике половину своих привезенных средств, предпочел потратить их на книги, а не на рестораны.

Но мидии под чесночным соусом умеют готовить так вкусно, наверное, только здесь. После Гонконга, гастрономическая карта которого изобилует морепродуктами, в основном, сырыми или полусырыми, предполагая, что каждый окунет кусочек блюда в соус по своему вкусу, европейская кухня рассчитана на гурманов, и блюдо имеет вполне законченный гастрономический вид.

Просматривая старые фотопленки, я с удивлением обнаружил, что все мои фотографии ночного Брюсселя пятнадцатилетней давности тоже были сделаны под проливным дождем! И сейчас я промок до нитки, пока останавливался со штативом через каждые два шага от статуи «Писающего мальчика» до королевского дворца на месте сгоревшего Кауденберга.

Полночь. На одной из площадей, переливающейся разноцветной подсветкой, звучала тишайшая мелодия флейты. Музыка лилась отовсюду, отражаясь в стеклянных стенах нового бизнес-центра. Я подумал, вот молодцы, пропагандируют классическую музыку. Интересно, где спрятаны динамики? Оказалось, на верхней террасе прямо под дождем стоит одинокий флейтист, а звук от его нежного инструмента многократно отражается по всему периметру площади. Какое-то время мы стояли рядом, я устанавливал фотоаппарат, а он не без любопытства за этим наблюдал. Потом я положил в ящичек перед ним монету-другую и ушел. И еще долго в переулках, наперебой с капелью дождя мне слышна была его грустная одинокая мелодия…

«А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» – спрашивал когда-то Владимир Маяковский.

В прошлый свой приезд, пятнадцать лет назад, я увидел белый рояль в одном из заведений на Гран-Плас. С разрешения метрдотеля, я присел за прекрасный «Блютнер» и провел за ним часа два, довольно прилично по тем временам заработав. Эту историю я рассказал коллегам, приведя их на следующий вечер послушать флейтиста. А он заиграл нам «Подмосковные вечера»…

На автобусной остановке к нам подошли маленькие арабские девочки и сообщили, что мы зря тут стоим – уже третий день городской транспорт не работает. Действительно, началось все с небольшого ДТП с легковушкой, закончилось тем, что водитель трамвая умер в реанимации от побоев, и профсоюзы требовали от правительства признать, что величина зарплаты и опасность их профессии не соответствуют друг другу.

Что касается самих арабских детей, то здесь, в центре Брюсселя – их дом. Всюду уютные арабские магазинчики с пахнущими хлебными лепешками, фруктовые лавки, ломящиеся от мандаринов по 48 евроцентов за кило, сеть «кошерных» закусочных Халяль, всюду приветливые лица и отменное обслуживание.

Работа в Европарламенте была не пыльной, брифинг с евродепутатом оставил только самые теплые радушные впечатления.

День был испорчен иначе. Нас повели в музей. Интерактивный музей Европарламента по техническому оснащению очень напоминал музей Холокоста «Яд ва-Шем» в Иерусалиме – уникальная современная техника и аудиовизуальное воздействие на зрителя, здесь действительно все продумано было до мелочей.

Кроме одного. Из двадцати семи языков, которые предлагалось выбрать на специальном устройстве типа айфона, не оказалось… русского. Я был возмущен до глубины души, о чем в резкой форме высказался техническому персоналу.

– Но здесь только языки тех стран, что входят в Еврозону. – Они виновато пожимали плечами.

– Я сейчас не на заседание парламента пришел, а в музей, – возражал я. – И если у вас хватило средств запихнуть в эту коробочку 27 языков, кроме русского, я отказываюсь вообще брать ее в руки!

200 миллионов евро, выбрасываемых ежегодно на ветер, чтобы вся канцелярия с депутатами, помощниками и собачками на несколько заседаний в месяц переезжала во французский Страсбург у них есть, а на двадцать восьмой язык в музее – нет?!

Но, посетив экспозицию, я перестал удивляться, когда увидел, как преподнесена Европа во времена и после Второй мировой войны, и какое место в тех же фотографиях и газетных статьях отведено роли Советского Союза.

Кстати, в Брюсселе есть проспект, а в Париже площадь и даже станция метро с названием «Сталинград». Иногда приятно вспомнить свою историю за рубежом, даже если дома уже другие времена.

Штаб-квартира НАТО. Колючая проволока, никакая техника – ни фотоаппараты, ни диктофоны не могут быть пронесены через блокпост. Даже в конце встречи, когда мне одному разрешили принести камеру и сделать несколько снимков, я не пошевельнулся, и только лишь просьба коллег заставила меня прекратить таким образом высказывать свой протест.

