Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

– Здесь живут Ивановы?

– Какие Ивановы?! – закричал голос за дверью. – Это вы, девушка, десять дней назад сюда приходили?

– Нет, – ответила я нетвердым голосом.

Мне казалось, что сильный голос видит меня насквозь даже через дверь и понимает, что я все вру. Он до того парализовал мою фантазию, что я не смогла объяснить, какие мне нужны Ивановы. Поэтому пришлось оборвать разговор быстрым «до свидания» и, прыгая через ступеньку, слышать, как сильный голос не переставал греметь:

– Девушка! Объясните, какие вам нужны Ивановы?!!

Придя домой, я сделала выводы для себя. Наверняка Надин отец был большим начальником. Иначе с чего бы стали мои колени подгибаться после его крика? И потом, эта возмущенность по поводу того, что пoтpeвoжил больную ногу его собственной персоны.

Затем я взяла листок бумаги и сделала выводы для Надежды. Отец находится в бедственном положении, он по всем приметам болен: от моего звонка до его появления у двери прошло минуты три, он сам сообщил, что болит нога. Ну и дверь не открывалась по причине того, что отец был поднят звонком с постели. По другим приметам он одинок: у него на учете каждый стук в дверь. И за десять дней мои, видимо, были единственными. Вдобавок простыни на окнах свидетельствуют о том, что нет в доме заботливой женской руки.

Я выдвинула романтически окрашенную версию: сильный человек болен и одинок, но он все еще сильный человек, потому что его голос не утратил могучей силы, которая даже из-за двери заставляет повиноваться ему.

Объявили регистрацию билетов. Я встала и медленно пошла. В сознании проступали лишь молотки, бьющие по черепу изнутри, а люди, кресла и чемоданы проплывали однородной расплывчатой массой. Перед посадкой я покурила в туалете, а в кресле самолета ко мне пришло спокойствие. Мысли вернулись к Сергею Нинашеву, к которому я решила идти сразу же, как только прилечу. Таня Елагина была просто уверена, что там ее встретит добро, потому что в ее голове не оставалось места для зла, вернее, для его осмысления.

Надя прилетела через месяц после моей романтически окрашенной версии. Был конец марта. Мы шагали по тающему снегу к дому ее отца, после двухгодичной разлуки я молчала рядом с ней, как и прежде.

Когда мы выходили из подъезда, к нам пристали двое парней. Загородили дорогу и не пускали. Я остановилась и смотрела на их наглые рожи испуганно и заискивающе. А Надежда, взяв меня за руку, толкнула одного из них плечом и, глядя только перед собой, сама прошла между парнями и меня провела. Я вспоминала ее стихи. Девушка, которая только что толкнула парня плечом и взяла меня за руку, не могла писать таких стихов.

Надежда с сильным красивым телом и огромными черными глазами восторгалась по поводу того, как я похорошела. А я видела ее красоту, не выпускала из головы того, как решительно взяла она меня за руку, и чувствовала ее превосходство. Поэтому в искренность Надиных слов трудно было верить. Ведь не могла же она сама не чувствовать своего превосходства.

Мой благополучный мир снова дал трещину, после того как Надежда сообщила о том, что ее мама сидит в КПЗ за то, что стащила в универсаме бутылку вина. Она это сообщила вовсе не спокойным голосом. Слегка раздраженным. Я таким выгоняла по утрам из ванны младшую сестру. Может, оттого, что о женщине, стащившей в магазине бутылку вина, рассказывала Надежда, не хотелось спешить с осуждением. Я старалась понять маму этой чистой, гордой девушки. Но, как и несколько лет назад, в голове не укладывалась женщина, преподававшая в школе литературу, а потом утащившая из дома последнюю ценность – книги. Она нигде не работала. Каждый вечер домой приходил новый мужик. Играла музыка, опустошались бутылки. И хотя я уже не пыталась делать сравнения, и со своей мамой тем более, от этого Надина мама не становилась мне понятней.

