Текст книги "Кофе-брейк с Его Величеством"

Через десять минут пастор прислал управляющего, который предложил мне заступить органистом в Конц – там орган солиднее, двухмануальный. А тетушке моей предложили освободившееся место в Саарбурге. Интересная деталь – в Советском Союзе игре на органе практически не обучали, только в некоторых столичных консерваториях был соответствующий курс. Так сложилось, что многие органисты – переученные пианисты. Но это только на первый взгляд, кажется, что раз клавиши похожи, то и делов на пятак. На органе нет силы нажатия – вся чувственность и выразительность пианизма сводится к нулю. На органе нет педали, которая приподнимает над струнами демпфера (глушители), связывая звуки в общую звучащую массу, как на фортепиано – здесь для создания многоголосного звучания все клавиши нужно держать пальцами. А это совершенно другая аппликатура. И самое неудобоваримое – на органе есть педальная клавиатура, такая же, как и для рук, только с широко расположенными планками, чтоб по ним удобно было перемещаться ногами. Пианисту смотреть под ноги – вообще что-то невообразимое!

Дядиной жене тоже пришлось переучиваться на органиста. Правда меня удивило, что в Евангелическую церковь ее на работу приняли, так как она замечательно играет, но выданный католической институцией диплом о переквалификации не засчитали, и к зарплате не прибавили ни цента.

Когда началась месса, мне стало скучно, и я, отпросившись, ушел знакомиться с городком – ведь до отъезда оставалось всего несколько часов.

«Хорошо, что ты ушел, – улыбалась потом за обедом дядина жена. – После мессы, пастор хотел торжественно представить тебя прихожанам, но таинственный музыкант исчез. Я подумала: ну как тебя показать публике в таком виде, как ты приехал, в футболке с надписью „Калахари“ на всю грудь?!»

Впрочем, согласен, в то время, как порядочные горожане в воскресенье на мессу одевают свои самые парадные одежды, футболка из африканской пустыни явно вызвала бы на их лицах, по меньшей мере, недоумение.

Впечатление о таинственном органисте, которому даже успели предложить официальную работу, который просто поиграл для души, а потом, не попросив даже денег, исчез, надолго останется в памяти городка, не очень балованного разнообразием культурных событий…

Ровно в пять, как договаривались, за мной пришла машина. Через три часа моих мучений на заднем сидении старенькой BMW с поджатыми под себя ногами, водитель довез меня до аэропорта Штутгарта. В общем, водитель оказался приятным и довольно общительным юношей. Его звали Дамиан, он переехал сюда жить к матери из Польши. Познакомил меня со своей девушкой, которую по дороге мы подобрали в одном из городков.

Аэропорт Штутгарта необъятен. Он мне напомнил аэропорт Бен-Гурион в Израиле, который представляет из себя, я бы даже сказал, не город, а целое маленькое автономное государство. В Штутгарте размах поменьше, но и при этом я шел до остановки S-бана (электрички) добрых полчаса по бетонным джунглям.

Транспортная система в Германии отточена с немецким педантизмом. Выйдя из точки «А» в точку «Б» со смартфоном в руке, вы получите подробный маршрут поездки, будет указано даже время, необходимое на пересадки. Автобусы, либо U-бан – это бесшумные городские поезда из нескольких вагонов, нечто среднее между трамваем и метро – все приходит с точностью до минуты. В Нюрнберге и в аэропорту Гонконга я видел такие же U-баны, но беспилотные…

Дядя в Штутгарте меня удивил. Он решил прокатить меня на трамвае, идущем от Мариенплац. «Ладно, – подумал я, – вспомним детство. Меня часто бабушка или дедушка катали на трамвае, когда, как тогда принято было говорить, нам надо было выехать в город».

Когда подошел трамвай – дядя засмеялся. Я стоял с открытым ртом! Трамвайчик был самый обыкновенный. Но – чудо техники! Трамвай карабкался вверх на гору под невообразимым углом наклона – на мой взгляд, не меньше 25-ти градусов! В считанные минуты мы поднялись на вершину холма, откуда открывалась красивейшая панорама города. Здесь живут зажиточные бюргеры, которые ценят простор, чистый воздух, и вместо городской суеты отдают предпочтение созерцательности. Впрочем, чистый воздух здесь везде, даже в центре города на Хольденринплац.

