Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

Дочь с матерью едут ночью в трамвае. Вагон пустой. (Тут надо представить трамвай старого типа, с висящими ручками.) И вот мать поднимает дочь, которая сжимает ручки и начинает раскачиваться. Мать тоже берется за ручки, поджимает ноги и начинает качаться. Обе они едут в пустом вагоне и качаются на ручках, мать и дочь.

Мать берет двенадцатилетнюю дочку и ее подругу в ресторан. Им весело. И они, не стесняясь, громко смеются, обращая на себя всеобщее внимание. По возвращении домой мать дарит подруге своей дочери золотое кольцо с рубином.

Надина мама не укладывалась в моей голове. Я пыталась понять ее сравнением, и в первую очередь со своей мамой. И опять сравнение было не в пользу моего мира. Моя мать казалась мне серой уже тем, что Надина мама была потрясающе красива. Один раз она проходила мимо нового ювелирного магазина, который оформлялся. Ей предложили сфотографироваться для витрины, но она отказалась.

Чувство неполноценности заставило меня замолчать. Надя рассказывала, а я строила в голове мысли, якобы тайно принадлежащие ей. Примерно так это занятие выглядело: «Надя с матерью как подруги. Вместе играют. Мама ей все рассказывает. А у меня не так. Совсем не так. Конечно, у Тани мама не дарит золотых колец и на ручках в трамвае не качается. Надина мама лучше, чем Танина… Дядя Коля… У Тани папа, а у Нади дядя Коля. У Тани все обыкновенно, а у Нади нет. У Нади интересней, чем у Тани…»

По этой причине откровенные разговоры не приближали меня к Наде. Гораздо веселее и свободнее я чувствовала себя, когда рядом находились все четверо сразу.

Женщина слева зажала нос двумя пальцами. Самолет совершал посадку. За окном была та же чернота и те же огоньки, сметенные в кучу. Будто три часа самолет повисел над городом А, пошумел моторами и пошел на снижение. К трапу подъехал точно такой же автобус, который подвозил меня к самолету. Я прошла по потрясающе красивому аэропорту, надавила на стекло огромной двери и очутилась лицом к лицу с незнакомым городом.

Он встретил меня примерно той же температурой. От этого особенно четко проступило, что Сергей Нинашев не приходил ко мне уже двадцать пять дней. В незнакомом городе, около огромной коробки стеклянного аэропорта чувство тревожного одиночества заявило о себе как о самом сильном. Все это вновь вступило во взаимодействие, и в том, что Надежда покончила с собой, не осталось ни малейшего сомнения. Люди бежали к автобусу, садились в такси, а я стояла, спрятав нос в воротник, и не могла пошевельнуться. Неизвестно, сколько бы я простояла таким образом, если б не вопрос: «Хорошая моя, куда едешь?» – который задал мне высокий парень в дубленке. Я увидела раскрытую дверь такси и облегченно сказала: «На Достоевского». «Садись, моя хорошая», – предложил парень. Я кинула сумку в раскрытую дверь, села и спросила, сколько времени. Оказалось, что полседьмого. «Ну, поехали!» – сказала я, имея в своем распоряжении мало денег и уверенность в том, что шоферы такси не дают сдачи…

К следующему лету запасы моей положительности иссякли. Я предложила начать разбойничью жизнь. Любовь Шевцова стала Ферзем, Ульяна Громова – Джонсоном по забытым мною причинам. На Надином чердаке, вместо прежнего герба с половинками лиц, появились два скрещенных кинжала. С их острых кончиков капала кровь. Ничто не напоминало о том, что молоко питательно. «Грабь и убивай!» – призывал новый плакат. Я вела дневник нашей разбойничьей жизни. Он хранится у меня до сих пор. Его страницы запечатлели деградацию нашего разбойничьего пыла. Первые листы заполнены событиями важными и жестокими: Лариска ворует у своего деда папиросы «Волна», Джонсон разрушает могилу крысенка, которого старательно, со всеми почестями захоронили малыши и т. п. Потом в журнале стали появляться сомнения в важности совершаемого: «Я не знаю, зачем мы зовемся разбойниками?» Закончился дневник приговором самой себе: «И никакие мы не разбойники».

Я повзрослела, и поступки, даже красивые, которыми двигала пустота, меня перестали удовлетворять. Мои подруги тоже повзрослели и стали получать большее удовольствие от бесед на тему «Дружба мальчика с девочкой», чем от порчи лавок добрых соседей.

