Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

– Я вас тоже неоднократно просила накрывать товар в ваше отсутствие и не вешать на меня двойную нагрузку. Я слишком потратилась на детей, когда работала в школе. У меня замыленное восприятие. Но, видимо, для вас пропажа стопятидесятирублевой вещи все равно что слону дробина.

Что это? Намек на ее, Альфии, сверхдоходы? А вы видели ее раздолбанную, с вышедшей из строя сантехникой квартиру? Обшарпанный подъезд, пахнущий кошачьей мочой? Хрущевку со сгнившими коммуникациями, которой не светит никакой капремонт? Альфие вспоминается фраза, которую она слышала от младшего Эмиля: «О! Если бы мои воины могли питаться травой!» – так простонал Александр Македонский, когда взбунтовались его воины в индийских джунглях. Эмиль характером в отца, хотел поступать на истфак, но Альфия этого не допустила. Хотя фраза пригождается, ей хочется воскликнуть: «О, если бы людей можно было превращать в роботов!» Пусть только на время рабочего дня. Продавцам в голову – чип с микросхемой, ей, Альфие, в руки – пульт с командами. Или рабов покупать… Альфия представляет себя в кресле с длинным хлыстом, полосующим голые спины и задницы разного калибра: утлую Вашакидзе, компактную вертлявую Зухры, сбитые подростковыми махаловками в бетон ягодицы Изольды. Впрочем, первая картина ей нравится больше.

– Ты! – молодой хорошо одетый человек грубо сталкивает «рабовладелицу» на грешную землю. – Давай назад деньги!

И швыряет чуть ли не в лицо бывшему преподавателю информатики дорогие аккумуляторные батарейки для сотового телефона. В первый раз за день Альфия теряет самообладание: вот для чего она получала высшее образование и стремилась жить в городе.

– Не ты, а вы!

– Ты! – второй раз подчеркивает свою крутизну перед беззащитной женщиной юнец. – Твои дерьмовые батарейки не работают, и если ты мне сейчас немедленно не вернешь деньги, тебе придется заплатить мне за потраченный мною бензин.

Альфия понимает, что во время зарядки аккумуляторов грубиян делал или принимал телефонные звонки, но объяснять ему это бесполезно. Дрожащими руками она начинает отсчитывать деньги. Хотя она слышала и не такие угрозы, иной раз по пустякам, из-за того, что трехрублевый тюбик суперклея оказывался пустым, привыкнуть к хамству не может. Безобразная сцена особенно тяжело действует на Наташу: «Зачем вы вернули ему деньги? Нужно было послать меня за милицией». Она даже дышит учащенно от негодования.

– И товар пошел гнилой, и народ, – с нетрезвой многозначительностью потрясает указательным пальцем Изольда. – Но самый гнилой, Наташка, он в Новотатарской слободе. Там отец может продать сына, дочь – мать. Сами татары новотатарских за своих не признают.

Столбик пепла на Изольдиной сигаретине дорастает до критической массы и обрушивается на золоченые щеколды.

– Один всю жизнь прибеднялся, косил под нищего, дочь его одевала, кормила, а после смерти… Нет, пожар случился. А в погребе-то! – меха, золото, – прослезившаяся Изольда сморкается в услужливую руку Зухры с комком носового платка. – Меня папаша тоже с рождения предал: «Не моя дочь!» Я ведь родилась рыжая…

Зухра сочувственно вздыхает:

– Вот я всю жизнь проработала секретаршей, секретуткой, хи-хи, за кутарки. И всегда надо мной издевались, недоплачивали, навьючивали чужие обязанности. Завроно, когда была не в духе, отчеты под стол швыряла. На четвереньки встаешь и выгребаешь листы оттуда, честное слово. Поэтому лично я за то, чтобы иностранцы у нас здесь все скупили.

Изольду этот вариант не устраивает. Не только потому, что ей обещано дочерью и зятем за хорошее поведение «отжать» персональное место на рынке. «Пусть побреются твои иностранцы», – она проводит тыльной стороной ладони от уха до уха.