В подъезде Таня Елагина встала у подоконника, чтобы не мешать трогательной сцене первого свидания дочери с отцом. Надежда позвонила. И взволнованное дыхание, закрытые глаза и лоб, прислоненный к двери, превратили ее в ту самую Надежду, которая писала стихи. После второго требовательного звонка, разрушая возвышенность происходящего, за дверью раздался знакомый Тане громкий голос:

– Кто там?!!

– Я, – ответила Надя. – Это я!

– Кто я?! – загремел голос.

– Откройте, пожалуйста, дверь. Я вас очень прошу. Откройте!

Сильный голос попросил не морочить ему голову и повторил вопрос:

– Кто вы такая?

– Мне очень нужно на вас посмотреть! – сказала Надежда.

Каждое слово она произносила бережно и значительно, но голос за дверью вопреки законам душевной тонкости не желал ни о чем догадываться, продолжая возмущаться и нервно вопрошать:

– Кто вы такая?

Таня советовала взволнованно дышавшей Наде сказать правду.

– Я ваша дочь! – громко произнесла она. – Ваша дочь Надежда.

За дверью раздались возгласы, в которых к сильному голосу примешивался еще чей-то. Дверь отворилась, и Надя зашла. До Тани доносился взволнованный сильный голос, объяснявший, что сию минуту брюки будут надеты. Она стояла у окна в подъезде и размышляла, чего в данном случае требует от человека врожденная деликатность. А увидеть хозяина сильного голоса очень хотелось. Поэтому Татьяна не замедлила подняться наверх, когда Надежда позвала ее. На кухне сидели трое: Таня Елагина, Надя Черкасова и старуха с тревожными глазами, у которой беспокойно урчало в животе. И наконец в конце коридора появился высокий широкоплечий старик. Он стремительно вошел на кухню, вздымая ногами трехсантиметровый слой пыли, которая серым ковром лежала всюду, за исключением тропинок, проложенных по наиболее употребляемой поверхности пола.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – сказал Виктор Сергеевич громко и красиво, протягивая Надежде руки. На нем было какое-то рванье, но в сочетании с бородой и откинутыми назад седеющими волосами это очень эффектно выглядело.

Надя взяла его протянутые руки, закусив губы, и сделала, по мнению Тани Елагиной, совершенно не нужное в данной встрече – обняла своего отца и расцеловала. А нужно это было или нет, об этом надо судить исходя из целей, которые поставила перед собой Надежда. У нее была одна-единственная цель – любить отца. А Таня видела единственно возможную цель поездки в том, чтобы узнать, что он из себя представляет. И поэтому все, что делала Надя, казалось ей игрой не на публику, а для себя. Виктор Сергеевич познакомил свою мать со свалившейся с неба дочерью. Ее Надежда тоже поцеловала и обняла. Потом он вспомнил про Таню и спросил:

– Это кто?

Надя объяснила, что это ее подруга, которая проживает в городе А.

– Виктор Сергеич, – Надин отец протянул Тане Елагиной руку.

Она назвалась и протянула свою. Виктор Сергеевич и Таня взглянули друг другу в глаза с изучающей жадностью. Глаза Надиного отца были пронзительными и не то чтобы молодыми, а тридцатилетними.

– Это ты два раза приходила к нам? – спросил он.

Таня подтвердила, после чего Виктор Сергеевич сообщил, что это она во всем виновата. Слова недоумения, готовые вырваться из ее раскрытого рта, подавил его громкий голос:

– Молчи! Я сейчас все объясню… Мамочка, сидите! Нет, нет, здесь сидите, в углу. А ты, Наденька, сюда сядешь, к окну. Вот так. Сейчас я вам все объясню. – Виктор Сергеевич встал в центр кухни, откинул волосы назад, и на некоторое время его взгляд ушел в стену. – Дело в том, что я болен. У меня фобия. Я боюсь черного цвета. Я не подхожу к окну, потому что не дай бог по улице в это время идет кто-нибудь в черном. У меня перехватывает дыхание и пот выступает на лбу. Молчите! Я знаю, что это глупо! Но ничего не могу поделать с собой. Вот вы… Кто из вас звонил в дверь? Ты, Наденька? Вот ты держалась за черный звонок, а руки после этого не вымыла. Давай, голубушка, пойдем! После черного цвета нужно мыть руки.