Я был горд и счастлив за украинскую журналистику, лучших ее представителей. От их вопросов с директоров департаментов НАТО сходил десятый пот, и они то и дело поглядывали на часы! Однако надо отдать натовцам должное: один выступал по-русски, а другой – даже по-украински. Мы все прекрасно понимаем по-английски, и настроены были на диалог без переводчика, но тем легче нашим было сформулировать вопросы – «выстраданные», «за державу». И чувствовалось, что спикеры не могут отойти от своего дипломатического языка и дать прямые конструктивные ответы.

В Париже, в ЮНЕСКО нас ждал не менее интересный собеседник, и ждал давно, очень давно, еще со времен советской власти.

В фойе здания ЮНЕСКО Даша, известный журналист из Харькова, попросила сфотографировать ее на фоне огромной, составленной из нескольких частей, картины Пикассо. Я часто прохожу мимо живописи XX века, понимая, что мне не хватает знаний и вкуса оценить эти величайшие творения. Один мой друг, педагог, увидев мою фотографию, сделанную в Русском музее Санкт-Петербурга на фоне триптиха Малевича «Черный квадрат», «Черный крест» и «Черный круг», высказал неожиданную идею, впрочем, весьма характерную для XXI века, что все эти иконы супрематизма, может быть, создавались как элементы декора интерьера.

Однако Даша начала мне довольно наглядно, проводя параллели и сравнивая цветовые пространства, описывать, что все-таки художник имел в виду. Я смотрел на нее большими глазами, а ей это нравилось и только придавало азарта.

Милейший русскоязычный атташе работал здесь еще с советских времен, словно и не было этих двадцати лет – в таком же не реставрированном, с пятипиновыми штекерами для наушников, в допотопном конференц-зале между кабинетами представительств Уганды и Азербайджана, он рассказывал нам, что весь годовой бюджет ЮНЕСКО еле дотягивает до бюджета среднего американского университета. И это не удивительно – ведь развитие образования, науки и культуры не являются приоритетными в современном мироустройстве, и мало кого волнует, что лет через пятьдесят у всех 195 государств-членов организации уровень развития снизится до универсального «бла-бла-бла».

В коридоре на стенде, мое внимание привлекло одно скромное объявление: «Индийский дипломат снимет апартаменты не меньше 120 кв. метров, не меньше трех спален, не меньше трех парковочных мест, от 2800 евро в месяц». И я про себя подумал: может, не так уж все и плохо в «датском королевстве»?!

В трех кварталах находится Эйфелева башня. В прошлые приезды в Париж я так и не смог на нее попасть, поэтому, отпросившись на полчасика раньше с заседания, бросился в переулки соседних кварталов. Вроде бы и рукой подать, но я долго шел окольными путями, наблюдая, как металлическая громадина то появится, то исчезнет между домами. Игра в прятки закончилась на аллеях в парке ChampdeMars, и вершина инженерной мысли Густава Александра Эйфеля предстала во всей красе. Минут десять я простоял поодаль, ожидая пока облака создадут мне удачную схему освещения для инфракрасного кадра, и потом, довольный, направился прямо к ней.

Очередь желающих на нее подняться – часов на пять. В ограждениях я увидел разрыв, в него охранники пропускали людей по непонятному мне признаку. Жаль, я не говорю по-французски, а на английскую речь в Париже явно выраженная аллергия.

Однако, когда на улице твой собеседник понимает, что для тебя английский тоже не родной – сразу «включается» и на том же прекрасном английском рассказывает тебе все, что нужно. Охранники отправили меня в администрацию, находящуюся в одной из опор. Но там невозмутимая дама неопределенного возраста мне также отказала.

– Что вам стоит?! Я журналист, вот мое удостоверение IFJ, вот бизнес-виза, я приехал на встречу в ЮНЕСКО с официальной делегацией, через несколько часов я вынужден покинуть Париж, а мне бы хотелось сделать сверху несколько зарисовок города! Я готов заплатить за вход, я прошу вас только о том, чтобы не стоять в очереди!

– Это невозможно. Вы должны были за два дня подготовить официальное письмо, мы бы его рассмотрели и тогда, возможно, приняли бы решение в вашу пользу.

– За два дня?! Так ведь проще в очереди простоять!

– Ничем помочь не могу.

– Знаете что, – вспылил я, – раз так: я приеду в свою страну и подробно опишу, как приветливо меня встретили в администрации Эйфелевой башни!

– А я сейчас вызову полицию, – ее лицо осталось таким же нетронуто-вежливым.

Плюнув на бюрократизм, я развернулся и направился к выходу. Она до последнего не решалась нажать кнопку магнитного замка.

«Как же на тебя залезть, самая фотографируемая достопримечательность мира, по версии какого-то исследования от 2009 года?!» – Я ходил вокруг башни кругами.

