Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

Галина Зайнуллина
Жизнь уместна

© Татарское книжное издательство, 2012

© Зайнуллина Г.И., 2012

Галина Зайнуллина – «характер, поглощенный пространством»

Литературную деятельность Галина Инисовна Зайнуллина начала ярко, в 19 лет написав повесть «Пролетая белый свет», которая получила горячий отклик в Москве. Молодой автор был замечен известными литераторами того времени, а также выдающимся литературным критиком Владимиром Яковлевичем Лакшиным. При знакомстве Владимир Лакшин рассказал «красивой черноволосой девушке в белом платье, с бледным лицом и напряженными глазами» присказку Бунина о щенятах в проруби: выплывет – будет писатель, нет – туда ему и дорога. Словно накликал ее глубокое погружение и исчезновение из поля зрения на многие годы. Когда вслед за столицей на начинающего прозаика обратили внимание казанские писатели, неожиданно для всех Галина Зайнуллина не стала развивать ранний громкий успех, а уехала, причем очень далеко – в Новосибирск. Безотчетный поступок, вероятно, имел свою, не подвластную здравому смыслу, логику. В нашей огромной противоречивой стране, по мнению литературного критика Льва Данилкина, значительные произведения создаются не переработкой конфликта чьих-либо психологий, не анекдотами, не историями о развитии характера, а в первую очередь осмыслением гигантской энергии пространств, их аномалиями и дурниной; когда пространство, по сути, поглощает характер.

В столице Сибири девушка, нарабатывая писательскую биографию, служила какое-то время в военизированной охране режимного завода, а в 1980 году поступила на филологический факультет Новосибирского педагогического института, где встретила замечательных преподавателей. Это были известный сибирский фольклорист Михаил Никифорович Мельников; преподаватель русской литературы Наталья Васильевна Корниенко, ныне крупнейший специалист по творчеству Андрея Платонова, член-корреспондент РАН, заведующая отделом новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья ИМЛИ РАН; преподаватель психологии Эльвира Николаевна Горюхина, ныне публицист и корреспондент «Новой газеты».

В 1994 году повесть Галины Зайнуллиной «Жили-пили» была опубликована в журнале «Новый мир», с предисловием замечательного поэта Олега Чухонцева. Но и после этого писательница не вернулась в литературу, предпочтя жить в «замкнутости дома и семьи, расширенной прекрасным кругом сада». Тоже неспроста. В бурные девяностые ситуация в прозе была проблематичной. Представлялось, что тон в русской литературе будут задавать писатели, отказавшиеся от попыток отражать реальность, – эстеты, занятые языковыми экспериментами и игрой с уже существующими текстами, – или же ремесленники, квалифицированно обслуживающие досуг буржуа утонченными психологическими романами, очищенными от идеологии.

И вот в 2000-е годы произошла смена, искусственно сформированный «дефицит реализма» в литературе сменился скачкообразным ростом спроса на него. Оказалось, что самая эффективная стратегия для писателя – не иронизировать над современностью, а отнестись к ней очень серьезно. Тогда-то Галина Зайнуллина снова заявила о себе, сначала рассказом «Халик», опубликованным в журнале «Юность», затем в «Дружбе народов» – рассказом «Торг уместен» (о женщинах, изживающих травму советского опыта за рыночным прилавком). В 2008 году ее повесть «О падении храброй казаночки» вошла в антологию «Современная литература народов России». На нее вновь обратили внимание в Москве.

Фарид Нагим, прозаик, драматург, член Союза писателей России считает: «Прозу Галины Зайнуллиной отличают три очень важных аспекта: самый важный – «язык», т. е. она обладает способностью, даром таким образом складывать слова и выстраивать ритмически фразы, что вокруг них начинает звучать музыка прозы и в результате по абрису текста, вне зависимости от содержания, оживает аура – аура, как идентификационная карточка настоящего художника, как знак мастерства, притягательного для искушенных и благодарных читателей. Зайнуллина, как это ни сложно, умеет раствориться в биографических, казалось бы, реалиях (в ее прозе нет «плохо переваренных кусков биографии») и встает на индифферентную позицию Автора, не имеющего ни возраста, ни пола, ни каких-либо пристрастий, а лишь взгляд и сострадание. Вещевой рынок (в рассказе «Торг уместен»), мясокомбинат в провинциальном городке на окраине России (в повести «Жива в эпоху перемен») – вот немудрящий, невзрачный фон, на котором представлены ее герои. Но у талантливого автора фон и место действия вырастают до метафоры, до страшного символа».