Наденька с серьезным лицом вымыла руки, старательно вытерла их полотенцем, и Виктор Сергеевич посадил ее на прежнее место. Сам встал в центр кухни и продолжил:

– Еще я боюсь новых вещей. Посмотрите, в чем я! А там! В шкафу! Лежит новый костюм и шлепанцы чехословацкие. Три года лежат. Все уже, наверное, моль съела…

Он ткнул в Таню пальцем во второй раз и повторил, что это она во всем виновата. Виктор Сергеевич сказал это таким ужасным голосом, что Таня, не чувствуя за собой никакой вины, готова была извиняться за что угодно.

– Ты пришла ко мне тринадцатого!!! Это число!.. Вы знаете, что все несчастья в моей жизни происходят именно тринадцатого?! Поэтому в первый раз я и сам не пошел открывать, и мамочку не пустил. Потом я посмотрел в окно и увидел… девушку в черном пальто. Я тогда догадался, что все это неспроста: и тринадцатое число и черное пальто. И вот через десять дней, двадцать третьего… двадцать третьего умер мой папочка! снова приходит девушка, и снова в черном пальто. Ты можешь себе это представить?!!

Виктор Сергеевич потряс ладонями перед Таниным лицом.

– Как ты меня перепугала! Я решил выяснить, кто ты такая, и когда спросил: «Какие Ивановы?» – ты сделала вот так. – И он очень похоже изобразил одну из Таниных гримас. – Я по профессии режиссер. Быстро схватываю суть людей. А тебе нужно было сказать: «Я от Наденьки» – и все бы было в порядке. У меня после твоих визитов болело сердце!

Таню не покидало чувство того, что этот эффектный старик над ней издевается. Но взгляд его серых тридцатилетних глаз был стопроцентно серьезен. Виктор Сергеевич привлек Надю к себе, которая не замедлила броситься ему на шею и осыпать поцелуями, и распорядился оставить меня со старухой на кухне, а самому уйти в большую комнату с Надеждой и поговорить наедине.

Оставленная один на один со старой женщиной, я с ужасом ждала, что сейчас начнется описание жизни со всеми дорогими ее сердцу подробностями. Случилось так, как я предполагала. Пришлось, написав на лице житейскую мудрость, просидеть с четырех до семи вечера. В квартире был ужасный запах, клеенка, на которой покоился мой локоть, подпиравший щеку, готова была рассыпаться от дряхлости. На полу, утопая в пушистом ковре пыли, стояли бесчисленные банки и бутылки. И старухина жизнь со всеми ее обидами и операциями под непрерывное урчание живота нагнала на меня невероятную тоску. В семь часов описание жизни кончилось рассказом о Витиной болезни, которая заставляет его сидеть взаперти и ее тоже никуда не пускает. На кухне наступило молчание. Был слышен голос Виктора Сергеевича, с жаром о чем-то рассказывающий Наде. Я попросила показать семейный альбом. Не успели мы с бабушкой ступить в комнату с вывернутыми лампочками, как Виктор Сергеевич, выплывший из темноты, закричал, чтоб мы ни в коем случае этого не делали. Он нам на следующий день обещал объяснить почему. До половины девятого перед моими глазами снова были банки, ковер пыли, дряхлая клеенка и урчание старухиного живота. В 1938 году ей там что-то вырезали.

Что было потом? Потом Надежда безумно полюбила своего отца. Все пять дней она проводила за разговорами с ним, пока я не приезжала к ним с занятий. И все пять дней на клеенке, готовой развалиться от дряхлости, стояла бутылка вина. Действие алкоголя благоприятно сказывалось на болезненном состоянии Виктора Сергеевича: черный цвет переставал бросать его в дрожь. С вымытыми после черного звонка руками я все пять дней неизменно с ним выпивала. Он торжествовал: «Я же вам в первый день сказал, что Танечка обязательно будет со мною пить! Поднося к губам рюмку, Виктор Сергеевич хватался за маленькую икону в кармане. На просьбу объяснить, что сие означает, он говорил: «Потом» – и, рассадив всех в неизменном порядке на кухне, откинув волосы назад, начинал что-нибудь рассказывать. Со всей страстностью и неистовостью своей натуры он поведал нам, как бесчеловечно его обманули при покупке мебельного гарнитура девять лет назад. Своим сильным красивым голосом он громил строителей за неправильно привинченную к ванне трубу. Рассказы о работе в театре, сделанные по моей просьбе, тоже были интересными. Виктор Сергеевич по-новому поставил и сам сыграл чеховского «Медведя». Сделал из весельчака и балагура фигуру немного трагическую и навевающую раздумья.