Но вернемся к трамваю. Я разглядел простоту и хитрость этого инженерного решения. А старинные фотографии на станции поведали, что это решение внедрили еще 125 лет назад. В колее между обычными рельсами шла дополнительная третья рельса, но не гладкая, а зубчатая. По ней и шло силовое колесо-шестеренка, обеспечивая надежную сцепку и позволяющее трамваю подниматься или спускаться под большим углом наклона. Водители городского транспорта исключительно терпеливы и деликатны. Если зайдет пассажир с коляской – наклонит автобус ниже к дороге, уменьшив клиренс со стороны дверей. Если на остановке ждет инвалид, водитель выйдет и откинет специальный трап, чтобы беспрепятственно смогла въехать инвалидная коляска. Впрочем, теперь такое можно увидеть и в родной Виннице.

Моя бабушка не хотела переезжать в Германию. Но, как говорится, в старости «другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь». За неделю до отлета бабушка упала: сломала себе тазобедренный сустав и рассекла в нескольких местах кожу на затылке. В аэропорт ее сопровождал врач-анестезиолог, периодически купировав боль. Когда самолет приземлился в Германии, бабушку тоже ждали врачи. Осмотрев ее, они хотели вызвать полицию: как можно было транспортировать человека в таком состоянии?! На что брат показал выписку из больницы – в девяносто четыре года в Украине ее просто отправили из больницы домой умирать.

Сейчас бабушка выглядит прекрасно: по страховке ей поменяли тазобедренный сустав. Врач сказал, что не мешало бы поменять и другой – иначе бабушка будет немного прихрамывать.

Когда ее везли в реанимацию, санитар, улыбаясь, рассматривал ее белоснежную, с пятнами от зеленки, голову:

– А что, ваша бабушка – панк?!

– Нет, это в Украине – такой антисептик.

– Да ну?! А почему он зеленого цвета?!

На восточном фронте без перемен. Август 2014-го

Зря я читал Ремарка подростком. Бесполезно было посещать Освенцим в двадцать пять. Мало что разберешь за сухой документалистикой в Яд ва-Шеме в Иерусалиме. Кажется, что все праведники мира такие причесанные и умытые, что аж тошнит, потому что тебе, даже хорошему в собственных глазах человеку, никак не присущи подобные высокие добродетели. И сегодня отчетливо начинаешь понимать Хемингуэя, да и не только его, многие говорили о потерянном войной поколении.

И зря я перебирал старые архивные документы Нюрнбергского процесса во Дворце Правосудия Нюрнберга, всматривался и вчитывался в тексты обвинения, зря искал хоть какие-то зацепки в кабинете Оскара Шиндлера на его фабрике в Кракове, пока не пришла настоящая война, я так и не понял Картье-Брессона, Андре Фридмана, родного отца, да и деда, Владимира Познера, юного Вилли Брандта, тогда еще журналиста со шведским паспортом. Шиндлер, например, устраивал вечеринки нацистам за деньги евреев. За это ему удалось устроить 1200 человек на работу: покрывать эмалью миски и кружки, туда, где справился бы десяток-другой человек, прохлаждаясь… Также и сегодня – только с противоположным вектором. Смотришь, как на киевском заводе делают моторы для авиатехники – как только они пересекут границу, их установят на боевые машины и будут расстреливать моих сограждан. В телекамере улыбающиеся люди, довольные жизнью говорят, что иначе нельзя, контракты надо выполнять, семьи – кормить. Кому война, а кому – мать родная… Вспоминаются авиазаводы Геринга.

Освенцим. Польша

Помните, у Ремарка, герой одного из романов, добрался-таки, под пулями, оборванный и голодный, лесами ко дворцу Лиги Наций?! И что он увидел? Роскошные автомобили, расфуфыренных дам, блеск и сияние огней дорогой респектабельной жизни…

Ну да как без этого? Ведь «только на гранитной скале устава Лиги Наций мы сможем построить высокий и прочный храм и цитадель мира» (Уинстон Черчилль)

…У меня перед глазами фотография из соцсетей растерзанной беременной женщины, совсем юной, в одном из подвалов на Востоке страны – насколько ценна была ее маленькая жизнь?!

