Текст книги "Кофе-брейк с Его Величеством"

Неделю мы вертели в руках диковинную бумажку, а потом отважились и пошли в валютный магазин «Березка» на Новый Арбат, тогда еще – Калининский проспект. Часа два мы разглядывали невиданные сокровища на полках, вызывая подозрения и нездоровую реакцию охранников-мордоворотов. И вот, наконец, мы решились! Мы купили литровую тетрапаковскую пачку апельсинового сока… за 1,50 доллара! Мы пили его долго, около месяца, маленькими рюмочками. Пачка стояла наверху на книжной полке – это был для нас символ богатой жизни.

Денег у нас на жизнь было в обрез. После свадьбы, на которую мои родители так и не приехали, я отправил им назад почтовым переводом их пятьсот советских рублей, которые они дали мне на жизнь на год. После разговора с ректором меня взяли подметать лестницу в родном институте. В мои обязанности входило убирать ее раз в день, в обеденный перерыв, за это я получал жалованье в 80 рублей, что к стипендии в 40 рублей было весьма неплохой прибавкой. Так продолжалось какое-то время, пока я не сделал замечания Иосифу Кобзону, стряхивающему пепел там, где я только что подмел. Меня уволили.

Я не гнушался никакой работой – несколько лет я работал аккомпаниатором в балетной студии. Дети учились большими группами, ездить приходилось в разные концы Москвы.

До сих пор в памяти отпечатались резкие фразы балетмейстера – одинокой, слегка истеричной женщины, приехавшей тоже из какой-то глубинки: «фондю!», «фраппе!», «фуэте!» Дети не хотели становиться в третью позицию, и она кричала на них.

Интересная работа была в театре за режиссерским пультом. Я озвучивал детские сказки, и каждый раз судорожно старался не перепутать и не включить вместо Бабы Яги песенку какой-то принцессы. Магнитофоны бобинные, всего два – пока на сцене разговаривают, надо найти нужную бобину, успеть заправить через несколько роликов пленку, намотать ее конец на чистую катушку и в наушниках найти нужное место включения. Короче – детям радость, а с меня пот градом сходил к концу спектакля.

То ли дело у нас в институте. Я учился параллельно на факультете звукорежиссуры у замечательного педагога, ныне покойного, Петра Кирилловича Кондрашина, сына знаменитого дирижера Кирилла Кондрашина. Сам Кирилл Кондрашин полюбил молодую голландку и, обретя второе дыхание, прожил счастливую половину своей жизни в Европе. Похоронен где-то под Амстердамом. Как пишет Довлатов, первая супруга Кондрашина рассказывала в итоге подругам: «Был бы поумней – похоронили бы, как человека, на Новодевичьем».

Петру Кириловичу я очень благодарен. Он научил меня главному: техника без человека – ничто. Микрофон слышит все, и без ваших ушей он – ничто. А сейчас я в своих лекциях проецирую и говорю слушателям: фотоаппарат без глаза – ничто.

Мы делали линейный монтаж на огромных бобинных студийных магнитофонах – лента была на километровых катушках. По сравнению с обычными бытовыми магнитофонами, работающими на 33-й скорости, здесь скорость была 78-й. Поэтому, если мы вырезали фальшивую ноту и вклеивали ее из второго дубля – отрезок ленты в руках мог достигать десяти-двенадцати сантиметров, и мы часами туда-сюда крутили бобины, тренируя слух, чтобы найти точное место для стыка. Потом пленка разрезалась под углом и склеивалась с другим фрагментом на монтажном столике специальным скотчем.

Когда мы делали запись большого симфонического оркестра – перед нами был 60-канальный пульт, два монитора и обязательно партитура с карандашом.

– Когда вы слушаете из зала соло скрипки, – учил Кондрашин, – вы видите скрипача и можете «зрительно настроиться» на него. Но микрофону параллельно, он слышит и скрипку, и задних тромбонистов, и шарканье стульев, и переворот страниц, короче все на свете. Поэтому перед вами ползунки, 60 микрофонов на сцене, и вы, звукорежиссеры, вместе с дирижером – второе промежуточное звено между композитором и слушателем записи. Если у автора написано крещендо, будьте добры сделать его ручками!