Это лето сделало для меня Надежду совсем чужой, потому что ее признание в любви доставило мне душевное мучение. «Ты такая хорошая», – говорила Надя. Зря такими словами никто не будет кидаться. Я растягивала рот в смущенной улыбке. «Ну вот, теперь я тоже должна ей сказать, что люблю ее. Надька ведь ждет этого. А я не могу сказать, хоть расшибись! И целовать не могу. И обнимать. Чего она заставляет меня притворяться? Конечно, ей это легко, а я не могу. Надя хорошая, а Таня плохая. Таня не любит».

Представление о Надиной маме и отношение к ней перевернулись вверх ногами, но не стали от этого понятней. Надина мама начала пить. «Знаешь, Танюша, – рассказывала Надежда, – напьется и придирается. Ко мне, к дяде Коле. Сама ведь первая начинает. А дядя Коля потом с ней дерется, и пошло… И еще она ревнует меня к нему и всячески избегает, чтобы мы были вместе. Господи! До чего же это глупо! Никто не знает об этом, я только тебе говорю». В ответ на подаренную жизнь Таня лепит на лице жалость и дарит ее Надежде как юродивой. «Надо ведь плакать вместе с ней. Когда жалеют, то плачут. А я не могу! Чего она заставляет меня притворяться?! Конечно, у Нади мама пьет, а у Тани не пьет. Тане хорошо, а Наде плохо. Ее жалеть надо. А мне самой тоже плохо. Можно подумать, что только тогда плохо, когда матери пьют…»

Чего вы хотите от мира, где никогда не дрались, где никогда не напивались, где мамы не качались на трамвайных ручках и не дарили золотых колец подругам, а читали нудные проповеди, где контрольная по математике возводилась в ранг события? Уж не чувств ли? А чувства-игрушки не хотите? Настоящих слез, сопереживания, а не урода жалости ищите у тех, кто вырос на реальных житейских конфликтах. И простите Таню Елагину. Она сама хотела настоящего, и настоящих слез в частности, но ей не о чем было плакать. Не о контрольных же по математике! Не из-за нравоучения же по поводу туфель, положенных не на место!

Пока Таня сидит и гадает Наде на картах. Она говорит всякую чушь самым серьезным голосом, потому что верит в нее. А в это время в ней зреет протест против ее мира. Она не знает об этом. Не знает, что начнет курить и выпивать, что возьмет на вооружение романтику привлекательного зла и так же старательно, как приключения, сделает разочарование в жизни. Как следующим летом заодно с ненавистным миром сметет и сломает многое другое. А пока она сидит и гадает на крестового короля – мальчика Володю, которого Надя безумно любит. Карта идет плохая: Володя должен бросить Надю.