Многие успели убежать. Кто на Запад, кто на Восток. Но те, кто на восток – я это точно знаю – бежали в Советский Союз. Они надеялись на его возрождение всегда, все годы после его распада. Я ездил на съемки в те регионы несколько раз за последние десять лет, и меня никогда не покидало ощущение, что там время остановилось даже не в девяностых, а еще в восьмидесятых…

Отсюда тоже многие бегут. По многим трибунам Майдана плачут трибуналы – вырвавшись из Ивана в пана, они также выводят миллионы в офшор, как и их предшественники. Были идейные, глотки рвали, крыши проламывали в автомобилях, скандалы устраивали в прямых эфирах, да и тех сломали: наделенные властью, они на себе ощутили всю двусмысленность происходящего. Я еще в декабре писал, что не участвую в переливании из пустого в порожнее только потому, что практических со всеми знаковыми фигурами знаком лично. И выводы сделал еще с 2005-го…

Ужасно только, что сегодня точно так же, из пустого в порожнее, начали переливать человеческую кровь. Да и тот же Черчилль удивлялся, почему многие народы думают, что кто-то должен им помогать в войне?

…В моем городе войны нет. Есть только раненые в военном госпитале и хамство наделенных мизерной властью, выбивающих общечеловеческие ценности из-под ног волонтеров, простых неравнодушных людей, которых в моем городе большинство.

В моем городе запрещены фейерверки, а во многих других городах в воздух выстреливают тысячи и тысячи. Пир во время чумы – это не средневековый нонсенс. На днях разговаривал с главой одного из сел, его призвали на войну. А на берцы и форму собирали всем селом. Да и та беременная девочка, может, могла бы быть спасена? Будь в нас поменьше сытости. Моя соседка, баба Галя, с тремя классами образования, говорит: пока мы покупали одежду поношенную, жили счастливо. В стране сейчас все носят патриотические футболки. Я и сам ношу. Потому что ничто так не объединяет страну, как общая беда.

В моем городе нет войны. А лица невеселые. Тревога и страх. Мы не воевали почти 80 лет! Наши президенты умели в смутные девяностые, когда кругом взрывали метрополитены и жилые дома в соседних государствах, сохранить нашу страну в мире. Пусть в нищете, но в мире. Я сам, в 1993-м, двадцатиоднолетний студент пробирался в центре Москвы между бронемашинами под пулями в свой институт.

После второго Майдана от друзей-бизнесменов я опять слышу ту же фразу, что и после первого: «Все можно решить, только цена вопроса снова стала дороже». Они горько улыбаются и подозрительно смотрят на меня – понимаешь ли?

…В Освенциме до сих пор наваливается страшная тяжесть, такая, что за стены держишься, чтобы не упасть! Спросите, при чем тут Освенцим? Да все мы – жители, если не концлагеря, то, по меньшей мере, гетто. И колючая проволока не только снаружи, но и внутри нас. Постепенно, нам расшатывают психику и подменивают воду в источниках. Например, я практически не могу больше общаться со своими старыми проверенными друзьями по ту сторону границы. И не только потому, что у них творится в головах, но и потому, что моя собственная голова становится неадекватной. Я ломаю себя, потому что человеческие отношения, человечность как таковая – превыше всего! И ни с кем я не позволю себя поссорить!

Потому что, главная задача убить в человеке Человека, и написать на наших разбитых лбах: человек человеку волк. А потом уже тихонько добивать каждого в его норе поодиночке.

«Если убить убийцу, количество убийц не изменится», – мудро заметил все тот же Черчилль. Спросите, почему я в третий раз его цитирую?! Да еще и в противоположных мнениях?! Именно поэтому…

Когда я был подростком, на комсомольских собраниях при мне отчитывали детей из семей верующих, у которых не было дома телевизора. Сами дети эти были на удивление чистыми, светлыми, и спокойно переносили упреки. Сегодня я вижу и осознаю: телевидение, СМИ, интернет – все это делает нас больными, душевнобольными людьми, доводит нас до сердечных приступов, заставляет поднимать из глубин нашей души злобу.

И речь даже не идет о самих событиях, которые нам показывают, а о тех углах зрения, под которыми нам их освещают. И соцсети – не просто обмен информацией, это еще и хорошо спланированное вовлечение каждого из нас в войну, в реальную войну. Не забудьте, что все войны начинаются в умах. В наших с вами умах.

Кто выжил после Голодомора в Украине: полицаи или святые?!