«В городе чужом бродит человек чужой, ищет дом родной, но распята вера… Благослови его, Господь!» – эту песню мне написала будущая жена, провожая в Москву. Единственная песня, посвященная мне. Ее стихи и ноты тоже сгорели, никто больше не писал песен, концертов, сюит… Сгорел мольберт и все мои картины, сгорели дневники и тетрадки со стихами, а ведь я до последнего хотел поступать в Московский литературный институт имени Горького, моя первая учительница по литературе до сих пор хранит мои детские школьные сочинения – тогда они приносили славу школе не только на областных, но и на республиканских олимпиадах.

Да и не до творчества уже было. Двое маленьких детей на руках, через полгода, в августе 1998-го – финансовый кризис, диплом композитора, с которым при советской власти полагались лишние двадцать метров жилплощади для рояля, а нынче не было уже ни советской, ни какой власти, – все это легло на хрупкий мир моей музыки чугунной многотонной плитой.

И только в дружеской компании, пальцы сами иногда вспоминают, какие клавиши они когда-то нажимали.

…Татьяна Николаевна Новикова, мой профессор по фортепиано, жила на Чистых прудах. Окно ее кабинета выходило прямо на пруд, и звуки маленького кабинетного рояля буквально тонули в листьях насаженных всюду кленов. Она была нашим ангелом-хранителем, всячески помогала. Когда нам нужно было отпраздновать свадьбу, Светлана Николаевна предоставила пустующую квартиру своей сестры, художницы. Квартирка была малюсенькая, тоже в центре, ее хозяйка жила в приюте для душевнобольных, а на кухне у стенки стояли запыленные иконы и мольберт.

День нашей свадьбы выдался солнечным теплым весенним деньком. Леня, мой свидетель, почему-то приехал без свадебных машин, хотя не должен был, пришлось ловить несколько такси. Вдруг ни с того ни с сего выпал снег, буквально снегопад. Тверской отдел ЗАГСа находился в центре, на Садовом кольце, но добрались мы до него с большим опозданием. Родственников немного – с ее стороны родители с сестренкой, с моей – далекие дядя с женой. Свидетельница Оля, генеральская дочь. Движущуюся картинку никто так никогда и не увидел – тесть вроде и снимал на 16-миллиметровую кинокамеру «Красноярск», но пленку вряд ли кто сдавал в проявку. Из фотографий осталось три цветных фото, причем одинаково красного цвета – на них мы расписываемся и получаем свидетельство о браке.

Супруга моя в коротком платье из золотой парчи – нам где-то с трудом удалось раздобыть материал, платье пошила ее тетка-модельер. И я – с модной прической и в огромных очках. Прическу жена себе делала сама. Я же просидел часа три в салоне. Старая еврейка колдовала над моей обычной короткой стрижкой, и когда, наконец, она закончила, вздох вырвался из ее пышной груди: «Эх, молодой человек, жаль, что никто из ваших гостей так и не сможет оценить то произведение искусства, которое я сделала на вашей голове!»

…Мы пили горячий шоколад на втором этаже магазина «Гименей» – нам дали специальные талоны «отовариться» перед свадьбой. Мы купили здесь кольца, рубашку и туфли, а талоны на продпаек подарили в знак благодарности Светлане Николаевне – все равно нам не за что было покупать красную икру, сардины и прочие деликатесы. Стол у нас был скромный, в основном состоял из того, что привезли тесть с тещей из дома.

Помню, что предложение я сделал как-то тоже не торжественно. У нас была любимая кафешка на старом Арбате, что-то типа общепитовской пельменной, дешевая и всегда полная народу. Мы заказывали какие-то сладости с черносливом и взбитыми сливками. Всю дорогу домой мы болтали ни о чем, провожать ее было недалеко, на Красную Пресню – надо было вернуться обратно к Гнесинке на Воровского, перейти через площадь Восстания и там совсем рукой подать. Дойдя до подъезда, я вдруг сказал: «Слушай, давай пойдем завтра подадим заявление?»