Это случилось. Впервые отняли у Нади ее любовь-привязанность, которая ничего не требовала, кроме доброго отношения: ни того, чтоб говорили в ответ «я тебя тоже люблю», ни того, чтоб ее жалели. Это послужило причиной для первой попытки Нади покончить с собой. В письме, рассказывающем про это, красивый, смелый, добрый мальчик нарисовался настоящим Володей с очень неожиданной для меня стороны: «Танюша! Права ты была! Не врали твои карты. Володя меня бросил. Ты не представляешь себе того унижения и горя, которое мне пришлось испытать. Мы с Ольгой собирались в школу на вечер. Она хорошая девчонка, только испорченная. Общается с разболтанными мальчишками. Я была уже одета для вечера, а Ольга еще нет. Она крутила волосы, а я гладила ее платье на кухне. Вдруг раздался звонок. И вошел Володя со своим другом Толькой. Увидели меня и ухмыльнулись, думали, что Ольга одна будет. Толька сказал Володе: «Ладно, чего бояться-то». Сели в большой комнате, и Володя достал из кармана бутылку вина. Представляешь?! Налили всем в чашки и предложили мне выпить с ними. Я, конечно же, отказалась и ушла на кухню доглаживать платье. Глажу, а из глаз слезы текут. Потом в кухню ввалилась Ольга, уже пьяная и тоже вся в слезах. Начала меня обнимать, целовать, а сама шепчет: «Наденька, прости! Я не виновата. Володя сейчас предложил мне с ним дружить. Но мы ведь с тобой подруги, Надюша! Я ему отказала». Плачет, а от самой вином пахнет. Я ее оттолкнула и выбежала в коридор. Там стоял Володя. Никогда не забуду этого унижения. Он улыбался, а я, как дура, со слезами на глазах спросила: «Володя! Раньше я нравилась тебе хоть немного, или все было просто так?» Он ничего не ответил. Тогда я спросила у Тольки. Он помялся и сказал: «Ты ему долго нравилась. А потом он с одной девкой загулял просто так и остыл. А Ольга ему недавно понравилась…» Ты чего-нибудь понимаешь? Они ушли. Только дверь за ними захлопнулась, как постучались Маринка и Люда. Они зашли, чтоб вместе идти на вечер, и спросили, где мы так напились. Ты представляешь, какой у меня был вид, если меня сочли за пьяную! Я дыхнула один раз на Маринку и два раза на Люду со словами «да не пьяная я!!!» и зарыдала как ненормальная, уткнувшись в пальто, висевшее на вешалке. Потом я выбежала в подъезд и услышала, как одна женщина говорила другой про то, что купила хлорофос морить тараканов. Я попросила у нее немного, сказав, что у нас дома тоже тараканы. В ванной я растворила комки хлорофоса, увидела на полке чайную соду и тоже высыпала в стакан. Затем это выпила. Потом девчонки потащили меня на улицу. Маринка хотела избить Ольгу за то, что та много треплет. Я одобрила ее намерение, но сейчас, когда та была пьяная, не позволила этого сделать. Ольга заплетающимся языком сказала, чтоб я зашла к ней после вечера и что она заставит Володю дружить со мной. Я ей обещала. Ведь она была пьяная, а я-то была трезвая: и раз я Володе не нравлюсь, то дружить он со мной уже не будет. Я это знала. Мы вышли втроем из подъезда, и я сообщила, что выпила хлорофос. Девчонки сказали, что сейчас же надо идти домой, иначе со мной в школе что-нибудь случится. У меня уже кружилась голова и подкашивались ноги. Я упала. Они подняли меня. Довели до подъезда, и мы сели в лифт. Я думала, что сказать, если мама спросит, почему я плакала. А это она сделает наверняка, потому что вместо глаз у меня были щелочки, до того я опухла от рева. Мы зашли в квартиру, я улыбалась. Бабка сразу спросила, почему я плакала. Я не сказала, что упала, как мы договорились с Людой, так как я никогда не плачу, когда падаю. Я начала отпираться. Мол, ничего подобного, я и не думала плакать. К моему удивлению, мама сказала: «Не надо спрашивать ее об этом. Есть вещи, которые мы не можем знать». Я зашла в свою комнату, и меня начало тошнить…»

А Таня Елагина начала в конце девятого класса делать разочарование в жизни. Мальчики ее ни разу не бросали, их вообще не было, и они ей не были нужны. Но она начала шляться с ними в обнимку, чтоб иметь право на разочарование в любви. Она начала курить и выпивать, чтоб выглядеть все в жизни испытавшей. Таня спорила со своими родителями по любому поводу. Истина ее не волновала. Лишь бы ходом своих рассуждений возвести на пьедестал то, что принято у нас порицать, и наоборот. В отношении дружбы Таня пошла методом от противного: сказала себе, что дружбы нет, а есть притворство. И ей осталось подбирать факты, доказывающие это, и не замечать остальных. Человеческие ценности, разойдитесь – идет шестнадцатилетняя. Таня успокаивалась только тогда, когда находила в человеке какую-нибудь дрянь. Часто после упорных поисков.

В С, где Таню дожидалась Надежда проводить очередное лето, она послала ужасное письмо. Но честное. Тане говорили: «Ты мой друг. Как ничтожно это слово по сравнению с тем, что ты есть для меня на самом деле». Она знала, что не заслужила таких слов, и начала свое письмо с сухого приветствия: «Здравствуй, Надежда! В С я не собираюсь приезжать. Зачем? Чтобы снова сидеть в зрительном зале не на своем месте. Все люди играют во что-то. И ты. Хорошо свой внутренний мир устроила и меня там поставила на комод своего благородства, как статуэтку. А я, может, унитаз? Я вот вчера, например, сидела на коленях у мальчика и курила. Прощай!»

«Родная, милая моя! – ответила Надежда из С. – За что ты меня так наказываешь?!! Ты все такая же. И не только для меня, в моем представлении. Я знаю, в маленьком письме нельзя понять, что дело обстоит гораздо проще. Я обязательно дождусь тебя. Я хочу рассказать тебе обо всем, что было со мной. Да и у тебя жизнь, наверное, пошла веселее. Ты еще не влюбилась? А если, не влюбившись, сидела у мальчика на коленях, то я ни в коем случае не осуждаю тебя. Ведь до этого ты была такой примерной в этом отношении. Поэтому такого крутого поворота от тебя и следовало ожидать. Ты не из тех тихонь, которым долго приходится перестраиваться. Я понимаю тебя. Тебе просто надоела скучная жизнь, и ты решила внести в нее по этому поводу разнообразие. Я никогда не корпела над уроками, но и гуляла в меру. А ты способная, тебе надоело быть примерной. Ведь на самом деле ты же не такая, как натуральные забитыши. Наверное, я зря паникую. Ведь у тебя сильный характер, иначе зачем же он твой? Целую. Твоя Надя».