Удивительнее всего, что с началом «нулевых» Галина Зайнуллина ярко и мощно начала реализовываться сразу в нескольких направлениях: регулярно выступала на международных научных конференциях Казанского университета «Синтез документального и художественного в литературе и искусстве» и «Современная российская и немецкая драма и театр», причем с докладами о татарстанских драматургах и прозаиках. Одновременно писала диссертацию на тему «Элементы соц-арта и постсоц-арта в татарском драматическом театре на рубеже ХХ – ХХI веков». Материалом для исследования ей послужили постановки татарских театров драмы с 1985 по 2007 год. В июне 2010 года она с успехом защитила диссертацию в Российской академии театрального искусства (ГИТИС). Московский театральный критик Геннадий Демин охарактеризовал ее научную работу как первопроходческую: «Тема, взятая Зайнуллиной, почти не изучена и остро актуальна. В отечественном театроведении лишь в самых общих чертах описаны последние десятилетия советского периода, а взбаламученное время второй половины 80-х, отчаянных 90-х и спорных «нулевых» еще только получает первые наброски (как правило, спорные). Тем более важно, что Г.И.Зайнуллина берется за изучение особого отряда – национальной сцены Татарстана, а привлечение терминов, родившихся в других искусствах, свидетельствует о рассмотрении событий на подмостках в широком контексте культуры».

Научная работа позволила Галине Зайнуллиной овладеть новейшим интеллектуальным инструментарием, необходимым для анализа явлений не только в постсоветском театре, но и в культуре в целом. С 2006 года она работала в литературно-художественном журнале «Идель» редактором отдела прозы, где с первых дней взяла за правило анализировать произведения авторов не с использованием бессодержательных выражений типа «мило», «симпатично», «это плохой рассказ», а принимать решение о публикации, опираясь на литературоведческие знания и широкий диапазон вкуса: от традиционного социально-психологического реализма до авангарда. Во главе редакционной политики она поставила поиск «свежей крови» – произведений, которые содержат новую реакцию на новые реалии жизни.

Ее плодотворная деятельность служит наглядным опровержением расхожего штампа массового сознания: критикует тот, кто сам писать не умеет. Просто Галине Зайнуллиной не свойственен обычный для многих творческих людей нарциссизм и эгоцентризм – она горячо интересуется творчеством всех по-настоящему одаренных людей и много времени и сил отдает воспитанию творческой молодежи. За последние пять лет вокруг Галины Зайнуллиной сформировался круг молодых талантливых прозаиков, которых она не просто публикует в журнале, редактором которого является, но и расширяет их литературный кругозор и выводит на более широкий уровень известности.

Таким образом, неопределенный прогноз Владимира Лакшина о щенке, барахтающемся в проруби, сбылся в его благоприятной части: Галина Зайнуллина стала активным участником современного литературного процесса. Коллеги, казанские собратья по перу, сравнивают ее прозу с потоком весенней воды, бурным, порой мутноватым, с примесью щепок и иного сора, но животворным, из которого рождаются ответы на вызовы и противостояния новой постсоветской реальности.

ЛЕВ КОЖЕВНИКОВ, член Союза писателей РФ и РТ, Заслуженный деятель искусств РТ

Пролетая белый свет
(Повесть)

Пятого января был ужасный мороз. Все градусники города А показывали минус тридцать один градус по Цельсию. В девять часов вечера я стояла в аэропорту и ждала, когда объявят посадку на самолет в В. Я, Елагина Татьяна, девушка девятнадцати лет, студентка инженерно-строительного института, стояла в темной телефонной будке вдали от людских скоплений и дрожала от холода. Это был не совсем обычный холод. Это был сложный холод, который разлагался на составляющие. В него, конечно же, входил и минус тридцать один градус по Цельсию, но главным образом он состоял из того, что Сергей Нинашев не приходил к Тане целых двадцать пять дней. Осенью Нинашев убедительно попросил Татьяну не курить. И для первого юноши, взволнованного проблемой «гробит ли Елагина свой организм никотином», Таня бросила это занятие. Пятого января в темной телефонной будке Татьяна достала из кармана нетронутую пачку «Ту-134». Для девушки стало невозможным каждый день с первой минуты пробуждения посвящать ожиданию Сергея Нинашева, отмечать дни, прожитые без него, как умершие бесполезно, и с первой минуты пробуждения чувствовать, что он больше не придет.