– Ты послушай! – продолжает Зухра. – Когда я работала на Кремлевской у американских корейцев… Молодой человек, не грызите семечки у моего прилавка! Меня могут оштрафовать. Кто? Экологическая милиция, вот кто!.. Они особняк купили под ресторан, а я была у них кем-то вроде администратора. Прорвало канализацию как раз перед приходом санэпидемстанции. Так хозяйка, миллионерша, мы все звали ее «миссис»…

– Еще чего! – недовольно бурчит Изольда.

– …Убирала дерьмо, извиняюсь за выражение, наравне со всеми. Стала бы наша какая-нибудь мымра это делать?

– Побрейся, Изольда, – смеется Наташа, – не стала бы. Директора школ и завучи точно не запачкались бы, классных руководителей запрягли бы.

Дискуссию прерывает наплыв покупателей. Сама Альфия и ее продавцы то и дело ныряют в столы-бункеры. Там темно и тесно. Ощупью находят в дальних углах требуемые вещи. Тащат, напрягаясь, ругательств не слышно. Только протянутые ноги за них кричат: ё…клмн! – нервные узловатые у Вашакидзе, прямые, как струнки, в шпильках со сношенными набойками Зухры, чуть кривоватые в голубых с красными лампасами адидасных шароварах Изольды, в серых отутюженных брючках, скрывающих варикозные вены, Альфии.

Поток иссякает так же внезапно, как нахлынул, – «пробка». Небо соглашается с антрактом, быстро затягивается серой пеленой. Краски на малых архитектурных формах, если таковыми можно назвать уродливые киоски, железные столы с навесами и замызганные палатки, блекнут. ЧП Марченко расслабляется: товар ушел, продавцы выложились, в кошельках у каждой на животе дневная норма. Зухра в загрязнившейся юбчонке и розовой кофтенке никак не может допроситься у кормил чая: «Эй, не дайте мне засохнуть!» Вашакидзе сокрушенно теребит пальцами отодранный на куртке во время аврала клок. Изольда собирается в туалет, а может, и в ближайшее бистро. Альфие же хочется бульончика. Не чая, не супа, а именно горячего бульончика. И вдруг: «Альфия Мингазовна, разрешите мне сбоку от вашего стола поставить стенд с игрушками».

Расслабилась, называется. У Альфии нет ни сил, ни желания вникать в Наташины заморочки. Какой стенд? Какие игрушки? Вечером она и так все выпытает у Жоры.

– Понимаете, в чем дело, – лопочет Наташа, – я как бы предала свою профессию. Хотя я просто не могу мучить детей, заставлять их делать то, что им, может быть, совсем неинтересно. Другое дело – игры. Интеллектуальные, развивающие: кубики Никитиных, конструкторы «Лего». У Гиви родители продали в Баку квартиру, переезжают к нам. А деньги, муж не против, мы вложим в игрушки, они хорошо с вашим инструментом сочетаются.

– Постойте, постойте, – начинает вникать Альфия, – а вы знаете, что стенд с игрушками будет оформляться как самостоятельное ЧП и вам за него придется платить?

А Наташа уже и не слышит никого, кроме себя. Расстегнула заколку и высвободила дивной густоты темные волосы. Того гляди взмахнет ими, как двумя крыльями: грязный рынок под влиянием ее игрушек превратится в воспитательный форпост. Молодых людей, которые могут швырнуть в лицо батарейки и сказать женщине старше себя «ты», станет меньше. Альфие тоже будет полезно собрать парочку можгинских дачных домиков, она явно не добрала игр в детстве. Малоимущим, поскольку все сейчас баснословно дорого, «Лего» будет выдаваться напрокат.

– Значит вы, – доходит до ЧП Марченко (да, в детстве ей было не до игр, она доила корову, кормила кур, пропалывала колхозные грядки и при этом училась на отлично), – вы, проработав два месяца на рынке, хотите получить выгодное место у центральных ворот?

– Четыре месяца, – шепчет Наташа. – Мне ведь тоже надо давать своим детям хорошее образование.

– Нет! – отрезает Альфия. – Нет! Это невозможно. И потом Изольда с Зухрой будут против. У них уменьшится выручка. Вы перетянете внимание с их столов на свои игрушки.

Наташа с надеждой смотрит на своих боевых подруг. Планы свои она в первую очередь обсуждала с ними и поддержкой, как ей казалось, заручилась.

– Ой, сами разбирайтесь, – взмахивает жидким конским хвостом Зухра. – У меня своих проблем хватает.

От былой солидарности Изольды тоже следа не остается. Она находит уважительную причину, чтобы исчезнуть: «Мне – куда даже царь пешком ходит». Альфия торжествует. Она всегда говорила, что на рынке нет и не может быть дружных прочных коллективов. Здесь все друг другу соперники и тайные недоброжелатели.

– Вы… не человек! – повышает-таки на работодателя голос Наташа. – Вы… вы – экономическое животное! – Ее дрожащие костлявые ручонки отстегивают кошелек с выручкой. В потрепанную сумку летят калькулятор, ножницы, ручка и прочие орудия рыночного труда.

Альфия хватает ее за рукав:

– Если вы хотите уйти, то должны за месяц меня об этом предупредить. Надо сдать товар, таков порядок.

Но бунтовщица вырывается; бежит на своих жалких, будто сложенных из деталей тех самых развивающих конструкторов, ножках. Мимо Генки, Регины, Татьяны, Булата, Эрика. Минует Жору. Сталкивается с унылым молодым монахом. Звякает емкость с мелочью, которую он каждый день здесь собирает на восстановление какого-то храма. «Не удалось отжать и выбросить, – ехидничает Генка. – Не сработала тактика апельсина?» Если честно, Альфия думала, что месяца на два Наташи еще хватит. Сколько их, отчаявшихся, у нее в продавцах перебывало. Она на глаз может определить, кто какое время продержится. Через гирлянду свисающих кипятильников и удлинителей появляется сияющее Жорино лицо: «Я Вашакидзе говорил! Я ей предсказывал!» Альфия на это Жоре отвечает, что предсказать исход аферы было немудрено, зная ее характер и манеру вести дела. Астрология здесь абсолютно ни при чем. Однако слова, сказанные механически, в усталом состоянии, имеют катастрофическое последствие. Жора тоже начинает фордыбачить.

– Все! Я ухожу от тебя к маме, – заявляет он. Как в свой прилавок, залезает в бункер Изольды и с вызовом достает оттуда початую бутылку водки «Шурале». Это Альфия расценивает совсем уж как удар в спину: вот кто, оказывается, толкает по наклонной плоскости ее лучшего продавца. Она не сдерживается: «Что ж, иди, у твоей мамы большая пенсия». А Жора кладет руку Зухре на талию и нашептывает такое, отчего красотка в недоумении косит коровьим глазом на Альфию.

– В гости приглашаю по новому адресу, – поясняет Жора Альфие. – А что касается денег, на которые я буду жить, их определит суд. У нас ведь совместно нажитое имущество.

Будто трещина разверзается под ногами Альфии. У нее такое чувство, словно она сейчас рухнет в бездну вместе с товаром, деньгами, железными столами. Одно спасение от этого ужаса – представить себе будущих внуков и уцепиться за их виртуальные ручки и ножки.

– Разве ты не хочешь внуков? – в отчаянии негромко спрашивает Альфия.

– Внуков?! – шипит Жора. – Да я сегодня возьму твой гороскоп и подвергну тебя энергоинформационному стиранию. Это страшнее порчи. Все! Хватит меня впутывать в свои программы!

Альфия даже забывает попросить у бывшего мужа выручку. Так и уходит он от нее с кошельком на бедрах, сгорбленный, двумя пальцами несет за горлышко бутылку «Шурале». А Альфия, закрыв пальцами глаза, продолжает воображать младенцев. Но вместо лиц – ровные блины: ни цвет волос, ни разрез глаз, ни форма носа не вырисовываются. Наконец, на месте первого блина появляется лицо бабушки Сахибджамал, голова ее по-татарски подвязана цветастым платком. Трещина под ногами потихоньку начинает затягиваться. Развод так развод. Жора его получит, но не такой простой ценой, как ему кажется. Она до последнего будет тянуть, прикрываться справками и не появится в суде. Поговорит с психиатрами насчет его увлечения астрологией. А в опись совместно нажитого имущества включит все до ниточки. Журналы «Радио» шестидесятых годов она оценит по семьдесят рублей за штуку! Много чего можно будет придумать. С выпрямленной спиной она идет накрыть брошенный Георгием Михайловичем товар.

Навстречу шествует, как за ниточки, дергая головы всех мужчин рынка, восемнадцатилетняя Изольда. Вернее, та, на которую могла быть похожа спивающаяся женщина, не исковеркай ее молодости отец-самодур и тяжелая работа.

– Извини, Кристина, – говорит Альфия девушке, – маму твою я сегодня проглядела. День выдался сумасшедший.

– Здрасьте, Альфия! – с Зухрой здороваться Кристина не считает нужным. – А мамку увольняйте, пусть посидит дома. Без денег.

Она говорит нарочито громким в воспитательных целях голосом, потому что Изольда как раз вернулась из туалета. «В глаз дам!» – ершится непутевая мама, но в голосе чувствуется любовь и восхищение дочерью. Зачем ей какие-то принципы, товарищи по работе, когда все у ее Кристины супер: туфли «Саламандер», лопающаяся на бедрах длинная с панк-эротик разрезами юбка, куртка-косуха из натуральной кожи, укрощенная заколками рыжая грива. Ее девочка знает цену каждому своему произнесенному слову: говорит медленно, негромко, многозначительно:

– Альфия, тебе Оскар просил передать, что скоро рынки начнут проверять насчет террористов. Могут сверток у прилавка положить, могут продавца попросить подержать. Скажи своим теткам, чтоб мух не ловили, иначе могут места лишить, – а матери отдает команду: – «собирайся!»

Для Альфии вообще-то всего 15.30, но для многих уже наступил конец рабочего дня. Рынок в его промтоварной части наполовину опустел. Сказать Кристине: «Посиди в своей «девятке», у твоей матери до семнадцати часов могут что-нибудь купить», – Альфия побаивается. Оскар, непростой муж, может ее наказать. Как всякий чепэшник, Альфия под богом ходит: появятся в один прекрасный день сопляки в гражданском, поинтересуются, где ценники на двух государственных языках, и конфискуют товар. Пока будешь ходить, разбираться что к чему, твои места оформят на другого.

Тут дно коробки, в которую Изольда складывает замки с витрины, рвется, и мистический товар, управляемый Хироном, с грохотом валится на грязную землю. Не будь рядом Кристины, Альфия несомненно помогла бы собрать железки, как и дерьмо выгребла бы вместе с персоналом, будь тот ресторан на Кремлевской ее. Но Кристина, чьей воле в силу обстоятельств она дает возобладать над своей стальной, не любит «путать масти». Состоятельные собственники, победители, по ее примитивным понятиям, должны стоять, обсуждая важные дела, а левые люди, неудачники, пусть себе копошатся в пыли.

– Зухра, – приказывает Альфия, – помоги Изольде собрать замки. Ты же видишь, она не в состоянии.

– Я что, рыжая, что ли?! – лицо Зухры, как и в начале дня, искажает злобная гримаса. В присутствии Кристины изношенные туфли жгут ей подошвы, грязные рукава кофточки – запястья. Каждая морщинка под слоем крем-пудры издевается: старуха!

– Детский сад какой-то, – пожимает плечами девушка.

– Нет, я не рыжая! – напирает Зухра. – Дольше всех здесь стоять и меньше всех получать. Да наплевала я!

В глубине души Альфия очень не хотела чморить Зухру, говорить ей «ты». Но прикинула, что по теории вероятности не может от нее в один день уйти целых три продавца, и просчиталась. Из-за этой высокомерной, необразованной девицы. В глубине души Кристина очень раздражает Альфию, она близко бы не подпустила такую пустышку к своим сыновьям. А сколько времени с ней приходится тратить на идиотские разговоры о достоинствах колготок «Санпелегрино» и подпушке песцового меха.

– Блин клинтон! – доносится из железного бункера. Это Изольда безуспешно пытается найти присвоенные Жорой остатки водки.

– Вылезай! – тащит ее на свет божий Кристина. – Я завтра вместо Зухрашки, которая одевается, как малолетка, на работу выйду. Глаз с тебя не спущу! Мне все равно надоело дома сидеть.

Альфия ушам своим не верит. Она знает, что дочь Изольды не спешит обзаводиться ребенком. Сначала они с Оскаром хотят купить трехкомнатную квартиру в центре, потом новую машину, а уж потом задумаются о живой кукле. Выгодное сочетание качеств в продавце: молодость, красота, сильный характер плюс бездетность.

– Ты это серьезно?

После утвердительного кивка Кристины Альфия начинает понимать, что она, в сущности, неплохая девочка. Просто обстоятельства с малых лет вынудили ее заковать себя в броню.

– А муж не против? А ты знаешь, что условия у меня довольно жесткие? Да и работа сама по себе тяжелая.

Альфия понимает также, что дочь Изольды хочет не просто трудоустроиться, и потому рассказывает, как однажды, когда ее столы были просто столами, а не бункерами (газосварщики еще не приварили дверей), она везла со склада свои тяжелые коробки. Килограммов двести было груза. И вдруг у двухколесной тележки, которую она толкала впереди себя, отвалилось одно колесо. Это только представить себе, как падает и рассыпается по земле вся ее мелочевка! Ни один мужик с места тогда не тронулся, чтобы ей помочь. Генка, правда, предложил за полтинник тележку подержать, пока Альфия к себе коробки перетаскает. И тогда со злости она довезла эту махину на одном колесе. Осталась без ног и поясницы, но довезла!

– Своя ноша не тянет, – без ахов и охов, прикинув, что и она сдюжила бы на месте Альфии, говорит Кристина.

– Раз так, – первый раз за день улыбается частный предприниматель Марченко, – пусть мама подождет тебя в машине, а ты принимай товар.

Какой там принимать. Чуть ли не очередь покупателей мужского пола сразу выстроилась к бывшему столу Вашакидзе.

– Девушка, почем скотч? А сердечко ваше продается?

– Мне «Фумитокс». Можно вас сегодня до дома подвезти? Завтра? Послезавтра?

– Два «Энерджайзера» и вашу улыбку вместо сдачи.

Ни один не возмутится высокой стоимостью. (Наташе и Зухре из-за взвинченных Альфией цен постоянно доставалось: и барыгами их обзывали, и греховодницами.) Эрик подходит без обычной своей кривой ухмылки и с приглашением в баню не спешит, пытается завести светскую беседу, как он понимает ее в меру своей утонченности: у его бультерьера, самки, началась течка, так что, по мнению красавицы, лучше в этом случае применить, памперсы или женские прокладки? Рынок…

День, считает предприниматель Марченко, в целом удался. Хоть и ушли от нее две неврастенички, муж, и Аллах не дал в конце дня состоятельного покупателя, зато она нашла нового человека. Альфия даже интересуется:

– Кристина, ты кто по знаку зодиака?

– Овен! – с гордостью отвечает девушка.

Этот «барашек» всегда будет помнить о своем достоинстве, а если предприниматель Марченко о нем позабудет, то она ей напомнит. Будьте уверены!

Халик
(Рассказ)

Алевтина Бабышева уже второй месяц голодала, дымя папиросами на центральной площади города, а казанцы все никак не могли привыкнуть к ее раскладушке около колонн оперного театра. Рядом с косматой безумной женщиной постоянно толпились сочувственно охающие граждане. С выпускного университетского фотоальбома на всех них из-за термосов на табурете чистым, еще осмысленным взглядом смотрела сама молодая Бабышева. Город рыдал над тем, как я обыграла в своей заметке этот контраст между окрыленной юностью и сокрушенной предстаростью. «Наша демократия не российская «невинная девочка, от которой нельзя требовать удовлетворения всех своих желаний». В республике своя, в широком смысле этого слова, модель – истощенная Бабышева с папиросой в костлявой руке!» – вот один из моих пассажей. Хотя ни капли жалости к «голодающей Поволжья» я не испытала. Ей, на мой взгляд, надо было в свое время элементарно накопить денег на кооператив, а не ждать до седых волос милости от заводского начальства.

Сама я, ать-два, отрывая задницу от кресла заместителя главного редактора молодежной газеты, каждый день посещала митинги и политические собрания всех мастей. Собирала материал для книги о перестройке в нашем солнечном Татарстане. Ни грамма психологического или телесного жира – каждую неделю выдавала по душещипательной статье о каком-нибудь вынужденном переселенце или сбежавшем из части призывнике. Именно в те бурные годы я отточила свое умение общаться до того, что сама себе напоминала связку хорошо подогнанных ключей к самым разным людям – гдлян-гдлян! Звукоподражание позаимствовала из байки про Лигачева и мешавшую ему работать хрустальную люстру. Сей анекдот безотказно «взламывал» носителей интересующей меня информации. «Что Зимний брать, что в Летнем отдаваться», – заверяла я дьявола в мысленно подписанном договоре. Только бы помог примелькаться власть предержащим, пригодиться в нужный момент и вырваться из коммуналки с соседом-алкашом в приличное жилье. Уж как-нибудь, держа нос по ветру, постараюсь превзойти в радикальности местных националов или демократов, один черт, – в «болезни» левизны.

Между тем, в описываемые мною судьбоносные последние августовские денечки 91-го года было ой как непросто определиться, к какой из двух толп примкнуть. «Требуем отставки всех должностных лиц ТССР! – через усилитель предлагал резолюцию митинга рыжебородый и энергичный деморосс Потанин, – опозоривших себя исполнением указаний преступного ГКЧП!» Через дорогу, за памятником вождю пролетариата, кучковались татарские националисты с другим лозунгом: «Россия, убери щупальца от нашего первого президента!» А я, подобно буриданову ослу, стояла у раскладушки с давно отработанной Бабышевой и фиксировала жгучие реплики в блокнот. Рядом с нами крутилась искусственная, далеко за сорок, блондинка, на десятисантиметровых каблуках. «Чего мы ждем? – возмущалась она. – Когда душа русского человека с площади Свободы вознесется к свободным просторам вселенной?» В той самой, которая несколько дней назад призывала «Ельцину пятки целовать», узнала я экзальтированную даму. Из тех, на мой взгляд, что проработали всю жизнь каким-нибудь бухгалтером или заведующим хозяйственной частью, выписывали на десятки тысяч государственных рублей, к примеру, шурупов. Потом вывозили их ящиками, как ненужные, в потаенный овраг, лишь бы их организации, где так сладко воровать, не снизили финансирование. А вот, поди ж ты, испытанный во время путча «менталь коллапс», некоторых представителей этой шатии-братии обернул патриотами и гражданами страны.

Похожий на Бальмонта, с волнистыми седыми прядями до плеч профессор Воробьев предложил соратникам заканчивать любые высказывания – распоряжения на работе ли, треп в кругу друзей ли – маниакальным рефреном: «Президент Татарстана должен уйти в отставку!» Блондинка, рукоплеща, двинулась в сторону демократического лагеря. А я, в свою очередь, тоже определилась с тем, экземпляры какой человеческой породы мне более любопытны, и решительно перешла дорогу. Коренники суверенитета – председатель Ассоциации тюркской молодежи Сирена Лотфуллина и член политсовета партии «Ватан»[19]19
  Отечество (тат.).


[Закрыть] Зуфар Махмутов – были выходцами из отдаленных деревень, бросившими ради охрипших от вопля «Азатлык[20]20
  Свобода (тат.).


[Закрыть]!» глоток работы, зарплаты, очереди на получение крыши над головой. Неужели оба наивно надеялись на то, что проделанная ими на площади черная работа будет когда-нибудь оценена? Как вскоре выяснилось, не одну меня волновал этот вопрос.

Около моих знакомых стоял неизвестный мне увещеватель. Похожий на изнуренного погоней волка, весь из жил и мускулов парень жучил Сирену и Зуфара: «Разве то, что у вас, можно назвать национальным движением? Национальное движение – это когда его лидер призывает тебя к себе и говорит: «Что-то ты бледный, уставший. Вот тебе сто баксов, съезди на море, отдохни». Но ничего, приду к власти, у всех у вас будут квартиры, машины…» Взглядом осторожно спросила Лотфуллину, что это за неизвестный науке зверь. «Ильгизар, потомок Чингисхана по материнской линии, из Узбекистана», – со смешанным выражением неловкости и насмешки представила она нового боевого товарища. «Неподражаемо выглядишь», – тут же фамильярно стал нашептывать мне комплименты авантюрист. Судя по всему, чужеземец искал вдовушку, способную взять его к себе на постой. «Прочь щупальца от известной журналистки!» – осадила я нахала, но знакомством не побрезговала. У меня был принцип – подбирать все, что валяется под ногами. (Нам не дано предугадать, каким информационном поводом знакомство отзовется.)

