Текст книги "Кофе-брейк с Его Величеством"

Аватар. О фильме Джеймса Кэмерона

Все друзья настойчиво рекомендовали мне посмотреть этот фильм. Добиться вразумительного ответа на мой вопрос об их впечатлениях было невозможно, звучало одно слово: охренеть…

Понимал: широкий спектр всех вызванных эмоций трудно описать другим словом…

Первую половину фильма было почти скучно. «Почти» – потому, что кроме действительно потрясающей картинки (бюджет фильма 340 млн. долларов – на тот момент самый большой в истории кинематографа), сюжет мало чем отличался от традиционного американского блокбастера. Правда, трехмерная компьютерная графика на широком экране кинозала буквально завораживала…

Цветок и камень

Но чем дальше, тем мне становилось все более грустно. Самое интересное в сюжете – это возникшая любовь между лучшей представительницей народа Нави, дочерью вождя и жрицы, народа, имеющего нечеловеческую природу происхождения, и мужчины – некоего «гибрида, полученного путем соединения ДНК человека и ДНК жителя планеты Пандоры», как свидетельствует цитата из официального сайта фильма.

Несколько слов о «природе» жителей Пандоры. Несмотря на более грубую по сравнению с человеческой, внешность, эти существа обладали наиважнейшим качеством, которое прививалось человечеству с момента его создания, но увы, так и не привилось. Еще в первых строках Ветхого Завета говорится о заповеди «Шма» – «Слышать»: «Слушай, Израиль!»

Заповедь «слышать» превосходит все остальные заповеди, благодаря только ей народ может быть богоизбранным и боговодимым. «Слышать» – это быть вовлеченным в сферы, более тонкие чем грубая материя, но тем не менее формирующие будущее этого материального мира. Эта заповедь отличает праведников, водимых свыше от обрядоверов, хранящих традицию. К сожалению, в современном мире, это качество практически утеряно…

И вот неожиданный поворот – автор наделяет этим на первый взгляд малозначащим качеством «слышания», «вслушивания» вроде бы первобытных существ, которые уже научились жить в племени с неким подобием общественного строя, но по своим повадкам, манерам и хищности больше напоминающим стаю диких зверей. Лейтмотивом через весь фильм звучит вопрос героини – «слышишь?» И как доказательство совершенствования героя – вторится ответом: «Слышу»…

Называя этот чуткий народ обезьянами, современная человеческая цивилизация в лице второстепенных героев фильма, тем не менее, с горечью констатирует: «Что мы им можем предложить, кроме пива и джинсов?!» Постепенно меняя приоритеты, Джек, главный герой фильма, задумывается: какая из двух проживаемых им жизней более реальная – в чужом теле аватара, где он научился прислушиваться к своему внутреннему миру и управлять тварями в соответствии с законами гармонии между всеми живыми существами или в искалеченном войной человеческом теле капрала, с парализованными ногами и еще больше – с парализованной условностями душой?! В какой из этих двух жизней он полюбил дочь вождя народа Нави?! И самое главное, кого из них двоих – аватара или морского пехотинца Джека Салли – полюбила она?

Наивным было бы полагать, что ее ввело в заблуждение совершенное, выращенное в лабораторных условиях, тело гомункула, она слишком тонка, чутка и взыскательна. Но ее пленило человеческое сердце, способное проявить себя через внешне грубую физиологию нового тела, для нее естественную. Это невероятное открытие и принесло решающую победу. Человек в этом фильме, что традиционно для американского кинематографа, показан в диаметрально противоположных состояниях – от бессердечного, жестокого и алчного, до героя всех времен и народов. И этот герой стал героем ее сердца.

Но… У него – другая природа происхождения. Они живут в разных мирах, они даже не могут дышать одним воздухом. И этот вопрос шире преодоления социума, комплексов и привычных нашему сознанию трагедий. Природу невозможно поменять, через голову не прыгнешь…

Честно говоря, зная, что мы платим всегда за happyend, весь остаток фильма я терялся в догадках, как режиссеру удастся сделать счастливым финал. И он «провернул» это блестяще, соблюдая все законы жанра, – просто взял и поменял герою природу происхождения навсегда.