Он очень много и интересно рассказывал и ничего не спрашивал. Потом мы с Надеждой отправлялись ко мне домой. Ночи были заполнены разговорами.

– Фобией он заболел после того, как умер его отец. Это было большим потрясением для папы. Он совсем не хочет видеть людей. Потому-то ненавидит их. Они причинили ему много зла. В первую очередь его жена. По ее вине умер пятилетний сынишка. Она выкупала его и плохо одела. Он умер от воспаления легких. После этого он ненавидел свою жену, а к дочери у него никогда привязанности не было. Сейчас он совсем один…

Приехал на машине узбек лет тридцати. Красивый. Собирались с мамой ехать куда-то и варить плов. Бабка вертелась около него, как всегда. Мужики вино притащат, она свое урвет, напьется – и ничего ей больше от этой жизни не надо. Остались мы с этим узбеком в комнате одни, и он начал со мной разговаривать: «Какая ты хорошая девочка! Как ты учишься?» Я ему отвечала в таком же шутливом тоне. Тут он говорит: «Ах ты умница. Дай я тебя поцелую». Я подошла. Думаю, что он меня сейчас шутливо в щечку… Он меня поцеловал! Я его оттолкнула, а он начал говорить, что любит меня, что только из-за меня сюда приезжает…

С Васей мы познакомились прошлым летом, когда с Людой поехали отдыхать. В первый раз он мне ужасно не понравился. Подошел пьяный на танцах и пригласил. Я вообще ужасная противница всяких случайных знакомств. И поэтому, как он пристал ко мне после отказа с ним танцевать, я исколола его словесными язвами. В следующий раз он был трезвый, и Люда посоветовала мне с ним задружить. «Парень, – говорит, – симпатичный. Он меня впервые поцеловалал»… Так потом намучилась с ним, что просто не могу этот период жизни вспоминать. Больно мне… Знаешь, как вспоминаю? По запахам. Повеет иногда чем-то таким, как тогда пахло. Или музыка заиграет, под которую мы с ним танцевали. Я до сих пор не могу понять, как он встречался со мной и в то же самое время с другой девчонкой. Когда я узнала и обо всем откровенно спросила, он сказал: «А-а… это был маленький Ташкент». Скажи, ты чего-нибудь понимаешь?..

Я очень хочу, чтобы ты познакомилась с моей мамой. Она была такой начитанной, образованной, так любила музыку. А сейчас это не моя мама. Пьет до того, что у нее зрачки закатываются. Она никогда не видела от своей матери ласки, поэтому трудно судить о плохой стороне моей мамы. Это человек со сломанной судьбой. И указательный палец моего разума указывает на бабку. Я ее ненавижу за это и не раз об этом бабке говорила. Она, конечно, ни хрена не поняла. Твердит: «Я столько добра ей сделала за всю ее жизнь»…

Знаешь, как я с ним намучилась? Он был ужасно разочарован в жизни. Когда уходил в армию, девушка обещала его ждать, а через год взяла и замуж вышла. И после этого он перестал верить всему белому свету. Знала бы ты, скольких усилий мне стоило его отогреть, заставить поверить в меня. Он понимал это и сам боролся с собой, но неуверенно и с боязнью за то, что обманется еще раз. Находясь рядом с ним, я была такой сильной. А когда мы расставались, я прочитала стихи, которые написала специально для него. Танюша, он даже заплакал…