И тут я заметил, что из трех очередей, каждая к своей опоре, одна – самая маленькая, всего, навскидку, минут на сорок. Я не ошибся, однако простояв эти сорок минут и приблизившись к заветной двери, я понял, что меня ожидало. Оказывается, те огромные очереди стояли к лифтам, или вернее, к чему-то похожему на фуникулеры, поднимающиеся по наклонной вверх на уровень первой или даже второй террасы. А все люди, стоящие вместе со мной, дали согласие проделать этот путь пешком, преодолев ни много ни мало – семьсот ступеней.

Несмотря на двадцатикилограммовый рюкзак с аппаратурой, я не помню как, но добрался до второго уровня. Дальше – увольте, ни за что. Правда, я узнал уже позже, покинув Париж, что дальше ступеней все равно не было, и на самую верхушку башни туристы добираются только лифтами, так сказать, с пересадкой. Но тот Париж, который открылся моему взору, не мог не пленить моего взгляда.

Особенно, если посмотреть на север – там, вдали, на Горе Мучеников, на Монмартре, роскошная, выложенная из белого камня в пышном византийском стиле, базилика Святого Сердца – Сакре-Кёр, словно воздушный «горний Иерусалим» парит над всем городом, над его суетой, над бесконечными кафешками с двумя-тремя столиками, стоящими прямо на тротуаре, но посетителей мало смущает, что ты то и дело наступаешь кому-то из них на ноги, пытаясь пройти мимо.

Там, внизу знаменитая «Красная мельница», «Мулен Руж» со жгучими очаровательными парижанками (впрочем, на улице тоже попадаются очень красивые девушки, и даже иногда – с томиком Шарля Бодлера в руках).

С левой стороны, в конце Елисейских полей, на площади де Голля, виднеется Триумфальная арка, жаль, я не увижу ее вечером в огнях. Ее младшая сестра на площади Каррузель перед дворцом Тюильри – освещается ночью не менее изыскано, а на фоне новой окруженной бассейнами, стеклянной пирамиды Лувра, вообще смотрится величественно и загадочно.

По вечерней Сене каждые несколько минут проплывают прогулочные катера. В основном, их маршрут проходит от башни Эйфеля до Собора Нотр-Дам. Мощные судовые прожектора освещают берега так сильно, что слепят прохожих, обрисовывая силуэты случайных влюбленных парочек, спрятавшихся в листве у самой воды с бутылкой портвейна, и иногда – под мостом Сан-Мишель. Чуть отойдя, можно увидеть, как весь остров Сите с Собором Парижской Богоматери лежит словно на ладони.

Париж. Собор Нотр-Дам

Наша гостиница на Монмартре оказалась весьма специфичной. Мы удивлялись, как за год до этого она прошла комиссию на подтверждение статуса трехзвездочного отеля, если стены были оклеены дешевыми цветастыми бумажными обоями, а двери наспех покрашены простой масляной краской?!

Но самое пикантное – в этом, очевидно, французская фишка – сквозь фанерные стены оханья были слышны не только из соседних номеров, но и из противоположного конца коридора.

Все те же огромные французские хот-доги в багете с двумя сосисками, зеленью и сливочным маслом, пятнадцать лет назад они стоили пять франков. Теперь – пять евро.

На малюсенькой площади Тертр, буквально на пятачке – одни художники. Среди них есть очень колоритной внешности. Но все они, как один, против, чтобы их фотографировали. Всего их 298 человек, каждый из которых арендует у мэрии один квадратный метр земли за 554 евро в год. Чтобы попасть в это число, все художники проходят строгий отбор – таким образом мэрия и администрация 18-го округа борются с засильем китайских подделок у нечистоплотных торговцев искусством.

Один из них вырезал из бумаги мой профиль. Денег не взял, но и профиль был на меня не похож.

С коллегами мне пришлось на время расстаться. Уж никак я не мог себе позволить ждать сорок минут, пока подадут луковый суп, памятуя, что у французов на обеденный перерыв отводится целых два часа. Через сад Тюильри я направился в Лувр.

У «Моны Лизы» невероятных размеров толпа щелкала фотоаппаратами, блики вспышек отражались в защищавшем ее пуленепробиваемом стекле. Я прошел мимо. Грубые охранницы отпихивали желающих зайти с тыла, создавая круговорот движения. Меня привлек зал древних культовых статуй, где я провел большую часть времени.

Парижское метро заставило призадуматься. Оно оказалось сложнее и запутанней московского. Но самое неудобное состоит в том, что пути проходят посередине станции, а значит, в ту или иную сторону ведут разные тоннели. Станции простенькие, неколоритные, поезда узкие, чтобы открыть дверь в некоторых нужно дернуть за рычаг, а в некоторых – нажать кнопку.

Позже, обмениваясь впечатлениями в автобусе, я с завистью смотрел на Дашу – она еще умудрилась прогуляться и по некоторым знаковым парижским кладбищам, а я, кроме гордой и прекрасной Далиды, ничего больше не видел.