Таня ни за что бы не ответила на свое письмо. Но Надя простыми, до оскорбления добрыми словами изложила суть всего происходящего. К Надиной привязанности добавилась потребность понимать того, кого она любит. Таня этого не заметила. Из всего письма она выбрала одну нужную для доказательства строчку: «Я хочу рассказать тебе обо всем, что случилось со мной за этот год». «Вот-вот! – подумала Таня. – Друг только того и ждет, чтобы навязать тебе разговор о своем удивительном внутреннем мире. А я эгоист! Заявляю честно. Я хочу обсуждать с другом свой собственный внутренний мир».

В С Таня все же поехала. Увидев ее, Надя побежала, отталкиваясь от земли крепкими ногами (Таня с особым удовольствием подметила это), сжала ее голову руками и смотрела своими большими черными глазами в Танины глаза. «Ага! В глазах слезы, а на земле-то крепко стоим», – думала Таня раздраженно. Неподдельность и искренность слез Нади мешали ей быть плохой. Она сделала все, чтобы разочароваться в дружбе. Толкая свою шестнадцатилетнюю философию, Таня выбирала трудные слова и запутанные темы, чтоб можно было назвать себя непонятой: «Автор – Альфред де Мюссе. Книга – «Исповедь сына века». Читали? (Подруги отрицательно покачали головами.) В этой книге охвачен тот период, когда прошлое ушло, а настоящее не наступило. И волны, для борьбы с которыми юноши напрягли свои мускулы, отступили. (Девчонки слушали внимательно, но глаза их не горели.) Люди того времени были похожи на человека, который собрался строить дом. Старый он, естественно, развалил. Приготовил известку, засучил рукава и стал ждать новых кирпичей. Тут к нему приехали и сообщили, что новых кирпичей нет и вряд ли они скоро будут. И человеку предложили строить дом из старых обломков. Мы похожи на этого человека». Таня скорбно затянулась… «Ну ладно, девочки, я пошла. Мне поросенка кормить надо», – сказала Наташка.

А когда все гуляли по парку и Таня предложила пойти на танцы, никто не захотел. «Там грязно», – сказала Надя. «Ах, там грязно… Я чистая, а Таня грязная. Хорошую вы меня любили. Посмотрим, будете ли любить плохую». И Татьяна Елагина достала деньги, которые все сложили в ее модную сумочку. Она купила билеты, не дожидаясь согласия подруг. Надя повернулась и пошла, а за ней впервые двинулись остальные, оставив в Таниной душе смесь уязвленного самолюбия с досадой на себя.

Через полгода Надежда первая написала письмо, которое возродило нашу дружбу.

«Дом номер какой, моя хорошая?» – спросил шофер. «Двадцать седьмой, – ответила я. – Сколько с меня?» Счетчик показывал три рубля и двадцать копеек. Я сунула пятирублевую бумажку, не надеясь получить сдачу, но получила. Сказала «большое спасибо» и вылезла на улицу Достоевского. Здесь меня снова сковал приступ волнения, и с минуту я стояла не шевелясь.