Я мало что знаю о бабкиной молодости. Она была красивая, а ее муж был на двадцать лет ее старше. Начал за бабкой ухаживать, когда она была еще в седьмом классе. Любил мою бабку безумно. Дедушка погиб в Великую Отечественную войну. А бабка так ни за кого и не вышла. Может, оно и к лучшему: в гроб бы загнала со своим характером. С дедушкой они очень плохо расстались. Он работал директором школы в провинциальном городишке. Однажды после охоты он зашел на мельницу, где с мельником они немного выпили. Мельник уснул, а у мельничихи оказались бабкины глаза, большие, черные. Они согрешили. Дедушка вернулся, встал перед бабкой на колени и во всем признался… И после этого они два года вместе не спали. Потом началась война… Женщина была гордая…

Люду я люблю больше жизни, вернее, жизнь я люблю не очень, но все же именно мысль о Люде удерживает меня от всяких поступков. Один раз я все же проглотила ртуть из градусника. Нинка Сарафанова довела. Ей надо было писать сочинение, иначе по литературе выходил трояк, а сама она не может на четыре. Все как-то отказались, прикрылись срочными делами, и вышло так, что я должна была писать это сочинение. Самое паршивое для меня занятие! Именно она назвала меня эгоисткой и еще как-то… Дома я проглотила каплю ртути. Я всегда считала, что от нее можно умереть. Потом пошла к Люде прощаться. Только вышла из дома – Нинка с Людой идут. И когда я их увидела, то никакого раскаяния в душе не возникло. Вот, мол, глупая, что я наделала. Спокойно сообщила, что выпила ртуть, и мы сели в автобус кататься. Я не умирала. Наутро Людка пришла в класс злая. У нее волосы светлые, а глаза черные, как смородины. Она в меня ими стрельнула и не поздоровалась. Сашка ей сказал, что вредна не сама ртуть, а ее испарения…

Таня Елагина не молчала, она тоже рассказывала. Правда, не про себя. Например, про одну знакомую девочку, которая курит со школьной скамьи вместе с мамой. Обе потрясающе красивы. А отец семейства ничего об этом не знает. Или вот такой есть знакомый – мечтал поступить в духовную семинарию, сейчас учится в консерватории и подрабатывает в церковном хоре. Произвел небывалый фурор, пройдя по главной улице в рясе. А другой знакомый пришел на демонстрацию с зеленым надувным крокодилом на веревочке. Причем был трезв как стекло. Надя удивлялась и восторгалась этими историями, которые уже года два, как истасканные вещи, ходили среди молодежи города А. Тане было плохо.

Надежда уезжала, твердо уверенная в том, что приедет к отцу еще раз, поможет сделать ремонт, развеселит его и встряхнет. И еще была у нас идея: сходить к тридцатидевятилетней дочери Виктора Сергеевича (ровеснице Надиной мамы) и постыдить ее за то, что она бросила своего отца.

Со дня отъезда Надежды до ее второго визита я получила два письма. В первом она рассказывала о встрече с мамой в КПЗ: «Ждала как на иголках свидания с мамой. Увиделись в воскресенье. Она такая свежая, беленькая, пополнела. Выглядит просто отлично. За два часа я рассказала, что могла. Главное, я говорила о папе: о его болезни, одиночестве, о желании приехать к нему еще раз. Я смотрела на маму и поражалась. Сколько перенесло в жизни это хрупкое, кроткое, не приспособленное к жизни существо! На ее глазах были слезы, когда я передала просьбу отца приехать к нему. Откровенно говоря, я боялась, что она скажет «нет». Это было в ее праве. Но я прочла в ее лице готовность опять принести себя в жертву. Мама сказала: «Я согласна». Когда у меня все поплыло от слез, она добавила: «Я это сделаю ради тебя». Потом мы начали представлять нашу семью. Наконец-то мы будем все вместе. «Я почему-то все эти годы верила, что он поймет и оценит все, но я боюсь, что это случилось слишком поздно», – сказала она. Я тоже понимаю это, но сейчас мне кажется, что нашему счастью никто не может помешать. Моя мама без колебаний решила ехать. Ее выпустят в мае, и она сразу поедет. Но в свое время она так жестоко была им отвергнута, что ей не верилось, что он ее зовет. Они познакомились, когда один из маминых знакомых привел ее в театр на репетицию. Вышло так, что папа повез ее до дома на такси. Мама говорит, что ей с ним было очень хорошо. И когда уже на седьмом месяце она пришла к нему и попросила: «Виктор Сергеевич, возьмите меня к себе», он отказался. После того как родилась я, на моей маме сразу женился Черкасов. Его родители были против, но он очень любил ее».