Ее глаза блестели… Она не верила своим ушам. Я ей так и не сказал, что перед самым отъездом в Москву, мама всунула мне огромную ленту презервативов – больше ста штук – со словами: «Раз ты такой упрямый – хоть перепробуй других, москвичек, и уж потом решишь, нужна ли тебе твоя ненаглядная».

Презервативы так и остались нетронутыми…

Теперь в семье снова будет врач

Первое сентября бывает разным. Как я повел ребенка первый раз в школу, я даже уже и не помню. Ни первый раз, ни второй, ни третий… Зато хорошо помню, как четыре года назад дочь посвящали в медсестры. Сегодня же на первой торжественной линейке в медицинском университете всем первокурсникам напоминали о клятве Гиппократа, которую в будущем им предстоит торжественно произнести. Накануне этого события ректор лично проводил собеседование с каждым абитуриентом. Зная Василия Максимовича Мороза, Героя Украины – этого выдающегося человека и в то же время великого шутника и тонкого проницательного гуманиста – его отеческое попечение о студентах с благодарностью вспоминает не одно поколение, можно было предположить, что без подвоха не обойдется.

– Зачем ты хочешь стать врачом?! Тебе это нужно?! – испытывал он дочь в последний раз.

– Я люблю свою работу! Я с первого раза в вену попадаю, когда ставлю капельницу! – отвечала она.

– Вот как?! – Несколько минут он пристально смотрел на нее.

– Да-да! – поддакнула сбоку мама. – За два месяца последипломной работы в больнице даже до главврача дошли слухи о чуткой и грамотной медсестре!

Это была чистая правда: и больные, и средний медперсонал и заведующая отделением – все только благодарили за дочь. Впрочем, как и преподаватели за все годы учебы.

Винница. Южный Буг

Я стоял на линейке в особо приподнятом настроении. В 1940 году здесь, во дворе университета, так же стояла моя бабушка. Правда заканчивала она ВУЗ уже в эвакуации, где-то в Средней Азии (дальний родственник успел их с матерью отправить в последнем эшелоне, а ведь более десяти тысяч евреев были расстреляны в Пятничанском лесу), но медицине отдала, можно сказать, две жизни – почти шестьдесят лет стажа. Когда она была заведующей отделением военного госпиталя, от росчерка ее пера зависело, заберут или не заберут призывника в армию. Но она выставляла из кабинета даже тех, кто появлялся на пороге со скромной коробочкой конфет.

Сегодня у бабушки на глазах слезы. В 93 года она дождалась того момента, когда правнучка продолжила ее дело.

После торжественной присяги, первокурсники надели белые халаты. Кто-то из выступающих сказал, что это – символ ангельской чистоты души и высокой морали.

По лицам присутствующих священников прошла легкая, едва заметная тень улыбки. Очевидно, вспомнилась традиционная шутка при рукоположении в духовной семинарии: «Как одел подрясник – береги его, ведь он с твоей душою цвета одного».

Есть что-то в этом глубоком символизме цветов: черный – признак покаяния и болезни, и белый – символ врача, земного спасителя, чуда, которое может случиться благодаря человеческому гению, профессионализму и порядочности.

Вдали, над всеми возвышался бронзовый бюст Николая Ивановича Пирогова.

Когда-то в никому не ведомой Виннице (а вернее в тогдашнем ее пригороде) взял немалый кредит и построил поместье всемирно известный хирург Николай Пирогов, впервые применивший наркоз, гипсовую повязку, в 26 лет ставший профессором Дерптского университета, основоположник военно-полевой хирургии.

…Я прожил в Москве двенадцать лет, там родились мои дети. Дочь с гордостью говорит о месте своего рождения, остальные – с кислой миной.