Часто я сидел ночью у костра на берегу Южного Буга и всматривался в огромные торчащие из воды валуны. Возле реки сыро, и первые годы непривычно было спать в палатке, где промозгло даже посреди лета. Потом я стал приезжать сюда с караваном. Намного уютнее: и чай на плите согреешь, и коровы утром не набредут на тебя, если пастух зазевался…

Сплавом, на катамаранах, сюда, в Печоры, трудно пройти – слишком много порогов. Обычно наши спортивные маршруты заканчивались выше по течению, в Воробьевке. Прошлыми летом, однако, мимо Печоры прошло несколько больших байдарок с сотрудниками какой-то столичной фирмы. Буквально через пару километров вниз по реке их ждала смонтированная прямо посреди поля сцена, шоу-программа и милиция, охраняющая их дорогостоящий корпоративный отдых.

с. Печора. Бывшее поместье стало концлагерем «Мертвая петля»

Я люблю эти места. Чуть выше, где заканчивается пляж и начинается парк усадьбы Потоцких, после революции дворец превратили в тубдиспансер. Сохранились каменные лестницы, ведущие прямо к воде, и тихие, скрытые от посторонних глаз, купальни. Если же идти в противоположном направлении, в сторону Брацлава, проходишь узкое место между рекой и скалой. Сверху на скале стоит старинная церковь, и оттуда открывается красивая панорама на реку Буг. Пожалуй, это одно из самых живописных мест, которые мне приходилось видеть, не даром я возвращаюсь сюда многие годы с фотоаппаратом, открывая неожиданные ракурсы это прекрасного подольского пейзажа.

До Брацлава вдоль реки километров пятнадцать, не более. Дорога, правда, все время норовит уйти в сторону и давно не ремонтировалась…

…Идти по этой дороге было опасно. Крестьяне или румынский патруль могли заметить, и тогда пропадет последняя надежда передать в лагерь продукты и лекарства. В здание тубдиспансера согнали евреев не только из близлежащих местечек, но даже из Румынии и Бессарабии – сюда все они попали по этапу. Именно здесь проходила граница влияния оккупационных румынских и немецких властей.

ЯнкельБронфман, двенадцатилетний мальчуган, и его две сестрички, старшая Рахель и младшая Ева, обычно шли вдоль реки. Эти дети, как и многие другие были единственной связью узников концлагеря с внешним миром. Украинских полицаев, охранявших лагерь в Печорах, можно было подкупить, в основном продуктами. Они «закрывали глаза» и разрешали детям отправляться домой в окрестные местечки: родители рассказывали, где были спрятаны денежные заначки. На деньги и драгоценности покупались продукты, и дети с ними возвращались в лагерь.

Условия содержания в лагере были чудовищные, недаром сами насельники прозвали его «Мертвая петля». К приходу Советских войск из пятидесяти тысяч человек, находящихся в нем, в живых осталось всего несколько сотен.

В тот холодный осенний день 1942-года ребятишки шли понуро: мать строго-настрого запретила им возвращаться в лагерь. Очевидно, она чувствовала неизбежность конца. Она велела им идти, как и раньше, в дом соседа, кладбищенского сторожа, Ефрема. Его дом находился на горе, практически на окраине Брацлава, туда патруль захаживал реже. Дети всегда приходили именно к нему, там они отдыхали, наедались. Ефрем и Лидия собирали им передачи в лагерь.

Но бывало, немцы захаживали и к ним. Однажды зашел патруль, а старшая Ева, простуженная, на печи лежит, кашляет. Баба Лида причитает: ой внучка захворала, аккуратно выпроводила немцев, «чтоб не заразились», и потом еще долго благодарила Бога, что немцы не сожгли хату, как рассадник болезни.

Но чаще всего детей приходилось прятать то на сеновале, то в погребе, а то даже в старинном подземелье, которых под Брацлавом множество. Ведь сдать могли, в первую очередь, свои же, соседи. И тогда – расстрел всем.

Пробыв у Ефрема несколько недель, Янкель начал грустить о матери. Ему очень захотелось ее снова повидать. И он самовольно решил идти в лагерь. Но не пройдя и километра, недалеко от старинной мельницы Солитермана, его пристрелил украинский полицай. Полицай был из местных, и он узнал соседского еврейского мальчика.

Когда Ефрем об этом услышал, он пошел, чтобы забрать тело и похоронить по-людски. Но когда он склонился над ребенком, появился румынский патруль. Румын, думая, что перед ним еврей, приставил к голове Ефрема дуло автомата. Ефрем, будучи человеком набожным, понял, что пришел и его последний час и перекрестился. Румынский офицер был удивлен – еврей не стал бы креститься даже перед лицом смерти.