Просто?! Это отдельная история, очень глубокая. Народ Нави верил в чудодейственную силу матери-земли и в волшебное дерево, находясь рядом с которым, можно услышать голоса предков. В единой гармоничной молитве, сопровождающей ритуалы жрицы, народ попытался вернуть к жизни тяжело раненную профессоршу в тело ее аватара. Но одной веры было недостаточно для того, чтобы изменилась природа ее происхождения. Человек так и умер человеком.

Но любовь творит чудеса. В последней записи в видеодневнике, зная, что умирает в человеческом теле, капрал Салли говорит, что спешит на свой день рождения. Не правда ли, потрясающе?! Если бы все человечество на смертном одре спешило не умереть, а родиться, оно бы и отведенные на жизнь годы проводило бы иначе! Тема неизбежной смерти, увы, отравила своим ядом многие светлые души, неспособные проломить скорлупу своей оболочки.

Но в кино, а в каждой сказке есть доля сказки, чудо произошло. Человек пожертвовал своей человеческой природой, в которой он не обрел ни мира, ни покоя, ни любви, ради народа, внешне находящегося на более низкой ступени развития.

Когда спросили профессора Толкиена о реальности героев его романов «Властелин колец», тот с возмущением ответил: «Неужели вы думаете, что я это все мог придумать?!»

В заключение – для скептиков (мы все к ним относимся), которые гигантскими бульдозерами решают проехаться по священному светящемуся дереву народа Нави, усмехаясь в глубине души над примитивными архаическими ритуалами несознательных первобытных существ, наделяющих обычное дерево сверхъестественной силой, напомню, что наступает декабрь, и в наших домах украшают новогодние елки, развешивают на них игрушки и фонарики. Все станут водить вокруг этих елок хороводы, загадывать желания, мечтать о новых свершениях. Утром, как в детстве, поеживаясь от холода, босиком, будут бежать из своих спален и заглядывать под эти самые елки, до последнего надеясь, что каждого ждут подарки.

Что нас ждет маленькое свершившееся чудо…

Последний штрих к картине Поленова

Есть у меня в друзьях одна семья. Дружим мы давно, хотя видимся редко – они перебрались жить на берега Оки, а я остался – у Южного Буга. Но каждый свой визит в Москву я стараюсь выкроить денек-два, чтобы сесть в электричку и укатить на ней к ним, подальше на юг от Москвы, аж за 101-й километр. В те места, о которых Розенбаум пел так, что наворачивались слезы.

Я стоял на последнем звонке в спортзале тихой сельской школы. Два ее выпускника-девятиклассники, Паша и Владик – сыновья моих друзей неприлично ярким пятном выделялись на фоне рожденных в этих местах детей, вероятно внуков-правнуков тех, кто попал за этот пресловутый рубеж не по доброй воле.

Однако дети везде прекрасны. Поселковая власть, в отличие от местного настоятеля, смогла найти теплые и понятные слова, напутствуя одиннадцатиклассников, да и девятиклассников тоже, в большую жизнь. Потому, как только эти двое красавцев-парней и выказали желание остаться учиться в школе в десятом классе, остальные все до единого уходят. Мои друзья устроили своим детям настоящий праздник: повезли в ресторан, заказали там всякой вкуснятины. Каждому из них, а в семье четверо детей, отведено особое место и любовь. И мама всегда вернется в дом, если вдруг забыла попрощаться на день с кем-либо из них. Ну, разве что маленькой Даночке как единственной дочке в семье достается немного больше родительского тепла. Впрочем, ее не балуют, а только подчеркивают, что рядом с мальчишками растет настоящая будущая женщина.

Долина Оки. Поленово

Мы объездили в тот вечер большую территорию вдоль долины Оки – я когда-то часто приезжал сюда из Москвы, а после случившегося в моем доме пожара около года жил с семьей в этих краях, в заброшенном ныне пансионате. Здесь недалеко и старая дача моего друга художника Тутунова, правда, за огромными заборами новых соседей уже и не увидать бурого деревянного сруба постройки сороковых годов…

Да и некогда было его искать. Мы помчались в Поленово встретить закат над высокими кручами Оки. Именно – встретить, а не проводить, когда уходящее солнце как бы дарит нам, уступает, этот вечер и дальше только от нас зависит, как мы распорядимся его тишиной и разлитым над рекой покоем. Пока мы неспешно прошли от машины, разговаривая и фотографируя пейзажи, и миновали старинную церковь, мои друзья уже дошли до мостика и, остановившись на нем, целовались.