Девяностые годы для воспитания детей были предельно неблагоприятны: крушение идеалов без предложенной альтернативы, беспредел и нигилизм морали, многие соседи по подъезду в нашем доме на Алтуфьевском шоссе откровенно семьями проваливались в беспросветное пьянство.

Я имел московскую прописку, жена – нет. Участковый врач врывался на пару с участковым милиционером. Первый хотел принудительно сделать ребенку прививку от полиомиелита, второй – выселить ребенка вместе с матерью из столицы.

Ничего не поменялось: моя прошлая квартирная хозяйка, жена известного московского художника, в 30-е годы пряталась по чердакам от участкового милиционера, которому тоже штамп в паспорте о браке без прописки был не указ.

Первый ребенок в семье, и у меня, естественно, с ее рождением сразу появились планы: английский, музыка, танцы… Один мудрый человек посоветовал оставить ребенка в покое хотя бы лет до шести. Послушались. Позже, когда она пошла в школу, мне казалось, что ее сверстницы вели куда более серьезные разговоры, а мой ребенок сиял чистотой и смотрел на мир широким ясным взглядом.

Совсем маленькой она была очень серьезной и напыщенной – могла смерить высокомерным взглядом человека с ног до головы и, даже не улыбнувшись, отвернуться. Помощи не просила никогда. Даже, когда мы, молодые родители, эксперимента ради, учили ее есть ложкой и поставили перед ребенком миску с кашей – она перемазалась, хлебала по-собачьи, кряхтела, но не сдалась и съела все без посторонней помощи.

По жизни ее сопровождает образ «всеобщей любимички». Когда из роддома привезли закутанного в голубой конверт брата, старшая сестра даже не взглянула на него. Она уселась на кухне, подперла щечки руками, и на вопрос «что с тобой?» процедила сквозь зубы: «Теперь у мамы есть он».

В детстве она много читала. Причем буквально все, что попадется под руку, но любимым был огромный многотомник «Золотая книга сказок». Как сейчас помню, он стоил около пятидесяти долларов, и для нас, по тем временам, это было целое состояние!

В школе дочь звезд с неба не хватала. Несмотря на врожденную грамотность, точные науки ей давались с трудом. Для меня до сих пор странно, что она на тестировании набрала высокий балл по химии, если даже по телевидению сказали, что в том году задачи и вопросы на экзамене были тяжелы как никогда. Хотя ее усидчивость и старания репетиторов сделали свое дело. Репетитор по химии подчеркнула, что если бы всем ее ученикам такие мозги и память – все были бы отличниками. Значит, просто не попался вдумчивый педагог раньше: в школе и колледже.

Да и вообще, школьные учителя таланты у ребенка не развивали.

В Москве она училась в частной школе. В Украине никто поблажек третьекласснице, не бельмеса не понимающей по-украински, не делал даже в престижном лицее. Частная школа ситуацию тоже не спасла – к сожалению, педагоги не понимали, что даже если родители платят деньги, идти на поводу у детей нельзя. Потому мальчишек я отдал в государственную школу.

Все школьные годы дочь училась играть на бандуре. Маму мою, когда она узнала об этом, конечно, чуть кондратий не хватил: в семье потомственных пианистов слово «бандура» носило больше негативный характер.

Единственным исключением был дедушка Фима. Он вот уже сорок лет преподает пение в школе и играет на аккордеоне.

Пение – тоже мне великий предмет! Однако на его уроках тишина и у всех учеников руки на парте. И это в тяжиловской-то школе! Все знают его легендарную эбонитовую указку и две карточки, как в футболе: желтую и красную. Указка носит скорее устрашающе-назидательный характер, но карточки вполне в ходу – школьники всячески стараются избегать его «предупреждений».

Думаете, все это вызывает ненависть учеников? Как бы не так! Его носят на руках. Пока он дойдет от троллейбусной остановки до своего кабинета – его шея устает поворачиваться от приветствий. Если мне случается проводить съемки в Тяжилове, на противоположном краю города – там находится его школа, то выстраивается очередь пожать мне руку и передать привет легендарному Юхиму Давидовичу. А однажды я выложил нашу с ним фотографию в социальную сеть – от комментариев и лайков не было отбоя.