Вдруг вне всякой связи с темой беседы перед нашей компанией замаячил кукиш, сложенный из наманикюренных пальцев: «Вот вам, аульским, Ельцин даст независимость!» Я пыталась успокоить националов тем, что разъяренная блондинка на каблуках, скорее всего, не грозный провокатор, а одинокая женщина, раз шатается по митингам. Пусть себе выпускает пар. И национальность ее тоже под вопросом. Может, она фронтовая, «нагулянная» неизвестно от кого. Записан же Зуфар башкиром по паспорту, а мать Сирены вообще непонятно каких кровей, детдомовская, – с цыганской тележки упала. Но куда там. Потомок Чингисхана, покрывшись красными пятнами, впал в исступление. Начал рвать рубашку на груди: «Стриги ногти на руках, говорила мне в детстве мать, иначе будешь, как русский. Мойся с мылом, иначе будешь грязным русским!» «Защитники заповедника партократии!» – понеслись ответные оскорбления со стороны оперного театра. Замес обещал быть крутым. Сначала ребята висли у Ильгизара на руках, пытаясь остудить пыл новичка, но последней репликой он их все же донял: «Казахи и узбеки не позволяют старшему брату так распускаться». Националы выстроились в колонну по три-четыре человека и пошли на таран муравейника демократов. А я, пристроившись сзади, мысленно ободрала клумбу рядом с Ильичом и вставила всем в яростно сжатые кулаки букетики. Чтобы, подобно изобретателю психической атаки Каппелю, они оттеняли свою зловещесть душистыми цветами. А себе заменила блокнот на диктофон, приготовившись работать в условиях яростного броуновского движения.

Смешавшись в кучу, непримиримые враги первое время не знали, что в отношении друг друга предпринять. Только пикировались:

– Русь стояла, стоит и стоять будет!

– Девушек в коротких юбках будем раздевать догола и пороть публично!

– Имейте в виду, мы мишки русские!

– Кашу из бороды вытряхни.

– Все пляшете да поете на своем бездарном телевидении.

– Татарча сљйлђш![21]21
  Говори по-татарски! (тат.)


[Закрыть]

Так бы, наверное, все и ограничилось тявканьем и кружением, если бы Ильгизар не выбил из рук активиста ДПР Юнусова трехлитровую стеклянную банку с добровольными пожертвованиями на ремонт кем-то разгромленного офиса партии. «У нас, татар, – кричал он при этом, – раньше была походка барса. А потом русские приучили всех есть капусту, и у нас походка барса исчезла!» «У него пистолет в кармане», – шепнул мне Зуфар, и от этого сообщения моя гордыня: что вот, мол, я, профи, стою в гуще событий, – сразу куда-то улетучилась.

Высокий, редкой красоты, без сомнения, татарин сгреб чингизида за грудки. «Когда я на зоне каждые пять минут дрался, чтобы меня не опустили, – зашипел он в лицо Ильгизару, – кто мне, бывшему официанту, халдею, который подносил, дал поддержку? Соплеменники? Держи карман шире! Глухонемые. Они как узнали, что мои папка и мамка от рождения неслышащие, сразу за меня стеной. Это звери, они дерутся, как роботы, их вся зона боялась». Красавец оттолкнул не испуганного, скорее ошеломленного баламута. Приданного ему коренным татарстанцем ускорения хватило бы до самого Узбекистана, если бы любопытствующие не стояли плотной стеной.