Собралась в один прекрасный майский вечер Таня Елагина делать доброе дело. Сжала зубы и зашагала к отцу своей подруги. Навестить, так сказать, старичков. Подруга очень просила хоть изредка это проделывать. Пять дней, проведенных за разговорами в грязной комнате, вонявшей мочой, заставили ее полюбить этого эффектного шестидесятилетнего старика с бородой. Так вот, Таня сжала зубы и пошла навстречу большим приключениям. Этого она, правда, не подозревала.

Поцеловала по захождении в комнату старушку мать и через пять минут уже бежала по улице, сжимая в руке деньги. Старик решил выпить. Принеся бутылку емкостью в 0,75 литра, Таня опустошила ее наполовину. Простим ее за это. Ей было невыносимо сидеть среди ковра пыли, облокотясь на дряхлую клеенку, и слушать, как Виктор Сергеевич рассказывает со всей страстностью и неистовостью своей натуры о том, как бесчеловечно его обманули при покупке того же самого мебельного гарнитура. Танины робкие попытки сорваться домой подавлял могучий режиссерский голос. «Я люблю выпить, – говорил Виктор Сергеевич, потрясая руками перед ее лицом. – Душу свою развернуть!» – И начал рассказывать наизусть толстовское «Воскресение», изображая в лицах Катюшу Маслову и Нехлюдова. Девушка раскрыла рот, но это не помешало ей заметить, что старик останавливается на сексуальных моментах больше, чем надо.

В десять часов Таня снова выбежала на улицу. Ее фигура чертила синусоиду по направлению к ресторану «Заря». Виктору Сергеевичу захотелось выпить еще. И хотя все магазины были закрыты и в переполненные рестораны не пускали, Таня нимало не сомневалась в том, что она достанет бутылку. Этому хитрому искусству – доставанию бутылки в двадцать два часа ее научил бывший режиссер драматического театра. Около дверей ресторана стоял строгий швейцар и сдерживал напор толпы, желающей прорваться и достать горячительных напитков. «Мне к Алле Алексеевне», – деловым голосом бросила пьяная Таня швейцару, и стеклянные двери беспрекословно раскрылись для нее. Она шла среди громкой музыки, пошлых мужиков и старательно отштукатуренных девиц по направлению к буфету. За стойкой скучала дама с огромной грудью и злым лицом. Около нас вертелся потертый тип, и на его шикарную просьбу: «Дайте мне, пожалуйста, пару тех шоколадок, таких же симпатичных, как вы сами», – Алла Алексеевна с ненавистью крикнула: «Я злая, некрасивая женщина!». Таня явилась в тот момент, когда раздражение буфетчицы было на пределе и, наверное, ей хотелось стрелять в ежедневно повторяющиеся грязные рожи, но не было рядом автомата. Таня разлеглась на стойке и сказала: «Пжалста, дайте бутылку вина. Виктор Сергеевич просит. Я подруга его дочери». Алла Алексеевна испуганно посмотрела на девушку, которая никак не годилась в подруги законной тридцатидевятилетней дочери Виктора Сергеевича, и дала ей бутылку марочного вина…

Выпили еще.

– Танечка, ты куришь, – сказал Виктор Сергеевич, а не спросил. – Только не ври.

– Да… – протянула Таня удивленно, хотя только пьяный мог увидеть в этой догадке большую проницательность.