Один рок-музыкант недавно написал мне, что всегда будет любить и помнить своего первого учителя музыки и «Червону Руту» под аккомпанемент его аккордеона.

В этом году 1 сентября был и для него праздник: он открыл свой сороковой педагогический сезон. Многие его ученики приводят к нему учиться своих детей, и даже детей своих детей.

Но внучка в деда не пошла. Как только получила красное свидетельство в музыкальной школе, бандура была забыта. Напрасно я уговаривал ее продолжить занятия музыкой, предлагал купить бандуру, ведь дочь была лауреатом международных и республиканских конкурсов. Но она – ни в какую: интерес пропал…

Теперь в семье снова будет врач. Вдумчивый, хваткий. Помню, попросил жену закапать мне глазные капли. Я сопротивлялся, и ей это было непросто сделать, а если она не попадала или медлила, вообще вызывало мое раздражение. На помощь пришла дочь: скрутив меня в бараний рог и придавив сверху телом, она раздвинула мои веки и четким, безошибочным движением закапала глаз – я не успел и опомниться.

Под окном нашего дома большими буквами аккуратно выведено: «Д., я люблю тебя». Этой надписи уже четыре года. Краска настолько устойчивая, что не смылась до сих пор. Все соседи завидовали и с удовольствием продолжали выворачивать шеи, чтобы снова и снова сложить эти огромные белые буквы в слова.

Стройный, с яркой внешностью – С. был старше дочери на пять лет. Он дарил ей цветы и водил в кино. Они постоянно говорили о женитьбе, но строгий отец – то есть я – отвечал, что раньше восемнадцати лет и слышать ничего не хочет. На восемнадцатилетие возлюбленной С. подарил кольцо с бриллиантом.

Все бы развивалось прекрасно, если бы я однажды не заметил на лице дочери слезы. Это не было для меня неожиданностью – я их предвидел…

Дело в том, что, когда ей было четырнадцать, девочка была горда и счастлива рядом с накаченным девятнадцатилетним красавцем. Но ее стремительное развитие я угадал еще тогда, а потому решил с ее парнем поговорить. Я пытался очень мягко ему объяснить, что брошенный институт – это неправильно, ему надо идти учиться – ВУЗ «структурирует» мозги. Говорил о том, что его стремление заработать много денег похвально, но в нашей семье культа денег нет, дети воспитаны в строгости и понимают, что деньги – это средство, а не цель. Поэтому в золотой клетке, без дружбы и взаимопонимания, он ее удержать не сможет – дочь унаследовала свободолюбивую душу, и она разорвет отношения сразу же, как только почувствует, что ограничивают ее свободу. А если с ним будет еще и скучно…

Жаль, он меня тогда не послушал. Хотя мог. Хороший парень. Не учел и не простил, что она обогнала его в развитии, и что в какой-то момент ей стало с ним неинтересно. Но он еще и продолжал подливать масла в огонь, с упреком, сарказмом и настойчивостью задавая двусмысленные вопросы о том, чем она всю ночь занималась. А она валилась с ног от усталости, возвращаясь после ночного дежурства из больницы.

Я по-отцовски полюбил и его, несмотря на очевидную ограниченность. Я видел, что он любит мою дочь, но настоятельно рекомендовал ей вернуть кольцо. Мои доводы были просты: он не боролся за свою любовь. И не терял ее. Она досталась ему «готовенькой», и он даже не смог за четыре года воспитать ее «для себя». Потому что слаб. Образ отца был многократно сильнее, но отца мало было иметь в союзниках – надо было еще и тянуться к его образу! Но это оказалось ему не по зубам. Плюс разная система ценностей: она стремилась к учебе, а его мать безапелляционно настаивала, что сыну пора иметь детей.