Именно это послужило толчком для поездки в В к подруге детства. Татьяна давно обещала приехать к Надежде Черкасовой, еще в августе. Первую возможность в ноябрьские праздники она не реализовала по той причине, что не захотела расстаться с Нинашевым даже на неделю. И вот пятого января, имея в распоряжении неограниченный запас времени академического отпуска, Татьяна ехала к подруге затем, чтобы вдали от А иметь возможность сказать себе: «Таня, не волнуйся! Вдруг сегодня Сережа пришел к тебе и расстраивается, узнав, что ты уехала».

Я поступлю несправедливо к Татьяне, если не замечу, что Надю Черкасову она очень хотела видеть и что пятого января в ее голове рождалось доброе намерение найти контакт с Лидией Николаевной Багрянской – Надиной бабкой. Рождалось это намерение долго – шесть лет, с того дня, как двенадцатилетняя Надя рассказала тринадцатилетней Тане о том, как не выдержали ее молодые нервы.

Девочка пила молоко. На кухню вошла бабушка девочки и начала ее за что-то ругать, поставив ноги иксом (Надя здорово изображала как). Девочка внимательно выслушала свою бабушку и плеснула остатки молока ей в лицо (Надя употребила слово «харя»).

Тринадцатилетняя Таня не могла совместить добрую Надю, жалевшую всех бездомных кошек, и молоко, выплеснутое в лицо старушке, и захотела убедиться в том, действительно ли Надина бабушка заслуживает такого нехорошего поступка. Пятого января это желание убедиться, пройдя медленное шестилетнее развитие, превратилось в самоуверенное решение найти контакт. В телефонной будке, куря «Ту-134», Татьяна объяснила его примерно такими мыслями: «И почему бы мне в самом деле не стать тем человеком, возле которого бабка отогреется. У меня есть для этого все: я хочу людям добра, я умею слушать, сопереживать и сама интересный собеседник, черт возьми! Хотя это меньше всего важно для старого человека. Может, эту бабку тыщу лет никто не слушал?..»

Я опять поступлю несправедливо, если не замечу, что уверенность Татьяны в осуществлении решения была твердолоба не в той степени, чтоб достичь контакта малой кровью. В противном случае она бы не начала курить пятого января.

Летом меня сильно занимала мысль о полезной роли вина и сигарет в деле прогресса. «Случайностей быть не должно, – рассуждала я. – Если какое-то явление имеет место, значит прямым или косвенным путем оно служит делу прогресса. К примеру, война: жертвы, страдания, нравственные потери… Во имя чего? Но до сороковых годов двадцатого века война неплохо подталкивала человечество к изобретениям. Именно войне мы обязаны появлением ракет. Сейчас, когда придумали слишком страшные вещи, война стала бессмысленной».

А после того как в разговоре с торговым работником выяснилось, что на каждого жителя нашей страны, и на младенца годовалого, и на мужчину в расцвете сил, приходится в год по ведру водки, что продуктовые магазины, по его мнению, только за счет спиртных напитков выполняют планы, я решила, что все уходит корнями в экономику. Но я не стала после этого вывода относиться к вину с особым уважением. Роль его в деле прогресса показалась мне ничтожной, хотя бы в сравнении с одним из Надиных писем: «…Сегодня у нас в школе вечер. Я сижу в бигудях. Сегодня я буду петь в красивом платье, сшитом моей мамой, веселая и праздничная, как игрушка. И никому не суждено узнать, никому, кроме Люды (это лучшая Надина подруга), что вчера было, вернее, что могло случиться.