– Да… – задумчиво протянул мой брат. – Я никогда не видел, чтобы через двадцать прожитых вместе лет люди сохранили такие трогательные отношения…

Я остановился – узнал пейзаж, который открылся перед нами: именно с этой точки писал одну из своих поздних картин Василий Поленов. Дом, в котором он жил, находится неподалеку. В этой картине неколебимый русский дух как бы высится над излучиной гордой реки. Только теперь я увидел, чего именно не хватает для завершающей точки в картине двух любящих друг друга людей. Пусть небольших и малозначащих в композиции, но одухотворяющих весь пейзаж великим чувством, на которое способен вслед за небожителями только человек…

Только человек и может внести в пейзаж дополнительную долю гармонии, которой этому пейзажу недостает. Я иногда вижу, как двое фотографируют одно и то же, но у кого-то картинка «неживая», а у кого-то – светится! Отчего это зависит? Только от того, чем наполнен внутренний мир человека, нажимающего на кнопку фотоаппарата…

…А среднему сынишке, Олежке, мама в шутку наказала тихонько подойти и потереться об меня рукой, чтобы быть «таким же талантливым, как дядя». Я в ответ взял, да и потерся об него тоже. Мальчик взглянул на меня с удивлением и сказал: «Я понял! Вы собираете свои таланты понемножку от каждого!»

Сентябрь, Софиевка

Сегодня я мчался по шоссе навстречу раскаленному небу – тяжелому, нависшему серой тучей с белыми витиеватыми барашками, подсвеченными изнутри, и думал: вот так же, когда мне было 13 лет, парнишкой, я впервые взял в руки фотоаппарат, чтобы его, небо, запечатлеть… Но и сегодня, как и тогда, ничего путного не выходит: палитра, а главное – диапазон и простор ни в какие рамки кадра не помещаются…

Последний день сентября… Пурпуром подернуты кустарники Софиевского парка, кое-где вспыхнет ярким кумачом редкое растение на фоне громоздких каменных глыб, сложенных то ли самой природой, то ли по умелому расчету архитектора.

В Софиевском парке. Умань

Они напомнили мне об удивительном парке «Монрепо» («Мой покой»), который находится в Выборге на берегу Финского залива. Он поражает своим простором – каменные неотесанные глыбы то там, то тут чернеют между соснами. Если выйти на берег Балтики, в бухте можно увидеть остров с фамильным некрополем бывших владельцев усадьбы и парка… Как бы немым символом подтверждая сакральное предназначение этого места, стоит огромное сухое дерево с согнутой веткой, жесткой графикой обрамляя возвышающуюся башенку склепа…

Золота еще нет… Оно придет позже, в октябре, и тогда Софиевский парк станет наиболее парадным… Взбираюсь на вершину Тарпейской скалы и смотрю из находящейся на ней беседки на последнюю зелень уходящего лета. Холодно. Под Венецианским мостиком дремлет пришвартованная прогулочная лодка – еще несколько дней назад она возила влюбленных по Ионическому морю, и всегда они возвращались к павильону Флоры с мокрыми от брызг фонтана «Змея» лицами. Водяной шлейф мелких брызг от его высокой струи так причудливо меняет свое направление в зависимости от прихотей ветра… И только Меркурий с Орфеем, стоящие по обе стороны моря, с улыбками смотрят на эту детскую шалость Посейдона…

…Я гляжу на длинную узкую лодку – утлое суденышко между двумя мирами. От Амстердамского шлюза, который отделяет воды верхнего пруда – она плывет в кромешной тьме по мрачной подземной реке Ахеронт. Будто возвращает тебя в твое же прошлое, которое давно пережито и умерло. И сам ты уже иной, но тебя воплощают в тебя же прежнего, каким ты когда-то был. И понимаешь тогда, что всего, чего достиг – как не бывало. Каждый из нас льстит, думая о себе. Вроде и хочет знать правду, но боится ее.

…А здесь тьма… Ты не можешь встать в полный рост, лишь – согнувшись, чтобы дотронуться до сырых каменных сводов над головой. И твердо стоять на ногах в покачивающейся лодке тоже невозможно.

«Твердо стоять на ногах» – это считается достоинством, хоть и не очень возвышенно звучит. Увы, многие хотят сбежать от реальности, игнорируя завтрашний день, а ведь он придет, равно как и остановившееся в подземном тоннеле время вновь затикает стрелками часов, когда ты, щурясь от солнечного света, выплывешь на лодке в Ахеронтийское озеро.