– Знаешь, пап, – с радостью теперь говорит дочь, – никогда бы не подумала, что почувствую себя такой счастливой, вернув кольцо! У меня теперь новая жизнь! Универ! И парней на курсе столько красивых…

Я смотрю на нее и радуюсь – что может быть лучше студенческих лет? Что может быть ярче этих впечатлений, встреч?

Все эти годы, пока она росла, сколько раз я переспрашивал себя, спорил с окружающими и готов был перегрызть за нее глотку, спотыкался и находил новые пути, чтобы сохранить в ней и приумножить те внутренние ценности, которые сам пронес через жизнь.

Пронес на вытянутой руке, высоко поднятой над головой, голышом переходя вброд эту реку…

На пути из Штутгарта в Саарбург

Я выехал из Штутгарта поездом «Интерсити» в сторону Дортмунда. В Кобленце мне предстояло пересесть и ехать дальше в Трир. По прибытии в Трир у меня было двенадцать минут, чтобы купить билет на пригородный поезд до Саарбурга. Поезд отходил с той же платформы, но в южном направлении – пришлось смотреть в оба: поезда с одной платформы могут отправляться в противоположных направлениях. Не уложусь во времени – придется заночевать в Трире, а тетушку навестить уже только утром следующего дня. И в тот же день мне придется возвращаться обратно в Штутгарт на машине – билет «попутчика» я заранее купил в интернете. Саарбург городок настолько маленький, что машина за мной подъедет прямо к дому – так проще, чем назначить любое другое место для встречи.

Приятная девушка-контролер взглянула на распечатку моего посадочного талона и направила сканер на QR-код. Билет был акционный, и стоил 26 евро вместо 68, потребовался паспорт. Девушка по-английски не говорила, что, впрочем, здесь редкость. Получив он-лайн подтверждение подлинности билета, она улыбнулась и пожелала приятного пути.

Штутгарт. В музее Мерседес-Бенца

Тетушку, сестру моей бабушки, я не видел давно. Лет семь назад мы приезжали с бабушкой ее встречать в аэропорт. Она живет в Саарбурге больше двадцати лет. Все эти годы, приезжая в Германию, я стремился ее навестить, но каждый раз, учитывая время моего пребывания и далекое расстояние оказывалось, что поездка откладывается до следующего раза.

Тетушке уже за восемьдесят. Из трех сестер она самая младшая, моей бабушке – девяносто четыре. Они – сводные сестры по отцу. Их отец был человеком честным, но прямолинейным. Он любил свою первую жену, но его ревность и резкие словечки прабабушка терпеть не стала. Она потом очень бедствовала с маленькой дочерью, и вынуждена была отправить ее к отцу на хлеба в Киев. К тому времени у него уже была новая семья и две дочери. Мачеха относилась к девочке лучше, чем к родным дочерям. Когда отец умер – она подозвала ее и сказала, чтобы та взяла себе все, что хочет. Любовь и поддержку сестры сохранили на долгие годы…

Завтра в Саарбурге мы обязательно должны будем выпить рюмку водки – у прадеда Хаима день рождения. (Я как чувствовал, что нам нужно повидаться – через несколько месяцев тетушка умерла.)

…Поезд прибыл в Манхайм. Есть несколько минут, чтобы выйти на платформу, в вагоне душно. Дети в вагоне дружно жуют брецели: булочки, заплетенные крендельком, посыпанные большими кристаллами соли – здесь их любят. Мамы дают их детям в школу или в детский сад – обычно дети еду приносят с собой… В кармане нащупал маленькую губную гармошку времен Второй мировой войны – утром я купил ее на блошином рынке за один евро. Несмотря на почтенный возраст, армейский «Хонер» прекрасно держит строй. Если играть на вдох, звучит чистое мажорное трезвучие с обращениями тонической группы, на выдох – доминантовой. Этого вполне достаточно, чтобы промурлыкать себе под нос большинство немецких военных маршей.