Я пришла домой: бабка пьяная, мама тоже. К бабке пришла спать соседка, ужасная пьяница и скандалистка. Я ела под привычные зудящие пререкания мамы, бабки и этой соседки. Не успела я доесть последний кусок, как скандал начал перерастать в драку. Бабка, которая что-то ляпнула, спокойно отошла в сторону, а соседка схватила мою маму за волосы. Я оттащила соседку и, зная, что бабка вступится за нее, пошла к соседкиной дочери и попросила ее забрать мать. Мы еле-еле выпихнули соседку. Я от жалости к маме, которая плакала беспомощно и трогательно, как следует съездила бабке по шее и по башке. Пошла допивать чай. Тут в дверь постучала соседка тетя Света, полная, добродушная женщина. Она пришла успокаивать маму, у которой в это время, видимо, началась белая горячка: она ринулась к балкону. Я привыкла к маминым выходкам и не обращала на нее внимания. Но когда тетя Света в беспомощности закричала: «Надя! Надя! Что она делает?» – я вмиг была на балконе. Моя мама была уже по ту сторону. Сидя на корточках, руками держась за прутья, она кричала: «Всё! Всё!» – и так яростно размахивала всем своим телом, что вот-вот оторвалась бы… Не знаю, что было в этот миг у меня на душе. В эти мгновения происходила борьба между жизнью и смертью, исход которой зависел только от меня. Перегнувшись больше чем наполовину через перила, я обеими руками вцепилась в маму, другая рука которой уже ни за что не держалась. А она судорожно повторяла: «Всё! Всё!» – и раскачивалась, отнимая этим самым мои силы. Волосы закрыли меня. И я кричала. Не помню что. Только с каждым криком сил оставалось все меньше и меньше. Тетя Света, кудахтая «пощади ребенка», ничего не могла сделать. Она тащила через прутья мамину руку к себе и тем самым мешала мне вытянуть маму.

И вот я обняла мою маму под мышки, подумав, что она уже у меня, но та быстро подняла руки вверх и я снова держала ее запястья, которые успела схватить в последнюю секунду. Меня охватило оцепенение, слезы ужаса хлынули из глаз. И… последняя сила, может еще что-то, помогла мне, и, перетянув ее к себе через перила, я в изнеможении рухнула на балкон, занесенный снегом. Потом мама начала куда-то собираться и прощаться. Я ничего ей не говорила. Я понимала, что теперь, когда жизнь ее только в ее руках, она ничего с собой не сделает. Потом я помыла ноги и легла спать».

Не мне, Тане Елагиной, судить, ничтожна роль вина в деле прогресса или нет. Может, соседка, вцепившаяся в волосы Надиной мамы, крики «всё! всё!» и бессмысленные глаза алкоголиков окупаются? Может, они мелочь по сравнению с той пользой, которую вино нам неведомыми путями преподносит или преподнесет? Над полезной ролью сигарет я долго голову не ломала: они тоже делали какой-то баланс в экономике, а люди за это расплачивались ничтожно малой ценой – увеличением числа раковых заболеваний легких.

О том, что не мне обо всем этом судить, я решила правильно. Выводы, пришедшие в голову по прочтении одной статейки, заставили меня относиться к вину и сигаретам как к благодетелям человеческим, и настолько большим, что я им простила и бессмысленные глаза алкоголиков, и увеличение числа заболеваний раком легких, и отчаянные крики «всё! всё!».

В этой статье шла речь об энергии адаптации. Выяснилось, что в человеке есть система, при внешних воздействиях возвращающая его в состояние равновесия. Мне очень понравилось, как она работает. Если мир дарит тебе нечто не соответствующее образу, сидящему в голове (например, кто-то делает гадость), то ты выведен из состояния равновесия (сердишься, плачешь, негодуешь). И это длится не вечно оттого, что сразу начинает действовать эта система, в результате работы которой ты адаптируешься, приспосабливаешься. Но как! Либо меняешь взгляды на мир (мне сделали гадость, и я буду), либо изменяешь сам мир в соответствии с твоими взглядами (учишь человека не делать гадости). Любой из выбранных путей адаптации предполагает затрату энергии, и не простой (это не калории), а адаптационной. Ее количество строго выделено каждому с рождения до самой смерти. И вот тут природа очень умно поступила: она не дала человеку права самостоятельно распоряжаться этой энергией. При желании можно растратить ее в один день. Адаптационная энергия поступает в организм порциями, и ее поступление регулирует пока никому не известный механизм. В экстренных случаях он может выдать норму дня за два или три, и тогда человек совершает чудеса: никогда не страдая любовью к спорту, можно с легкостью перепрыгнуть высоченный забор, если сзади несется бешеная собака. Но в тех случаях, когда о том, чтоб переделать мир, не может быть речи и взгляды на него при всем желании сменить невозможно, возникает перерасход адаптационной энергии – С Т Р Е С С: образы, навязываемые миром, сильны настолько, чтоб разрушить старые, а старые сильны настолько, чтоб не дать укрепиться новым. В этом случае адаптационная энергия поступает и поступает, тратится и тратится вхолостую – явление в наш век, стремительный и быстро меняющийся, очень распространенное. И посему жизненной порции адаптационной энергии человеку перестает хватать. Автор статьи предположил, что, возможно, в этом причина увеличения числа курящих мужчин и женщин, а также пьющих и употребляющих наркотики. После этой статьи я зауважала сигареты. Они делали свое дело чисто и аккуратно, а вино заодно со спасением адаптационной энергии позволяло себе валять человека в грязи, толкало на жестокие поступки.

Вот поэтому я начала курить пятого января, чтоб заранее организовать минимальную трату драгоценной энергии.

Во взаимодействие с двумя составляющими сложного холода вступило чувство одиночества. Это была не тяжесть духовного одиночества: в городе, который я покидала, оставались люди, хорошо понимающие мои мысли и поступки. Это было тревожное одиночество, которое я испытывала всякий раз, покидая родной город. В день отъезда рвались все ниточки-связи, благодаря которым я делала свое маленькое дело в сложном организме людских отношений. Я стояла в будке, облепленной со всех сторон чернотой зимней ночи и ревом самолетных двигателей, и представляла, как взмывающий в небо самолет натянет все эти ниточки-связи, поработает моторами и, порвав их, исчезнет в черном небе. Это было одиночество человека, которому уже никто ничего не был должен и который сам, в свою очередь, никому и ничего не был должен. Чувство тревожного одиночества вместе с молчанием Сергея Нинашева и минус тридцатью одним градусом чувствовало себя превосходно – докуривая сигарету, я была уверена, что еду к Надежде на могилу. Письма ее не приходили уже два месяца, последние не сообщили ничего радостного из Надиной жизни, а за девять лет знакомства Надежда совершила три неудачных попытки уйти в мир иной. Я затушила сигарету носком сапога и услышала сквозь рев моторов приглашение на посадку.

Сидеть в самолете было ужасно неудобно: справа круглое окошечко, почти у самого носа спинка переднего кресла, а слева женщина, у которой на лице написано желание найти собеседника. Самолет набирал высоту. То, что недавно было городом, превратилось в кучу сметенных огоньков. Я почувствовала дружелюбные толчки женщины слева. Зажав нос двумя пальцами, она посоветовала мне сделать то же самое, чтобы избавиться от пробок в ушах от слишком резкого подъема. Я послушно взяла нос двумя пальцами, проделала глотательное движение и, не избавившись от пробок, благодарно улыбнулась женщине слева. После этого я поспешила с интересом прильнуть к иллюминатору, за которым ничего не было видно, кроме черноты. Я представила, как над кучей огоньков развеваются оборванные ниточки-связи. Порывы ветра заставляют их проделывать волнообразные прощальные колебания. А нос самолета, в котором я лечу, тянет одна-единственная ниточка-связь, длинная и крепкая, а эту ниточку Надежда дома наматывает в клубок.

Мы познакомились маленькими девчонками в городе С. В самом заурядном провинциальном городишке для тех, кто не провел там своего детства. А мы с Надей приезжали в С каждое лето. И нас нисколько не угнетало, что в городе один пивзавод, один пединститут, что типовые здания в духе времени можно сосчитать по пальцам. Днем в С поражало прежде всего обилие старух. Они сновали по городу взад-вперед, прижимая к животам сумки. В тени деревьев безжизненными трупами валялись собаки. А на ступеньках магазинов сидели небритые мужчины и озабоченно матерились. Вечером же поражало обилие девушек, заполняющих главную улицу и гуляющих по ней парами, тройками, четверками и больше. В прошлом С был купеческим городом. Об этом говорили его солидные деревянные дома и три полуразрушенные церкви. Последние были когда-то белоснежными красавицами. Но к нашему появлению на свет они, с ржавыми крестами и куполами, красными заплатами кирпичной кладки, никому не нужные, возвышались среди радостной зелени с видом суровым и даже оскорбленным. С был создан для детства. Его речка, овраги, пыльные улицы с лавочками подружили трех местных девчонок со мной и Надеждой. Ни о какой симпатии не могло быть речи: в нашей группе шли непрерывные процессы разделения на враждующие подгруппы. Но всех пятерых всегда соединяли земные предметы, которыми нельзя было наслаждаться в полной мере в одиночку и даже вдвоем. Как и в любой группе, в нашей выделился лидер. Им была я. Хотя если кто-то считал необходимым назвать меня дурой, то никаких сомнений и опасений у этой девочки не возникало. И при купании на речке я не всегда первая владела огромным надувным баллоном. Я не была типичным лидером-диктатором. Моя власть приходила вместе с начинающейся скукой, когда все сидели прокисшие на лавочке и перебирали надоевшие игры и занятия. Оттого что я была старше всех на год и много читала, никто лучше меня не мог придумать новое и интересное. Особенно ярко проявилось это после пятого класса, когда я приехала в С с полным собранием библиотеки приключений в голове. В родном городе А среди людных улиц и мчащихся машин я не подозревала, что во мне засела романтика действия. Помню, была тоска оттого, что в книгах жизнь красива, а в моей ничего, кроме контрольных и ссор с родителями, не происходит. Только по приезде в С к бабушке с дедушкой эта романтика обнаружила себя. Мы начали делать приключения. Вот именно делать. Если просто так сидишь, сложа руки, совершая обыкновенные поступки, то и жизнь будет дарить тебе обыкновенные события. Как в законе упругости: сделай из ряда вон выходящий поступок – сожми пружину, и она откинет тебя в интересные события, в парадоксы людских отношений. Если бы никому не нужные девчонки с исцарапанными загорелыми ногами спокойно направлялись туда, куда им нужно, разве бы посетила их жизнь таинственная неразрешимая загадка? Но никому не нужные девчонки если шли куда-то, то непременно в обход, а под окнами иначе как на четвереньках не проходили. И, в конце концов, они своего добились – за ними стали следить. Мать Ларисы Егошиной всякий раз, когда мы с великими предосторожностями добирались до ближайшего собора и гуляли около него, узнавала об этом, даже если отсутствовала дома целый день. Мы начали следить, кто за нами следит. Усилили бдительность, проползая участок под Ларискиными окнами чуть ли не по-пластунски. На следующий год мы узнали ответ таинственной неразрешимой загадки, и он оказался до обидного простым. Мать Ларисы пила около окна чай и увидела спины, проплывающие одна за другой. Высунувшись, она узнала в выпрямившихся девчонках свою дочь и ее подруг. Заинтригованная Ларискина мать не допила чай и пошла вслед за нами. Она посмотрела, как мы бродим по церковному двору, и, твердо убежденная в том, что дети не будут просто так пробегать под окнами на четвереньках, зашла к своей родственнице, живущей по соседству, и попросила ее дочь следить за нами, как только мы появимся около собора.

А мы действительно ходили туда не просто так. Мы банально искали сокровища. Рылись на участке захоронения попов, дьяконов и других священнослужителей, но ничего не извлекли, кроме коровьего ребра и еще каких-то костей. Потом обнаружили темное подвальное помещение все в трубах и лабиринтах. Забирались туда с фонариком далеко в темноту и слушали, как Лариска рассказывает про подземные ходы, которых, по ее словам, до революции было огромное множество. Они соединяли все три церкви и вели в лес. А при советской власти все замуровали, потому что стены ходов были утыканы финками и соваться туда было делом опасным. Мы бродили по лабиринтам подвального помещения в надежде, что хоть один ходик остался незамурованным и его узкие проходы уведут нас далеко-далеко – и там мы найдем что-то драгоценное и золотое. Мне, засыпающей с игрушечным пистолетом в руке, это представлялось не иначе как вместе с черепом и костями. Я была уверена, что, как только свершилась Великая Октябрьская революция, все попы бросились по подземным ходам прятать сокровища. «И не может быть, – думала я, – чтоб хоть один из них не сдох либо от недостатка еды, либо от потери дороги назад». Но лабиринты неизменно выводили нас к светлому квадрату раскрытой двери. Сама церковь была надежно закрыта ржавыми замками. Один раз двери открыли какие-то мужчины, и мы сумели заглянуть внутрь, где увидели нагромождение красных и зеленых диван-кроватей. Их полированные ножки были простерты к куполу. В один прекрасный день ничего не осталось изучать, кроме колокольни.

Мое предложение полезть на колокольню приняла Надежда. Меньше всего я хотела в попутчики ее. Наша пятерка всегда разбивалась на неустойчивые пары. Симпатию, соединяющую двух девочек, неизбежно подтачивала нарастающая агрессивность, и пара распадалась. Так вот, эти неуправляемые процессы ни разу не соединили нас с Надеждой. Меня раздражал ее дикий восторг по поводу каждой кошки, именно она чаще всех называла меня дурой, если считала нужным, и часто именно из-за нее надувной баллон не попадал в мои руки первым. Это был тайный лидер, и она согласилась полезть со мной вопреки установившейся в книгах традиции рисовать детей большого города трусоватыми и не приспособленными к жизни. Исцарапав ноги, мы забрались внутрь и увидели двух дохлых ворон. Надя предложила испугать девчонок. Я выкинула одну птицу, она другую.

А потом началось самое потрясающее в моей жизни. Мы с Надеждой полезли на колокольню. Лестниц не было, вернее, не было ступенек, оставались лишь выемки по бокам, в которые мы вставляли края своих сандалий. Сначала внизу была небольшая пропасть, которая, естественно, увеличивалась с каждым этажом подъема, и упасть туда становилось все неприятнее. Но мы молча цеплялись за сгнившие доски и лезли. А потом была доска, узенькая такая. Она лежала под углом в сорок пять градусов над пропастью и соединяла плоскости с разницей уровней метра в три. Не помню, было ли мне страшно. А вот то, что доска качалась над пропастью, то, что кирпич из-под уцепившейся руки обвалился, это было.

А потом нас ослепил солнечный свет. Он врывался со всех сторон. Что мы почувствовали? Что солнце – это здорово? Что видим его по-настоящему впервые? Мы сказали об этом дикими криками, прыжками на месте и крепким объятием. Или я не знаю таких слов, или действительно есть такое, о чем лучше всего сказать руками и ногами.

Мы с Надеждой смотрели на речку, поля, деревья, небо с белыми облаками. Они тоже поразили нас, но не так сильно, как свет, неожиданно ворвавшийся со всех сторон. Может, мы еще раз хотели повторить неповторимое, и, понимая, что для этого доску нужно снова заставить качаться над пропастью, кирпич – обваливаться из-под уцепившейся руки, мы лезли на колокольню еще семь раз. Оттого что солнечный свет не ослеплял и не было потребности кричать и прыгать, восхождения не стали скучными. Колокольней проверялись люди. В то лето я подразделяла человечество на тех, которые откажутся лезть, которые полезут, но заплачут на доске под углом в сорок пять градусов, и на тех, которые после первого раза захотят лезть еще. Первых я ненавидела: это были разумные взрослые и дети-старики. Вторых презирала, третьих считала за равных нам. После этого лета мы с Надей начали переписываться.

На следующее лето я предложила организовать общество спасения животных. И называть мы себя стали не иначе как благородными именами героинь Великой Отечественной войны. Я была Любовью Шевцовой, и мне доверили почетную должность командира отряда. Надежда носила имя Ульяны Громовой и занимала не менее почетную должность начальника разведки. Еще были директор приюта, главный наблюдатель и комиссар по снабжению. Весь отряд состоял из почетных должностей. Мы долго благоустраивали Надин чердак, на стене повесили плакат «Молоко питательно!», а под ним эмблему нашей организации: пол-лица девушки и пол-лица кошки на рыцарском щите. Время, затраченное на приготовления, относилось ко времени, затраченному на полезную деятельность, примерно как пять к одному. Первый, и последний, котенок, который попал в поле зрения бинокля главного наблюдателя, от нас убежал после того, как мы избавили его от блох. Посыпали дустом, а чтоб неразумное существо себя не облизало и не отравилось, надели на котенка чулок с дырками для лап. Потом кошачьи благодетели катались от смеха по траве, глядя, как котенок печально бредет в чулке и где-то на расстоянии в семьдесят сантиметров за ним волочатся пятка и носок. Еще мы хотели взять шефство над теленком в овраге, сытый вид которого ясно говорил, что вряд ли он в нашем шефстве нуждается. Только мы к нему приблизились, как теленок побежал на привязи вокруг колышка, да так резво, что Надя с Лариской, подсеченные веревкой, рухнули на землю.

В благоустроенном чердаке было очень уютно. Мы часто сидели там вдвоем с Надей. Она много рассказывала, и большей частью про свою маму. В ее рассказах слово «мама» неизменно стояло со словом «моя». Эти беседы наедине не сделали для меня Надежду ближе. Она вносила в мой мир красивые слова «прелесть», «обожаю», которые делали мой мир серым и неполноценным в сравнении с ее, где все для меня было красиво и необычно. Непонятно тоже.