У меня возникла идея шикарного очерка «Национальность – глухонемой», и вообще я давно мечтала завести крепкого информатора из криминальной среды. Но в ход событий вмешался невесть откуда взявшийся поэт Большаков – язва всей моей жизни. Мало того, что в студенческие годы он будоражил меня своими безответственными знаками внимания. Так потом, обзаведясь семьей и засев в журнале среди себе подобных идеологов пофигизма, он взял за правило жалить меня публично на презентациях и пресс-конференциях. К месту и не к месту заявляя, что у наших изданий разные весовые категории. «Семидесятник, ископаемое, – проскрежетала я про себя, – притащился сюда в поисках собутыльника». «Не расстраивайся, – потрепал по плечу моего ценного кадра Большаков, – космос, Отец наш небесный, тоже хранит гробовое молчание». Люди разных политических убеждений устремили взоры в ясно-голубое, чреватое звездами небо. Бывший зэк неожиданно для всех продекламировал: «Коралловое декольте вселенной возбуждает мое воображение». По всему видать, то были строки собственного сочинения. Мой бывший, стыдно сказать, возлюбленный, казалось, только этого и ждал. «Лажовая, старик, метафора, неточная. И вообще, копошиться вокруг женского тела неактуально», – аж вцепился он в случайного собеседника. «Слушай, Большаков, – запаниковала я, – у тебя у самого в последнем номере «снегопадик белый, как больничные таблетки, сечет сухой иглой. Круглое – иглой, сюр – какой-то».

Уголовник же, польщенный вниманием людей не своего круга, решился произнести речь:

– Да, я не образован в той мере, в которой бы я сам хотел. Я просто грамотный человек, который может писать и читать. И это в конце ХХ века, и я не боюсь взять на себя ответственность: таких, как я, не меньшинство. И я сам частица чего-то очень большого, и сознание того, что это большое может вполне обойтись без меня, заставляет меня изменяться. Только не знаю, в какую сторону. Хочется самому изменить это большое, что может обойтись без меня. Что нужно для этого? Учиться, учиться и учиться? Сомневаюсь. Трудиться, трудиться и трудиться? Тоже сомневаюсь. Я не сомневаюсь лишь в том, что нужно быть не таким, как все. Нежным до того, чтобы солнечный луч мог тебя поранить, в обычном видеть необычное и невидимое другим. В мыслях твоих всегда должна быть виноградинка сумасшествия. Таким не стать искусственно, таким нужно родиться! Вот у тебя, – батыр хлопнул Большакова по бабьему покатому плечу, – хватит смелости назвать себя немножко сумасшедшим? Лично я ненормальный, не такой, как все, я не хвалюсь. Но родился я на эту планету не зря, и не могла перепутать судьба два ржаных сухаря: это поэзия и я!

Я сделала несколько демонстративных хлопков, протянула свое удостоверение. Естественно, мое известное имя произвело впечатление и перевесило знакомство с широко известным в очень узком кругу Большаковым. «Рашид Халиков», – успел представиться мой «глухонемой» и переменился в лице. Юнусов вел сквозь поредевшую, но еще достаточно плотную толпу стражей порядка. За ними ковыляла злополучная блондинка. «Мне кажется, перед митингами националистам дают наркотики», – без тени сомнения в голосе внушала она милиционерам. Это был не первый переплет, в который я попадала на сборищах подобного рода. Дав взглядом Махмутову и Лотфуллиной понять, чтобы не беспокоились, я было начала в поисках визитки министра МВД рыться в сумке. Но сидевший после толчка в глубокой задумчивости Ильгизар пружинисто выпрямился. Особо не выпендриваясь, он решительно кивнул в сторону офиса партии «Ватан», расположенной поблизости. И все мы побежали в указанном направлении. Почему-то даже поэт Большаков.

Тяжелее всех пришлось Сирене, любительнице изящных шпилек. У меня, обутой в комфортные кроссовки, хватало сил бежать и подтрунивать над тюркской Жанной д’Арк: «Где хиджаб до бровей? Почему терзаешь каблуками землю-мать? Ваши предки рекомендовали мягкую обувь с загнутыми носками». «Я кандидатскую по свиноводству псу под хвост», – только и смогла в оправдание своей непоследовательности бросить на бегу бывшая аспирантка ветеринарного института. Зуфар, принципиально одевающийся только у местных производителей – обувь фабрики «Спартак», пиджак ТПО «Татарместпрома» – джентльменски поджидал нас под дореволюционной аркой. А пестрый, как татарстанский и российский флаги, вместе взятые, Халиков в блестящем «адидасном» костюме уже скрылся из виду вместе с вожаком. Мы обнаружили их, вскарабкавшись по винтовой деревянной лестнице, на третьем этаже старинного особняка ведущими почти миролюбивый разговор.