Со старыми немецкими солдатами и их боевыми подругами я встретился на днях, в большой русской бане из сруба. Потом мы вместе плавали в открытом бассейне с минеральной водой. Бассейны Leuze находятся в самом центре города, а из источников можно бесплатно набрать минералку в любом количестве. На территории земли Баден-Вюртенберг находится и всемирно известный курорт Баден-Баден. Непередаваемое впечатление: ты плаваешь в теплой воде, а голова – в морозной январской свежести. Часы на кирхе неподалеку мерным боем напоминают тебе, когда заканчивается время посещения. К слову, в стоимость входят и всевозможные сауны: соляные, кедровые, ароматические (сколько их – я даже сосчитать не смог), и стоимость эта намного ниже, чем в Украине в общественной городской бане. Моросил небольшой дождь, и морозная свежесть январского дня заставляла иногда уходить в теплую воду с головой. Душевые кабины и туалеты – отдельно женские и мужские, но парилка – общая. Заходить сюда в купальных принадлежностях запрещается всем: и фрау и херрам, но невольный комплекс на этот счет улетучивается мгновенно, когда видишь, что никому до тебя нет дела. Я обратил внимание, что многие пожилые херры терпят высокую температуру в парилке только для того, чтобы иметь возможность исподтишка получше разглядеть прелести обнаженных фройлин. Им же, как мне показалось, это тоже было по душе: они лежали фривольно и открыто, даже вызывающе, словно перед мужьями…

Баден-Вюртенберг – богатая земля, здесь сосредоточены крупнейшие предприятия немецкого автопрома. Семиэтажный музей-гигант концерна «Мерседес-Бенц» – ярчайший тому пример. Он поражает размахом, количеством экспонатов, ультрасовременными формами. А трехмерный симулятор гоночного автомобиля – не просто развлечение, а возможность виртуально проехаться по известным и опасным трассам… Еще один автомобильный музей – Фердинанда Порше, гения автомобилестроения XX века – вообще как бы парит в воздухе огромной конструкцией, вмещающей все свои многочисленные экспонаты, чем символизирует невероятную легкость кузовов его гоночных автомобилей – меньше двухсот килограммов каждый!

…А дома идет гражданская война. Сводки приходят, как с фронта: вчера в Виннице захватили здание областной администрации, сегодня в городе остановлено трамвайное движение. У меня там остался больной отец, он не выходит из дому… В столице есть погибшие.

…Железнодорожный вокзал в Кобленце оставил не совсем приятное и немного брезгливое впечатление. Я прошел на безлюдную площадь мимо небольшой группы праздно болтающих полицейских. Какая-то девушка попыталась со мной заговорить. Традиционных железнодорожных касс с кассирами нет, только окошко, в котором сидел администратор «дойчебана». Рядом с ним небольшой термос и пустая пластмассовая бутербродница, он посматривает на часы. Я пытался объяснить ему, что ищу кассы, так как мне нужно уже сейчас купить билет от Трира до Саарбурга, так как по прибытии у меня будет совсем небольшой зазор по времени. Он отправил меня обратно к автоматической кассе, но я ему объяснил, что это бесполезно – система пишет, что билет можно купить только на станции назначения. Он не поверил, неспешно сложил свои вещи, и, прихватив термос подмышку, отправился со мной к билетному автомату. Как же он был удивлен, когда автомат и ему ответил то же самое!

«Что ж, – подытожил администратор, – попробуйте купить билет у проводника в поезде, а если и это не удастся – прокатитесь зайцем…» Подошел мой поезд. Это был роскошный немецкий экспресс, шел он в Люксембург. Вагоны полупустые, а в них – уютные купе со стеклянными перегородками и приглушенным светом. Я попросил проводницу помочь мне купить билет на следующий поезд. «Ваш Саарбург – по эту или по ту сторону границы?» – поинтересовалась она, обещая, однако, все разузнать и подойти позже. «Саарбург – это еще ваш город!» – улыбнулся в ответ я.

Действительно, минут через двадцать, она вернулась. Вежливо сообщила, что сможет мне продать билет и присела возле меня с маленьким принтером.