Старик сообщил, что она девушка в его вкусе, и шикарным жестом протянул «Беломорканал». Далее этот красноречивый дяденька учил Таню жить. Говорил красиво и замечательно о том, что нельзя объять необъятное, нужно уже сейчас выбрать, из чего ты в своей дальнейшей жизни будешь черпать наслаждение. Сам лично он чтил женщину. И к выбранному тобой надо идти любыми путями, стараясь не задевать других людей. А если кто-нибудь сделает тебе гадость (гадких и подлых людей ох как много!), ты этого человека забудь! Выкинь из головы! Не замечай! Но и щеку вторую… нет!.. не подставляй!!!

– Ты знаешь, Танечка, что шестидесятилетний мужчина сделает для тебя все, если ты сядешь рядом и юбочку свою на пять сантиметров выше задерешь. Пять сантиметров! Он сделает для тебя после этого все. Он больше ничего не потребует. – Старик подвинулся совсем близко. – Я бы очень хотел написать книгу о себе. И назвал бы ее «Человек-никто». Это здорово звучит, правда? У тебя умные глаза, ты должна понять, как это здорово – Человек-никто! Я был маленьким и уже тогда читал на митингах стихи. В школе меня носили на руках. Все предсказывали мне великое будущее. И вот теперь кто я такой?! Я никто! Никто!

Не успела девятнадцатилетняя девушка высказать утешительные соображения по этому поводу, как очутилась на раскладушке под шестидесятилетним стариком, который повторял:

– Мне с тобой хорошо. Я просто хочу тобой кончить.

А Таня была до того пьяна, что не испугалась. Она решила, что надо бы заплакать, и так, чтобы старушка мать в соседней комнате услышала.

– Я милицию позову, – хныкала она. – Я Наденьке скажу.

Появилась старуха, повторяющая: «Витя! Витя!» – и Тане удалось принять вертикальное положение. Тут она начала обкладывать двух стариков матом таким, знаете, грубым и сильным голосом.

Может, кому и посчастливилось увидеть эту девушку где-то около двенадцати, бредущую по асфальту. Она то кусала руки, то громко хохотала, раскачиваясь на полусогнутых ногах из стороны в сторону.

В конце мая от Нади пришло второе письмо: «Я ничем не могу тебя порадовать. Сейчас мне кажется, что все рухнуло: все планы, вера в лучшее. Чем ближе подходил день маминого возвращения, тем сильнее нарастала в моей душе тревога: какой она придет и что будет дальше? Дома ей надо было создать такую обстановку, чтобы она не нервничала, а для этого я бабке строго-настрого запретила пить. Ох и намучилась я с ней за это время. Напьется до моего прихода, и тут хоть лупи не лупи – бесполезно. В день маминого возвращения я пошла в школу, сунула, как обычно, бабке кулак под нос: «Попробуй напейся!» Нынче эта фраза прозвучала более угрожающе. Когда вернулась, услышала мамин голос, и мне показалось, что она такая ласковая, домашняя, будто никуда не отлучалась. Посвежевшая, полненькая, только седины в волосах много. Рассказывала о жизни в тюрьме. Говорила, что собрала всю выдержку и ни с кем там не общалась. Незаметно мы целый день проговорили. А бабка уже успела купить две бутылки и одну опустошить. Я оскалила зубы, как собака, и втихаря подлетела к ней. Мама сказала, чтобы я не унижала ее подозрениями, что она очень много передумала обо всем там, когда мыслям была предоставлена полная свобода. Но под вечер она попросила у бабки выпить; и я поняла, что-то, чего я так боялась, свершилось – все начинается сначала. До начала экзаменов пошли сумасшедшие дни, нервы мои натянулись до предела. Обе они напивались как хотели. Мама ушла к своему дружку, с которым ходила до ухода туда. Однажды, когда никого не было дома, а ключ от дома мы ей не дали, этот тип залез по балкону на наш, разбил стекло и вошел в квартиру. Опять музыка, пьянка. Голова моя пошла кругом. Я зашла в тупик. Что делать дальше, не знаю. Я-то думала, что она поедет к папе, подбодрит его, развеселит, как мы решили в день, когда она была трезвая. И куда делась ее свежесть? В эти дни она свернулась, как сухой лист. Под глазами морщины, работать не хочет. На почте алименты я придержала. Женщина сказала, что выдаст деньги мне, когда мы придем вместе, и пристыдит ее. Если эти деньги не попадут ко мне, то ни туфель, ни платья к выпускному не видать. Как там папочка? У него сейчас одна надежда на меня. В начале июля должен приехать Вася. И я не знаю, как быть. Ведь я должна быть у папы после выпускного бала. Скорей бы отделаться от школы и быть готовой к любым трудностям, лишь бы два этих человека были счастливы».