Черт! Уже семь часов, а темно, как в танке… Двадцать девятый. Можно концы отдать от холода… Какой противный город этот В. Все прямоугольное… Двадцать седьмой. Я у цели… Вон в том доме жила Надежда Черкасова. Вот в эту самую дверь входила… Не-е. В лифт я не сяду. Мне надо где-нибудь покурить… Этаже на третьем… Когда кончится эта чернота? В А уже давно светло. Мне кажется, эта чернота никогда не кончится… И так противно. Когда чернота и желтый электрический свет… На нервы действует… Тетка!.. Чего ты на меня уставилась?.. Вытряхивай свои пищевые отходы и мотай… Нет. В другом месте я не могу курить… Мне здесь удобно. Правильно… Наглеть всегда удобно. Это точно… Кстати, в двадцатой квартире никто не умирал?.. Вы не в курсе. Она с достоинством удалилась, показывая Тане Елагиной возмущенную спину… Ну ладно… Встали. Потушили окурок. И пошли. Бодрым шагом… Квартира двадцать… Нажимаем на звонок… Надежда. Живая. С чего я взяла, что она умерла?.. Стоит в черной шапке и валенках… И я стою… И долго мы будем так стоять?.. Таню Елагину сейчас задушат… А вот и бабка… Ноги иксом. Тощие и жилистые. Лицо типичное для старух-алкоголиков: веки вспухшие, четко выделенные. Губы тонкие, как полоски. Черт! Кажется, эта старуха так и плюнет в лицо. Морщины так интересно стремятся к губам. Со всех сторон… Глаза потрясающие. Огромные, черные. Смотрят внимательно. Губы-полоски улыбаются, а глаза смотрят. Оценивают. Ну-ну лиса черно-бурая, сапоги – made in England… В руке «Беломор». Как баба-яга в этой синей косынке с белым горохом… Вася?! Какой Вася? Кот? Чего они смеются?.. Ага… Значит, Надя все-таки вызвала Веснухина… А че это он? Разве у них живет? Не в общежитии… А вот и сам Вася. Здравствуй, молодой человек!.. Нормально он себя представил – «так сказать, Василий». Так сказать, Татьяна… Руку жмет крепко, а в глаза не смотрит. Все хорошие люди при знакомстве смотрят в глаза… Девушка, придержите его руку. И заставьте посмотреть… Давно бы так. Табачные глаза. Пустые какие-то. Как у мальчишки-хулигана… Двадцать три года – и как пацан. Ей-богу, девятнадцати и то не дашь… Глаза пустые. А черт его знает!.. Ты не опаздываешь на работу? Еще насидимся вместе… Ну пошли, раз Вася еще не позавтракал… Сама рассказывай. Я потом… Правда! На одном заводе работаете?…А когда у вас светло бывает? В десять!.. Ничего себе. Дай-ка сюда руку! Давай, давай, давай!.. Что это за украшение? Бритвочкой?! Ладно. Потом расскажешь. Бегите на свой завод. Нет, скучно не будет… Я с твоей бабулей начну искать общий язык.

Как только за Надеждой и Василием захлопнулась дверь, Таня Елагина отправилась на кухню создавать контакт. Лидия Николаевна мыла посуду.

Таня села на табуретку, вытряхнула из головы все Надеждины оценки, губы-полоски для плевка, оценивающие глаза. Освободившееся место она заполнила доброжелательностью и услышала:

– Танечка, ты кушать хочешь?

– Нет, – приятно ответила Танечка.

– А спать? Устала, наверное, с дороги?

– Не знаю.

– Ты, видно, сама не знаешь, чего хочешь. После дороги всегда так, – рассмеялась Лидия Николаевна.

– Точно, сама не знаю, – согласилась с нею Таня.

– А где вы, Танечка, с Наденькой познакомились? Кажется, в С. Но я тебя что-то не припомню.

Татьяна приступила к осуществлению своей задачи. Каждому человеку приятно, когда с ним говорят про него, и поэтому Таня сказала Лидии Николаевне:

– А я вас помню. Только тогда вы показались мне высокой. У вас еще завивка была и маникюр…

– Да… Когда-то я за собой следила. А сейчас… Сама видишь! – Лидия Николаевна показала на синюю косынку в белый горох.

– Нам тогда было по двенадцать лет. Мы валялись в траве перед вашим домом и разучивали приемы самбо. Вы вышли и спросили, в чем причина такого дикого визга. Надя ответила, что мы учим приемы самбо, чтоб при случае можно было дать отпор бандиту. А вы засмеялись и посоветовали нам бросить это бесполезное занятие. «Никакого отпора вы не дадите, – сказали вы. – Разве что трусики придется менять».

Тут, по Таниным расчетам, Лидия Николаевна должна была засмеяться благодарным смехом за то, что ее шутка хранилась в чьей-то памяти семь лет. Но она этого не сделала.

– Да… – вздохнула Лидия Николаевна. – Я за собой следила. Всегда завивка, маникюр, шпильки. Я, Танечка, была красивая: кожа смуглая, зубы белые, глаза большие…

– Я видела. Мне Надя показывала ваши фотографии. Вы действительно были очень красивы, даже…

И опять Таня ошиблась в своих расчетах. Лидию Николаевну не тронуло, что ее красоту оценили.

– Танечка, – сказала она деловым голосом и оставила мыть посуду, – ты не заходила перед отъездом к Виктору Сергеевичу, Наденькиному папе?

Таня никак не предполагала такого вопроса и поежилась на табуретке. Она не ожидала, что Лидия Николаевна заведет с ней разговор о мужчине, жестоко отвергнувшем ее дочь, когда та была уже в положении. Таня не ходила к Виктору Сергеевичу перед отъездом, она вообще не собиралась к нему заходить никогда в жизни. Но Лидии Николаевне объяснить все это было невозможно. Чувствуя свою правоту, Таня сказала в жалкое оправдание: «Знаете, у меня времени не было», – полным достоинства голосом. Губы-полоски раздвинулись в понимающей улыбке:

– Можно, можно было найти время при желании.