Саарбург меня поразил и вдохновил одновременно. Такой маленький, что кроме школьного автобуса, собирающего ребятишек по окрестным местечкам, никакого другого транспорта в нем нет. Но извилистая судоходная река Саар с притоком, образующим каскадный водопад в самом центре города, огромные соборы, фрагменты старинной крепости и разноцветные домики городской застройки XVII века – все это создавало незабываемое впечатление камерности уютного провинциального городка.

Найти нужную улицу было несложно, но карты Google все же оказались неточны – иногда я блуждал, упирался в тупики и искал новый путь. Дело осложнялось еще и тем, что указатели с названиями улиц расположены только на перекрестках, да и в таблички с номерами домов тоже нужно вглядываться, чтобы различить в темноте цифры.

Дом, в котором живет моя тетушка, оказался просторным особняком постройки позапрошлого века. На первом его этаже располагается какое-то общество, на втором живет ее сын с семьей, мой дядя, а третий этаж занимает непосредственно сама тетушка. К ее двери ведет узкая скрипучая деревянная лестница. Хозяин дома, пожилой горожанин, купил его в семидесятые годы на деньги, которые он выиграл в лотерею. Квартиранты отзываются о нем с уважением, хотя и констатируют, что им недавно подняли квартплату. Но тут же поправляют себя, что до этого квартплата не повышалась в течение десяти лет.

Мы проболтали до двух ночи. Мимолетно я отметил, что и у бабушки, и у ее сестры одинаковая, старой закалки, манера накрывать на стол: безукоризненная накрахмаленная скатерть, полная сервировка столовыми приборами, сменный, без лишних узоров набор тарелок под разные блюда.

С дядей, ее сыном, я встречался лишь однажды в Киеве, много лет назад, еще подростком. А вот с его супругой знаком не был. Дружелюбная и коммуникабельная, она работает органистом в лютеранской кирхе в соседнем городке Конц и часто замещает коллегу в родном Саарбурге. Ее коллега прослужила более сорока лет, но только сейчас собралась уйти на пенсию из-за боли в суставах, это стало ей мешать сопровождать мессу. Вспоминаю старика Баха, который также всю жизнь проработал никому не известным органистом в кирхе. Это был субботний вечер, и меня переполнял восторг от того, что меня все-таки возьмут утром на воскресную службу – мы придем пораньше, чтобы у меня была возможность поимпровизировать на старинном органе! Мы поднялись на гору и, войдя через массивную боковую дверь, поднялись под купол, где располагался инструмент. Орган был небольшой: один мануал для рук, один для ног. Двигатель запускался поворотом ключа.

…Хочу отвлечься на тему ключей. В Германии ключи терять хлопотно. Чтобы восстановить утерянный ключ нужно написать заявление в полицию, иначе никто дубликат вам не изготовит. От всех дверей в доме ключ один: им можно открыть наружную дверь в подъезд, дверь в квартиру, если квартира коммунальная – дверь в комнату, если дом многоэтажный – этим же ключом прямо в лифте открывается доступ в подвальное помещение. Ключ простой, но на нем есть разные поля секретности – от общих к частным. Кроме прочего, в домах, даже многоквартирных, нет номеров квартир. Каждый подъезд имеет отдельную нумерацию, как самостоятельный дом. А жильцы, живущие в данном подъезде, имеют индивидуальный почтовый ящик с указанной на нем фамилией. Фамилия указывается и на кнопке домофона.

…До начала службы оставалось сорок минут. Мне разрешили поимпровизировать на органе. Кирха была лютеранская, и потому я старался вспомнить старинные евангелические гимны и классику, в первую очередь, опять-таки, старину Баха. Несколько раз я переходил на разные «Аве Марии»: то Шуберта, то Каччини – при этом невольно озираясь на тетушку, но каждый раз получал благосклонный кивок головы – музыка бессмертна, и уж подавно выше всяких религиозных предрассудков.