Зачем его торопить, время? В редкие мгновения, когда оно останавливается, ты можешь заглянуть в себя, послушать тихое пение. В другие дни тебе не захочется этого: суматоха города, его нервозность и негатив вытеснят все светлое, что ты по крупицам собирал и откладывал. И вновь тебе придется прикладывать колоссальное усилие, чтобы просто не сойти с ума. Те же, для кого времени много и в мегаполисе, попросту убивают его.

…Но человеку, убивающему время, надо как-то это оправдать… Поэтому в городах так много и неоновых огней и манящих витрин – они создают иллюзию вовлечения в активную жизнь.

…И только за чашкой вечернего чая, глядя вслед угасающему дню, констатируешь, что тебя снова никто ни о чем не спрашивал…

…Если пройти от Ахеронтийского озера по правой тропинке, то можно дойти до скамейки, как бы спрятавшейся среди деревьев. Сразу за ней – перила Большого водопада и спускающаяся вниз Долина Великанов…

Здесь в лесу, на вершине, особое для меня место…

Я возвращаюсь сюда из года в год. Когда-то, пятнадцатилетним юношей, сидя на скамейке, я написал стихотворение. И сейчас, спустя годы, несмотря на стилизованный вычурный слог, мое сердце умиляется, читая эти строки:

 
«Любимая пора! Пора страстей, желаний!»
 

…Спустя два года, когда мне было 17 лет, я приехал сюда со своей возлюбленной. Сейчас, спустя 20 лет после нашей поездки, перечитываю написанное ею тогда стихотворение:

 
«Верю лицам, исчезнувшим вновь,
Этим тропам, истоптанным временем»…
 

Любовь… Этот парк создан во имя любви. Во имя светлого чувства князя Потоцкого к юной гречанке Софии… Сюда приезжают влюбленные издалека, чтобы послушать добрые легенды экскурсоводов, или просто затеряться в бесконечных лабиринтах этого прекрасного парка.

Часть пятая

Настройщик

Весна у каждого приходит по-разному. И каждый год по-другому. Когда-то я в начале марта садился в самолет, когда-то по уши в болоте пытался сфотографировать первую весеннюю капель в проснувшемся лесу. Но одно было общим – с меня невидимо сползала хандра, с которой я почти сроднился за долгие зимние месяцы, и возникало ощущение, будто зрелость решила поиграть в прятки, оставив на время наедине с ребячеством.

В этом году чудо свершилось по-иному. Пришел настройщик фортепиано. Какое же это чудо? – удивится читатель, с недоверием и ухмылкой поглядывая на автора. И, возможно, окажется, прав. Маленькое чудо – оно у каждого свое.

Центральная Украина. Съемка из вертолета

Мастера я ждал всю зиму. Иногда я открывал крышку своего Zimmermanna, снимал защитный фетр с клавиатуры и пытался извлечь какие-то звуки. Звуки получались жалобными, тоскливыми, пассажи и арпеджио напрочь не хотели выигрываться. Я смотрел на свои руки – когда-то мои пальцы могли в кромешной темноте попасть в нужные клавиши, например, в рапсодиях Ференца Листа или токкатах Иоганна Себастьяна Баха.

Двадцать лет не играть – это, пожалуй, перечеркивает предшествующие им двадцать лет, проведенные за роялем. И мой полированный друг, казалось, тоже поддакивает и просит, больше без нужды не открывать его верхнюю рояльную крышку, совершенно нетипичную для обычных пианино.

Он не так уж стар. Мне было шестнадцать, когда меня с родителями повели по подземным тоннелям центрального универмага, чтоб я мог выбрать себе инструмент из тех, которые практически не попадали в продажу. Помню огромный холодный зал, весь уставленный инструментами, в основном, марки Petrof. В те годы это были самые модные дефицитные красавцы с высокой рамой и отделкой из неполированного дерева. Но одна беда – все они были какие-то глуховатые… И клавиши – мягкие-мягкие, будто созданы скорее для ласки, а не для игры.

Такое – не по мне. А как же погромыхать по клавиатуре на фортиссимо у Рахманинова?

Мой малютка Zimmermann был всего один и был для кого-то отложен. Когда я заиграл, завскладом махнул рукой и отдал распоряжение грузить инструмент на тележку. Последующие два года это был мой самый верный товарищ, мой «мольберт» и моя «настольная книга». Я стал много писать музыки – ни дня без строчки. За ним родилась дерзкая идея, которая в будущем реализовалась – поступить в Москве. Он единственный верил в мой успех… Мой инструмент, мой друг.

…Мастер бережно снял наружные деревянные части и обнажил его стройную механику. За годы работы с лучшими концертными инструментами Москвы у мастера выработалась особая улыбка – со стороны это выглядело, будто он готовится получить удовольствие.

Удовольствие от того, что скоро-скоро он разбудит этого спящего красавца, вернет его интонированию чистоту, а клавишам – безупречную стройность, чтобы пальцы, прикасаясь к ним, вновь смогли разбрызгивать вокруг бриллиантовые капельки пассажей.

Восемь часов его кропотливой работы смог бы оценить только профессионал: и стачивание поверхности фетра на всех молоточках тенора и дисканта, чтобы удар распределялся с одинаковой силой на все три струны; и распределение прокладок в полмикрона толщиной, чтобы высота и глубина нажатия каждой отдельной клавиши не отличались друг от друга, но главное, чтобы все соответствовало стандартам и заводским установкам. Я уверен, что даже на немецком заводе, где был изготовлен инструмент, мастера не подходили к вопросу столь щепетильно.

Я наблюдал за мастером затаив дыхание. В моем базовом музыкальном образовании был предмет, посвященный настройке фортепиано. Правда, нам его читал мастер скрипичных дел. Может быть, поэтому многие нюансы остались для меня, как говорится, за кадром?

Когда я сел принимать работу, то почувствовал, что совершилась подмена. Подменили не инструмент – меня. Откуда вдруг взялась эта послушность пальцев? А мелодика? Я робко заиграл разные фрагменты – от Шуберта до народных песен – и слух начал улавливать тончайшие нюансы интонирования!

Мастер только улыбался открытой простодушной улыбкой. В его потрепанной тетрадке с отзывами я вдруг увидел записи, сделанные знакомыми почерками и консерваторской профессуры и известных современных пианистов.

Однако я начал писать о весне и о чуде? Может быть, ничего и не произошло, только я, зачарованный, долго не мог оторваться от инструмента.

Я видел, как пальцы набирают форму, пассажи становятся чище, душа начинает вспоминать язык иных, более тонких символов, а послушный инструмент старается ничего не пропустить из этого понятного ему разговора.

Знаете ли вы, как важно, чтобы инструмент понимал автора? И так в любом деле, спросите, например, у резчика по дереву. Или по камню…

Поэтому достойный инструмент – это и есть та недостающая точка опоры извне микрокосма автора, благодаря которой и появляется сама возможность изменить, или, как правильно сказано, перевернуть окружающий нас мир.

P. S. Фортепиано… 20 минут терапии – и ты понимаешь, что твой язык и не должен быть никем понят, даже близким окружением, для них существует свой набор символов. И среда твоего обитания – квинтэссенция из надорванных чувств, горького опыта и слегка возбужденного мозга. Пусть со стороны это выглядит несколько экзальтированным, позже, когда проясняется небо, ты видишь и других на своей высоте, а некоторых – даже выше. И по этим воздушным коридорам прокладываются мосты, гораздо более дальние, и как ни странно – более прочные, чем с теми, ради кого ты положил жизнь.

Эссе о матери

Однажды моя бабушка пригласила меня специально для того, чтобы передать дневник моей матери, который бережно хранился у нее долгие годы…

В небольшой тетрадке с множеством вложенных листков, я нашел один, особо привлекший мое внимание. Это был не обычный листок… Нотный…

На лицевой стороне подпись и дата: «И. Лехтер, 18.08.70 г.» – день ее рождения. В этот день ей исполнилось 23 года… И посвящение:

«Об этой музыке можно говорить разное. Но здесь важно настроение, а не интонация. Достаточно представить тихо звенящую ночь, белый цветущий сад, заливаемый мягкими волнами лунного света, контрасты белого и темного в саду, в комнате, через окно которой льется тот же фантастический полусвет. Все вокруг в каком-то чудном оцепенении плывет и парит на зыбких волнах призрачного сияния, поднимаясь все выше и выше, растворяясь и исчезая в этом бесшумном и всеобъемлющем экстазе застывшего лунного апофеоза».

Передо мной лежала единственная рукопись ее небольшого музыкального произведения. Я открыл крышку фортепиано и начал играть… Произведение было не сложным.

Как профессиональный композитор, которого трудно чем-то удивить, я внутренне улыбнулся этой простой и бесхитростной музыке. Я проиграл его несколько раз для того, чтобы сделать аудиозапись. И что удивительно – с каждым разом оно завораживало меня все больше и больше…

Вечер в Дубровнике. Хорватия

1989-й год. Киевская консерватория. Строгий профессор долго молчал. Она пристально вглядывалась в его глаза, спрятанные за толстыми линзами в роговой оправе: пусть он скажет, что опусы ее сына ничего из себя не представляют, что нужно оставить эту дурацкую затею с композиторским факультетом, чтобы можно было вернуться домой и спокойно получить диплом пианиста! Пауза затягивалась…

– Ему тут не место, – наконец произнес профессор.

Невольный вздох облегчения вырвался у нее из груди.

– Все, чему мы можем его научить, он уже и без нас умеет, – продолжал он. – У вас есть только один выход – вам надо ехать в Москву. Конечно же, если вы не хотите на корню зарубить талант вашего сына…

…Я помню выражение ее глаз, ее настроение, помню, как понуро мы бродили по Киеву, ожидая вечерний поезд домой… Аргумент ее был железным. И сейчас, через 20 лет, я отчетливо помню эту фразу:

– Зачем ты хочешь стать композитором? Все равно лучше Моцарта ты не напишешь, а хуже Моцарта – никому не надо!

…Нет, я не послушал ее. Да и кто бы послушал мать в 17 лет? Я добился своего. Параллельно с третьим курсом музучилища, чтобы не терять год, окончил в школе рабочей молодежи двенадцатый класс, параллельно преподавал детям, чтобы иметь возможность нанять дорогого репетитора для подготовки по теоретическим предметам.

…Глава приемной комиссии отказывалась принимать документы. Где это видано, чтоб в Гнесинскую академию, взрастившую не одну плеяду лучших музыкантов страны и даже мира, какие-то самонадеянные юнцы вместо диплома о среднем профессиональном образовании привозили аттестат об окончании школы рабочей молодежи?!

Но я возражал:

– Почему вы не задали этот вопрос молодому Араму Хачатуряну, который вам привез точно такой же аттестат, и, указав на стоящую в углу виолончель, сказал, что хочет учиться играть на «этой большой скрипке»?!

…Конкурс был невероятным! На всего четыре проходных места более пятидесяти заявлений. Одиннадцать вступительных экзаменов, сложнейший коллоквиум, когда ты сидишь за роялем, окруженный профессурой, имя каждого из них – легенда, и они тебя «гоняют»:

– Не сыграете ли вступление к «Эгмонту»? Сколько опер Верди написал в молодом возрасте? В каком положении должна быть кулиса тромбона, чтоб сыграть вот этот пассаж? А сыграйте-ка четырехголосным переходом по тональностям первой степени родства в рамках четырехтактового периода модуляцию из до-мажора в фа-диез мажор!

Я знал все! Я не отступал ни на пядь! Когда-то маму, в бытность ее поступления, спросили на коллоквиуме в Саратовской консерватории:

– Скажите-ка, вот Бетховен в таком-то месте такой-то сонаты написал мелодическую фразу так, а не иначе. Почему?!

На любые ее предположения экзаменатор только качал головой. Тогда мама в сердцах спросила:

– Может быть, Бетховен с вами посоветовался?!

Конечно – это был ее провал. Я унаследовал от матери эту ее бескомпромиссность и прямоту. Так же, как и она, очень ранимо воспринимаю малейшую шероховатость социума… Но сейчас не время для проигрыша! Памятуя об этом, я держался до последнего. И вот, наконец, каверзный вопрос: меня попросили назвать кого-нибудь из японских художников-графиков. Не моргнув глазом, я выпалил первое пришедшее на ум словосочетание в стиле японского имени. И когда возникла напряженная пауза, обвел присутствующих удивленным взглядом: как, мол, вы не слыхали?! Совсем недавно выставка в Манеже прошла!..

Листая дневник матери, постепенно начинаю понимать, что ее сложный характер, неуживчивость, ранимость, все, что так бросалось в глаза, – следствие особо тонко настроенной души, очень чувствительной к малейшей фальши и лицемерию…

 
Бывает же в жизни такое,
Когда ничего не поймешь:
Зима вдруг чудится весною,
Весна же похожа на дождь.
 
 
И с каждою каплей больнее
Мне все ощущать ту весну,
Когда вместо радости дивной
Приносит мне горечь одну.
 
 
Когда вместо счастья и света
Меня поселяет во мрак.
И трудно тогда разобраться,
Кто друг тебе, а кто – враг.
 
 
Со мной говорят все с улыбкой,
С трудом подбирая слова,
А яд, словно дегтя капли,
Сползает у них с языка.
 
 
Быть может, я ошибаюсь?!
Быть может, кажется мне?!
Но трудно – как трудно! – сейчас мне
Привыкнуть к этой весне.
 
 
А может, все еще будет?!
А может, все впереди?
А может – это есть счастье?
И надо гордиться мне им?
 
 
И сердце, как ходики, бьется,
Решая проблему сию…
Но вдруг мне оно не поможет?!
Поможет! Я верю ему!
 

18.04.1969 г., И. Лехтер (22 года)

В ночь с 1 на 2 октября 2008 года я сделал запись в дневнике – о том, что случилось 29 сентября:

«…Через два с половиной часа после того, как врачи уныло вышли из реанимации, мы с братом поили папу огромными дозами коньяка. В это время, в два часа ночи, в моей квартире раздался стук в дверь. Жена встрепенулась, но подумала, что ей показалось. Стук услышал и младший сын, который спал в соседней комнате. Он вскочил, выбежал в прихожую и, открыв входную дверь, удивился, что за ней никого не оказалось…

Но мама уже тихонько вошла в комнату к жене, присела на край ее кровати. И стала рассказывать, что переходить в вечность совсем не тяжело, и что она ушла из больницы, чтобы не видеть суету вокруг себя. У нее был очень упокоенный вид. Они еще немного посидели, и жена легла спать…»

Утро похорон было пасмурное. Мне пришлось произнести речь. То, что я сказал, особенно удивило родственников – ведь они знали о наших непростых взаимоотношениях. А я не лгал – просто рассказал о том, как трудно сочетались сложные черты ее характера с ее же внутренним миром, миром яркого и неординарного человека. Дождя не было, но тяжелые тучи нависли над городом. Пришло проститься больше ста человек. Я поцеловал маму в лоб – мои губы обожгло ледяным холодом.

В тот вечер, когда взошла на небе первая звезда и мама преставилась, по еврейскому календарю наступил Новый год…

Из Израиля позвонил 97-летний раввин и сказал, что, когда Бог забирает душу в такой момент, она не стоит в очереди в рай. Стоит улыбнуться?

Позже я что-то наплел папе и снова уехал на кладбище… Темнело… Был изумительный теплый вечер, казалось, вовсе не было ни холода, ни дождей до этого. Псалтирь Давида я всегда вожу с собой в машине. Я читал псалмы долго, до тех пор, пока не наступила ночь.

Сердце разрывалось на миллионы частей от едва уловимых вибраций, будто огромный ангел встал во всю ширь неба – я его не видел, скорее, чувствовал, как и то, что этому ангелу поручили ее сопровождать…

За несколько дней до смерти мама помирилась с сестрой и братом, и искренне, рыдая, многократно просила прощения у меня (честно говоря, многое в жизни могло было быть иначе, если бы не ее сложный характер). Меня ее извинения смущали, я отнекивался, а потом и вовсе ушел…

У нее было огромное желание жить! Причем настолько сильное, что ее практически вылечили от всего – она за полтора месяца пережила четыре операции, через пять дней ее должны были выписывать. Причиной смерти стал оторвавшийся тромб – такое случается у миллионов людей. Врачи это еще называют и смертью по причине старости, вот только старость у каждого приходит в свое время.

Ей пора было уходить… На светлой ноте раскаяния и примирения со всеми.

Но откуда столько света?! Мне трудно было это понять. Одной моей веры для этого было недостаточно. Позже, разговаривая об этом с братом, я предположил, что многое в ее жизни было от того, что ей пришлось быть зависимой от вполне определенных обстоятельств. Но мера исчерпалась, и завеса снялась. То, что ей предстояло претерпеть – она исполнила до конца. В истории много примеров, когда человек на смертном одре получал последнюю возможность к покаянию. Она этой возможностью воспользовалась…

А брат все сетовал, что мама так и не увидела его новорожденную дочку, родившуюся в тот период, когда мама была уже в больнице…