И сознание собственной правоты не помешало Тане покраснеть от стыда.

– Я вот собиралась к нему ехать и не знаю, жив он или нет. Наденька рассказывала, что он очень болеет, а ты не нашла времени навестить ее папочку. Я бы ему написала, но он просил ему не писать: не любит писем.

Пораженная великодушием женщины, которая должна была ненавидеть Виктора Сергеевича, Таня решила сделать все возможное, чтобы спасти Лидию Николаевну от этой поездки:

– Знаете, лучше вам туда не ездить. Чувствуется, что когда-то Виктор Сергеевич был интересным, талантливым человеком. Но сейчас это обломок великого. Вам будет просто больно смотреть… И к тому же у него так изменен характер…

– Сколько лет его матери? – перебила Лидия Николаевна. – А ему шестьдесят. – Лидия Николаевна насмешливо улыбнулась. – Квартира-то государству останется… Мужик был широкий. Ничего не скажешь. Женщин любил. Надежду отсюда выписывать нельзя. А я съезжу, поговорю – может, он меня пропишет.

После этого просчета в голове Татьяны были такие мысли: «Ну вы, Лидия Николаевна, даете! Куда вам столько? Здесь же трехкомнатная…» Но вслух Таня подавала деловые советы по поводу выписки и прописки, не оставляющие для Лидии Николаевны сомнений в том, что сама она поступила бы на ее месте точно так же. Отсутствие предположенного великодушия не заставило Таню бросить доброжелательство. Лидия Николаевна вернулась к мытью посуды.

– Кто твой папа, Танечка? – спросила она.

– Инженер.

– А мама?

– Врач-психиатр.

– Семья, значит, интеллигентная. Да. Наденька мне рассказывала, что ты очень умная и очень начитанная девочка. Где ты, кстати, учишься?

– В инженерно-строительном. Но в данное время я взяла академический отпуск и не знаю, учиться ли мне дальше.

Говоря это, Татьяна знала, что продолжит учебу. Академический она взяла, предчувствуя, что завалит сессию с Нинашевым в голове. Но внучка Лидии Николаевны никуда не поступала после школы и не собиралась. Поэтому Таня дала знать, что высшее образование не представляет для нее особой ценности.

Лидия Николаевна кончила мыть посуду и стала собираться за мясом. Надела старомодное пальто и шляпу и, предупредив строго-настрого, чтоб на стук и звонки дверь не открывалась, ушла.

Оставшись одна, я начала ходить по пустой квартире и все рассматривать. В первой комнате стояла кровать и огромное множество чемоданов и ящиков. Из-под кровати виднелись бутылки. Заглянув за дверь, я увидела еще один ряд бутылок и, заинтересовавшись, просмотрела все промежутки между стопками чемоданов. И там не обошлось без бутылок. Причем поражала чистота чемоданов и аккуратность построения блестевших бутылок. Этим предметам неплохо бы было стоять в беспорядке, утопая в пыли.

Вторая комната была очень светлая, с двумя окнами. В ней стояли пианино, письменный стол и диван. На подоконнике были цветы и на многочисленных полочках, вбитых в стену, тоже.

В третьей комнате, самой большой, собралась старая и мрачная мебель. На столе лежали книги, нагоняющие тоску одними только названиями. В углу телевизор с маленьким экраном, сундук, покрытый плюшем, и проигрыватель на окне.

Я открыла его и, не глядя на название пластинки, поставила иглу:

 
Печальной будет эта песня,
О том, как птицы прилетали…
 

Я вспомнила, как мы спорили с Сергеем Нинашевым, просмотрев «Романс о влюбленных». Мне фильм понравился, а Нинашеву нет. Почувствовав, что к единому мнению мы не придем, я перевела разговор на песни. Спросила, какая ему больше всех понравилась. Ссутулившись и шатаясь, он хрипло пропел: «Эх! Заг-загу-загулял, загулял мальчо-о-нка, парень молодо-ой, моло-до-о-о-ой! В красной ру-ба-шоночке… Хорошенькой такой!» А я сказала, что мне понравилась песня про птиц.

 
…А в них охотники стреляли
И попадали в птиц небесных…
А птицы падали на землю…
 

Я пошла за сигаретой, решив, что буду курить открыто. Во-первых, потому что курила сама Лидия Николаевна, а во-вторых, даже вдали от А «Таня, не волнуйся! Он к тебе пришел и расстраивается, узнав, что ты уехала» звучало неубедительно.

 
…И умирали в час печали.
А в них охотники стреляляли
Для развлеченья и веселья…
 

Я разревелась, выключила проигрыватель и уснула лицом вниз на диване в светлой комнате, которая понравилась мне больше всех.

Меня разбудила Надежда. Было уже светло, и, отвечая на мой недоуменный взгляд, Надя объяснила, почему пришла так рано:

– Деталей не привезли. Я ведь на сдельной работаю. Вожусь с эпоксидной смолой и еще какой-то дрянью. Так что заработать можно. Еще и за вредность платят. Сегодня не подвезли деталей, и можно было уйти в час.

– А я знаю, что ты сейчас будешь делать!

– Что? – спросила Надежда.

– Пойдешь мыть ноги, – торжествующе сказала я.

– Правильно. А ты откуда знаешь?

– Помнишь свое старое письмо, – ответила я, – где ты писала, как мама хотела прыгнуть с балкона? Так вот, после всего случившегося ты пошла мыть ноги. Ну, думаю, если после такой встряски она не забыла это сделать, то, видимо, это ее ежедневная потребность.

Надя поцеловала меня и действительно пошла мыть ноги.

– Начнем с того, – сказала я, когда она вернулась, – что ты объяснишь мне про украшения на запястьях.

– Это я хотела задушить душевную боль физической. Василия вызвала к ноябрьским праздникам. Насовсем. Чего качаешь головой? Он уже прописан. Бабка за два дня все это дело провернула. В праздники он не приехал. А бабку я видеть не могла. Мне хотелось ее убить или задушить. Поэтому я жила у Нинки Сарафановой (у нее мать часто в командировках) или у Люды. Вася приехал четырнадцатого и зашел за мной к Люде. А бабка моя до того обнаглела. Пока они были наедине несколько часов, она такой поклеп возвела на Нинку и Людку, что они меня портят, что я дома не ночую. Представляешь! И это она говорила Васе, человеку, заставить которого мне поверить стоило стольких усилий. А Вася такой ревнивый! Когда мы с ним пришли домой, бабка заорала: «Ах ты, проститутка! Ты его не ждала! Изменяла! Шлялась с кем попало». Я ничего не говорила в свое оправдание. Молча воспринимала все гадости. Бабка поработала отлично. В следующую ночь Вася тихо произнес: «А ведь ты, Наденька, летом, в первый раз, нечестная была».

– Сказал все-таки. Помнишь, в августе, когда мы легли спать, ты все начинала эту фразу и никак не могла довести до конца, потому что задыхалась от смеха. И когда мы вконец обессилели, ты выдавила: «Между прочим, я могу его потерять». Я сказала: «А что в этом смешного?» – и мы снова заржали, как идиоты.

– Он, оказывается, тоже тогда удивился, почему все было чисто. После того как мои руки зашили, я ему все по-научному объяснила (он ни черта не понимает), что такие случаи есть. А после тех его слов я была до того унижена его позорным недоверием…

– Да! Вы не расписаны?

– Мне же нет восемнадцати. В апреле распишемся.

– Ну давай дальше.

– Так вот, зашла я в туалет, перерезала лезвием руки, перевязала тряпкой и надела кофту. Васю сразу предупредила, что спать будем в отдельных комнатах. Он спросил почему, и тут закапала кровь. Я очень глубоко пропахала. Вася закричал, двинул мне по морде. Бабка вбежала, спрашивает, в чем дело. А я ничего не могу сказать. Пытаюсь вернуть челюсть в исходное положение.

– Наденька! Ты очень интересно показываешь, как это выглядело, но мне почему-то не смешно. Зачем ты позволяешь ему себя бить?

– Он же испугался, Танюша! Ты знаешь, как он меня одел? За минуту, по-солдатски. И мы побежали в больницу. Врач попался молодой. Спрашивает: «Ну что с тобой?» «Ручку, – говорю, – порезала». И протягиваю свои лапы, а на них разрезы ровные, как по линейке. «Порезала ручки? – спрашивает. – А чем?» Я ему отвечаю, что бритвочкой. Тут он говорит: «Эх ты, дурочка, дурочка! Ведь жизнь так прекрасна и удивительна… – Помолчал, подумал. – Верней, она больше удивительна, чем прекрасна». На улице Вася заплакал. «Смотри, Наденька, – говорит, – я плачу. Неужели тебе этого мало? Ведь я же тебя люблю. Понимаешь ты это или нет?»

– Врач здорово сказал про жизнь… Знаешь что? Давай пойдем в большую комнату. Я там покурю. И возьмем альбом с твоими фотографиями. Я ужасно люблю смотреть альбомы, и чтобы все непременно начиналось с детства.

– Давай. Сейчас я достану альбом… Какие у тебя сигареты?

– Уж не собирается ли Надя Черкасова курить вместе со мной?

– Собирается.

– Но ей же было неприятно в пятнадцать лет узнать, что Таня Елагина курит, а в шестнадцать начала мама… Да у тебя профессионально выходит! Не ожидала.

– Как приехала в августе из А, только этим и жила до Васиного приезда. Не дай бог он узнает. Терпеть не может курящих. Поцеловать курящую девчонку, говорит, все равно что облизать пепельницу.

– Эту фразу я говорила в тринадцать лет. Давай смотреть.

– Это я. Это опять я. Это меня мама держит. Здесь мне три года. Дальше все фотографии пойдут с таким хохолком. Он спадал на лоб и упрямо не хотел никуда зачесываться с трех до восьми лет. Вот вся наша семья: Черкасов, бабка, моя рожа. Это все моя мама шила: рубашку Черкасову, мою матроску. Я разве еще не показывала тебе фотографии моей мамы? Что ты! Она была бесподобно красива. Танюша, какая это была семья! Когда Черкасов ушел? Мне было пять лет. Мы с бабкой уехали на Черное море, а когда вернулись, его уже не было дома. Помню, перед разводом из меня хотели сделать рекламу покинутого ребенка. Я должна была крикнуть: «Папа! Почему ты не с нами!» И когда мы вошли в зал, у меня это так фальшиво вышло: «Пап! Почему ты не с нами?!» До сих пор смешно. Нет, я его не любила. Не знаю. Он был какой-то скучный. И мне всегда было стыдно ходить с ним по улице, потому что он был какой-то маленький. И ты ведь знаешь, Танюша, что мама заменяла мне все. Мы были с ней как подруги. Она обо всем со мной серьезно говорила: о неприятностях на работе, о ссорах с Черкасовым. Как со взрослой. Мне было пять лет, а я все понимала. Она развила во мне безумную любовь к животным и какую-то дикую привязанность к вещам. Один раз мне купили негритенка, маленького такого. Моя мама назвала его Дженни. Я с ним спала, ела, не разлучалась ни на минуту. А когда он потерялся, со мной случилось что-то ужасное: я не ела… Это мы с бабкой на Черном море… И только целыми днями плакала. Все советовали меня выпороть. А мама исползала весь детский сад в поисках Дженни и все же нашла. Вообще-то она меня здорово била. Но я нисколько не в обиде на нее за это. Не то что бабка. Эта всегда била с удовольствием каким-то. Помню, время было такое – детей отовсюду воровали. Меня отпустили играть на час, а я проходила до вечера. И вот стою в подъезде соседнего дома и вижу из окна, как бежит моя мама. В своем синеньком платьице. И столько у нее на лице тревоги… Ну тут уж и вспоминать страшно: она на мне даже топталась… Это все, между прочим, моя мама делала. Она изумительно фотографирует. Нет. Мама не любила Черкасова. Изменяла ему, наверное, страшно. А он, в общем-то, благородно поступил – взял ее с ребенком. И еще знаешь?.. Я недавно про это… узнала. Слезы не могу сдержать… Он очень просил мою маму… отдать меня ему… Говорил, что с ним… ребенку будет лучше… В общем… это так благородно, чужого ребенка… Это я с дядей Колей. А это мы с Людой. Знаешь, Танюша, я ей столько про тебя рассказывала. Она мечтает с тобой познакомиться. Га-а-а. Это мы в С. Ведем разбойничью жизнь. У тебя самый грозный вид. Это мы в классе. Вот наша четверка: я, Нинка Сарафанова, Люда Зайцева, Маринка Солдатова. Как мы на этой математике бесились!.. Чуть ли не башками о стенку бились. Ну, Нинка, эта еще что-то соображала. Людке было хорошо, у них с Нинкой вариант был общий. А мы с Маринкой еле выкарабкивались… Это я еду на пузе в спортзале – результат активной игры в волейбол. Знаешь? У меня в школе была вечно идиотская морда. Я принимала самые нелепые позы. Все думали, что я притворяюсь, а во мне просто бушевало детство… Вот мой принц. Помнишь, я тебе писала, что выдумала себе принца. Выбрала мальчишку из класса и заложила в него выдуманные внутренности… Как с кем? Это я с мамой. Последняя фотография, где мы вместе… Бабка!