Оказалось, что Ефрем Сруль, несмотря на еврейскую фамилию, походил из украинских реестровых казаков, хотя по паспорту, выданному еще при царе, был записан русским.

Ему разрешили забрать тело мальчика и похоронить его на кладбище. Рядом с ним на кладбище лежит его отец, на тот момент он был на фронте. Младшая сестра Рахель умерла молодой, ей было всего 35 лет. А от старшей, Евы Бронфман, которая последние годы жила в Израиле, письма перестали приходить в 2003 году. Но именно ее усилиями Ефрему и ЛидииСруль было присвоено почетное звание Праведников народов мира.

После войны отец девочек женился во второй раз, и у них появилась младшая сестренка. Фира сейчас живет в Германии и стариков Срулей всегда называла самыми родными на свете людьми.

Звание Праведника мира, согласно Закону о Памяти Катастрофы, государство Израиль присваивает неевреям, спасавшим евреев во время Холокоста. Всего по миру такими праведниками было признано около двадцати пяти тысяч человек, две с половиной тысячи из которых жили в Украине. Практически никого уже нет в живых. Кроме громких имен дипломатов, послов, фабрикантов (таких как Оскар Шиндлер), был и простой кладбищенский сторож из Брацлава – Ефрем Сруль и его жена Лидия.

На месте старого глинобитного дома Ефрема теперь стоит новый, кирпичный. Там живет его праправнук, Вова Мельник с женой и маленькой дочкой. Как и его славный предок, Вова, украинец, охраняет старинное еврейское кладбище, на котором покоится и ученик ребе Нахмана, Натан Штернгарц. Благодаря Натану учение великого цадика нашло множество последователей по всему миру, и в Брацлав рекой стекаются паломники: Натан записывал за Нахманом каждое слово. А Вовина мама, Ульяна Осадчая (Исаева), бережно хранит как семейную реликвию медаль и диплом Праведника мира.

Мой отец родился в Брацлаве уже после войны, а его старшие сестры, Бетя и Рая Файн, до. Они были примерно одного возраста с девочками Бронфман, возможно даже дружили. Незадолго до войны мой дед вывез семью в эвакуацию. Не знаю, кто его предупредил? Возможно, до Украины донеслись отголоски Хрустальной ночи?

Кстати, у полицая, пристрелившего Янкеля, тоже был сын, Николай. Он уехал в Москву, но после неожиданной смерти маленькой дочери запил. Дочь умерла от обычной простуды. Жена не стала терпеть пьяницу и выгнала его. Он вернулся в Брацлав, где и жил, пил, не просыхая, последние тридцать лет жизни. Ему постоянно мерещились кошмары, два раза загорался его дом, однажды он сам сильно обгорел. Умер Николай пару лет назад, а дом его продали без документов юродивому израильскому хасиду Моше.

Интересно, есть ли связь между смертью маленькой внучки полицая и застреленным им подростком?

…Я не собирался писать этот очерк. Но оказалось, что кроме медали и диплома, ни Ефрем, ни его потомки не получили больше ничего. Разве что, когда-то давно пару продуктовых посылок. Сегодня утром я попытался связаться с израильским консулом и пообщался с одним из членов Президиума еврейских общин Украины. Оказывается, раньше полагались льготы и пособия, но скромная украинская семья никогда не заявляла о себе.

Когда я сообщил об этом Володе, он мне написал в соцсети: «Спасибо вам большое! Вы очень добрый человек. Случайному знакомому так беретесь помогать». В ответ я съязвил: «Откуда на нашем пути бывают случайные люди?!»

Весь день я чувствовал себя не в своей тарелке. Ведь ни его, Вовы, ни меня, могло бы на этом свете не быть? Если бы не было таких, как его прапрадед. А может, у моего отца был бы еще и старший товарищ и друг Янкель, если бы не было таких сволочей, как тот полицай, который его пристрелил?

Завтра по календарю Новый год. Весь красавец-Брацлав в снегу, с Замковой горы лежит как на ладони. Впереди мирно течет Южный Буг. И мало кто помнит, как 62 года назад, в такие же декабрьские морозные дни, полицаи и оккупанты привели к реке учителей и воспитанников еврейского детдома, чтобы сбросить их в прорубь…

…И Ефрем, и полицай, и семья Бронфманов, и семья Файнов – все они были соседями, жили в радиусе не более одного километра друг от друга. И сегодня все смешалось настолько, что трудно сказать: чьи вообще мы внуки?