Родной город встречал холодной ночью, будто предупреждал, что ничего хорошего в мое отсутствие для меня не приготовил.

Я просидела в зале ожидания до восьми часов. Ждала, когда проснется Нинашев, чтобы сразу ехать к нему. В туалете, где я курила, меня встретило серое страшное лицо, но было наплевать на внешний вид. На улице схватывало дыхание от сорокаградусной температуры. Я шла к троллейбусной остановке сгорбленная и твердила себе, что все будет хорошо, что Нинашев приходил ко мне, но меня не было дома, и он расстроился, узнав об этом. Что он прижмет меня к себе, и я спрячусь в его плече от пустых глаз Василия, от крика Лидии Николаевны: «Она у нас деньги крала!» – от всего на свете.

…Тогда я не знала, что написать Надежде. Искала слова – насмешливые, добрые, деликатные, – но с их помощью нельзя было передать того, что я хотела сказать, вернее, крикнуть. Меня крутили свои дела – сессия, экзамены. В середине июля я познакомилась с Нинашевым. И между всем этим я не переставала искать слов для ответного письма. Надя молчала. Я не ожидала ее увидеть за буднично звеневшим звонком в начале августа. И вот тут я сказала то, для чего не могла найти слов. Я крепко схватила Надежду, рванула ее к себе и, захлопнув ногой дверь, не отпускала Надиных рук. Я хотела стоять, вцепившись в нее, стоять всю жизнь и никуда не выпускать. В глазах Тани Елагиной были слезы. Ха-а! Наконец-то…

Я отпустила Надю, когда узнала, что она уже четыре дня живет у отца. Меня немного обидело, что Надя зашла к нему первому. Мы не касались темы «Виктор Сергеевич» по какому-то молчаливому согласию. Я рассказывала про Сергея Нинашева, о том, как пытаюсь возродить его веру в людей, которых он презирает и от этого много пьет. Надя говорила про Васю, который к ней приезжал в июле, о том, что мама при нем напилась и устроила с бабкой скандал. Вася был до того потрясен всем увиденным, что убежал из дома, и Надя нашла его плачущим у забора детского садика. А я решила великодушно молчать о склонностях Виктора Сергеевича.

– Он сыграл на моей любви и жалости к нему. Он говорил, что старый, что к нему никто не ходит, что он один.

Эти слова были сказаны в следующую ночь. Они приоткрыли Елагиной обратную сторону любви, страшную и непонятную.

Утром мы с Надей поехали на стройку, где я работала со своей институтской группой. Около самой стройки мы увидели голубя, тощего и страшного. Он лежал на земле, раскрыв клюв. Зная Надино сострадание к несчастным животным, я сама первая предложила Наде облагодетельствовать птицу. Мы подобрали голубя и положили на пол в бытовке, где переодевалась моя группа. Налили воды, накрошили хлеба, но раскрытый клюв был не в состоянии ни пить, ни есть. Все это происходило под насмешливыми взглядами моих подруг. «Какие хорошие девочки! Как они любят животных! Все смотрите, как они любят животных», – думали мои друзья.

Я не хотела, чтоб на нас смотрели. Я хотела, чтобы Надя облагодетельствовала птицу. К концу смены голубь подох. Кто-то стоял на его трупе, не отличив от тряпки. После возмущенных криков: «Кто его сюда приволок?!» – я взяла труп двумя пальцами и выкинула в окно. «Вот твоя любовь к животным!» – констатировала Инга.

Вечером, когда родители и сестра уехали на дачу, с нами случился какой-то припадок. Вспомнили голубя, и Надя сказала по его поводу: