Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

– Что, щекотнулся, как фраер? – спрашивал Ильгизар.

– Слушай, – отвечал ему Рашид, – ты виноват, ты путаешь масти, но не настолько, чтобы я за тебя новый срок получал. Запомни, Казань – город, где лучше слыть слабоумным, чем слабосильным. И поэтому здесь не может случиться ничего, что могло бы привлечь внимание мира.

– А геометрия Лобачевского? – раздался снизу ехидный голос всерьез увязавшегося за нами Большакова.

Смешно подумать, пятнадцать лет назад я млела от его торопливой шепелявости. Чем больше, тогда еще мой сокурсник, Большаков издевался над пробами моего пера, тем отчаяннее я старалась принарядить свою невзрачную фигурку бусами и воланами. Мечтала быть слегка придушенной его огрубевшими от перебирания гитарных струн пальцами. Исполнение своей лучшей песни:

 
Ребята, мне не лейте, стыдно право.
Нет, я не пьян! Опять вы за свое.
Мне путь сейчас прорезала канава,
Вчера же, помню. Не было ее.
 
 
Мы здесь в тепле, пьем водку для забавы,
А рядом люди улучшают жизнь:
Копают здоровенную канаву,
Чем строят развитой социализм.
 
 
Я представляю, как они потеют,
Не кутаясь, как мы, в овечий мех.
Не для себя копают ту траншею,
Наооборот, стараются для всех.
 
 
Как жаль, я не поэт, не агитатор,
А вас простою фразой не проймешь,
Мне по душе проехал экскаватор
И в сердце запустил железный ковш.
 
 
Подохнем не от водки, так от скуки.
Начать другую жизнь давно пора.
Даешь четыре куба грунта в сутки!
И куба два сверх нормы на-гора!
 
 
От происков врагов социализма
Закроемся сверхплановой горой!
Ну что же, за начало новой жизни
По маленькой. Да лей уж по второй, —
 

при мне Большаков всегда предварял язвительным вступлением: «Жителям поселка Октябрьский посвящается». То есть дыре, где прошли именно мое босоногое детство и туманное отрочество, хотя других провинциалов на курсе было пруд пруди. Ни один мужчина в дальнейшем не догадался так изощренно издеваться надо мной, а обычные знаки внимания (довольно редкие) блокировали мое либидо мгновенно, как рольставней.

Может быть, поэт в тот вечер потому и упал мне на хвост, что хотел бесплатного продолжения наших юношеских садомазохистских игр. Меня это мало волновало, тревожило другое: не сдала ли я лысеющему типу в потертых джинсах и свитере домашней вязки ходы-выходы в логово экстремистов? Все же он не только стишки, но и глубокомысленные эссе кропает. Однако, поразмыслив немного, успокоилась. Что Большаков в офисе партии «Ватан», кроме себя родимого, может увидеть? Ничего. Власть над начинающими рифмоплетами, выношение приговоров: напечатаю-не напечатаю, – давно погрузили его сознание в надежные сумерки.

«Ђстђгъфирулла»[22]22
  Боже сохрани! (араб.)


[Закрыть] – воскликнула Сирена, когда Махмутов отворил дубовые двери. Бывший кабинет купца Устинова, поставщика мясных продуктов императорскому двору, был изуродован разделившей его надвое гипсокартонной перегородкой. Я только покачала головой. Пока лидер «Ватана» Абдуллин разъезжал с выступлениями по заграничным конференциям, Зуфар прибрал к рукам не секретариат партии, как Сталин, нет, – квадратные метры партии и ее оргтехнику. Еще недавно прекрасный мозаичный паркет в огороженном помещении был по-хозяйски выкрашен масляной краской, у входа лежал резиновый коврик. «Лучше бы ты крышу захватил, – осудила я всегда такого осторожного, как паук, Зуфара за авантюризм. – Говорят, до революции у Устинова там имелся подвесной сад».

Ильгизар, в отличие от смущенного товарища, чувствовал себя хозяином хапнутого полпомещения. «Когда нам будут принадлежать все три этажа особняка, – понес он опять воспаленный бред, развалившись в кресле, – сад будет восстановлен. В теплые летние ночи мы будем сидеть там и есть мясо». Последние слова сильно развеселили мужскую часть нашей компании. «Приезжий в Казани – всегда потенциальная жертва, – вынужден был продолжить свои уроки Рашид. При этом он ходил и трогал кафель печки, канцтовары на столе, книги в шкафу. Его ломало от желания что-нибудь безнаказанно присвоить. – Командированные, гуляя по центру, видят вывеску с названием «Рыба – Балык». Они с радостным удивлением в глазах устремляются в магазин, где их встречает гнилостный специфический запах. И когда они спрашивают о наличии рыбы под названием «балык», то видят в глазах рыбных продавщиц удивление не к вопросу, а к личности спросившего: «Ты что, из капиталистической страны? Задаешь провокационные вопросы. И начинают объяснять приезжему, что русская «рыба» по-татарски будет «балык».

Зуфар и Сирена повернули свои головы от монитора компьютера, за который, как обычно, уселись чумарить: делать на заказ очередной макет какой-то мусульманской брошюры. Глаза горящие. Я испугалась, что разговор пойдет по сотни раз пройденному кругу: русские – самая бедная нация, они не учат языков народов, на земле которых живут, а татарский в десятом веке был языком международного общения, ученые недавно выяснили, что он идеально подходит для компьютера – настолько емок. И так далее. Мы не «залипли» эмоционально благодаря Ильгизару, до него наконец-то дошло неприличное значение того, что он так недавно мечтательно протянул: «есть мясо», кажется, значит, заниматься интимом с кем попало, без любви. Он покраснел, стащил с себя белую, парадно-выходную рубашку, стал нервно заталкивать ее в «дипломат»: «Когда я сошел с поезда, долго не мог ступить на землю татарской Мекки. А потом каждые пять минут скандалил с теми, кто плевал на асфальт Казани, бросал окурки, мочился на то, за что я приехал умереть!» Парень натянул на безволосый торс футболку с изображением Виктора Цоя и покинул наше общество, хлопнув дверью, оскорбленный. «Не канай под молодость! – уже с балкона с чугунной кованой решеткой напутствовал его Рашид. – Спина казанца должна быть напряженно-сутулой, каждую минуту ожидающей нападения».

В точку попал с советом. Ведь стоило мне недооценить опасность, которую всегда представлял для меня Большаков, расслабиться, как он внезапно подверг краху мои творческие планы. «Старик, – проскрипел поэт Халикову, – диктофон жжет мне ляжку. Я напечатаю в своем журнале все, что ты сейчас мне о своей жизни наговоришь. Может быть, и несколько стихов к биографии прицепим, посмотрим». Биоплазма фонтаном хлынула из моей пробитой аурической скорлупы. Древнюю астральную ловушку приготовил мне мой мучитель. Я потом с помощью знакомого экстрасенса ситуацию по полочкам разложила. Допустим, кшатрий приглашает своего врага в гости и веселит его песнями и танцами юных дев, их красота очаровывает гостя, он телеконтачится с ними, потом хозяин берет двух-трех наиболее понравившихся ему, уводит девушек в соседнюю комнату и лишает их невинности. Энерговзрыв, который они выдают на хозяина, перекрывает в их теле наведенное энергетическое поле гостя. Последний как минимум ослабнет на несколько дней, может заболеть, а в идеале – даже умереть. Мне же светило потерять способность увлекательно излагать мысли на бумаге, профнепригодность получить, одним словом. На живот будто кипятком плеснули, а во внутреннюю поверхность бедер вкатили по кубику новокаина. На ватных ногах я подошла к такой же, как сама, старой деве Сирене, и стала усеивать коврик для мыши слезами, катившимися беззвучно.

Лотфуллина, передав набор текста соратнику, начала сочувственно гладить меня по руке. Я сама утешала ее несколько недель назад: «Почему бы вам с Махмутовым не стать друг другу посошками?» Но у Сирены имелась проблема: затусовавшись с молодежью, она сбила себе биологические часы и мужчин своего возраста, Зуфара в том числе, воспринимала как глубоких старцев. «Поженимся, пожилой муж умрет, и я одна останусь с детьми», – тревожилась она о шкуре неубитого медведя. От молодняка, желающего задержаться подольше в отдельной комнате, занимаемой ею в общежитии, отбою не было. Но она юнцам, лет на десять-пятнадцать моложе себя, на полном серьезе давала отповедь: «Это вам не кот чихнул. Только после никаха». После чего ее пара тонких ясных ножек, естественно, уже мало кого интересовала. А годы-то шли. Зуфару, в свою очередь, требовалась непременно нежная блондинка с грудью Мэрилин Монро. И это низкорослому тридцатипятилетнему мужику, располагающему в жизни лишь койко-местом в общаге.

Рашид тем временем наконец-то унял зуд клептомании, выпросив у Зуфара в подарок какой-то турецкий вымпел. Начал наговаривать на большаковский диктофон: «Что, проснулся интерес к моей некомпетентности? А вот маленький парадокс. В тюрьме. А там выписывают все, что можно выписывать, я был в курсе всей современной литературы. Большинство зэков на зоне читают то, что на воле никогда бы в руки не взяли. И удивляются, как это в школе они, в законе, были двоечниками или троечниками? Ответ: учитель – это не тот, кто учит. Учитель – это ты сам. Понравившиеся журнал или книга начинают ходить по рукам с комментариями. И встаешь в очередь побыстрей, пока весть о бестселлере не дошла до ментов. Среди них редко, но бывают интересующиеся в основном книгами в твердой обложке.

В тех представителях администрации, которые не потеряли интереса к литературе, этот интерес подогревают заключенные. Уголовник, читающий Хорхе Луиса Борхеса или Юкио Мисиму, – это интересно и завидно. Во-первых, как только достают. Находясь в замкнутом пространстве? Опять маленький парадокс: замкнутое пространство помогает расширить литература, а хорошая литература рвет пространство, и душа в полете! Во-вторых. Почему я не знаю, чем заключенный лучше меня? И вот правдами и неправдами начинается охота за умной книжкой. Ну о методах говорить не будем. Но если хотите, оговорюсь: они нечестные – угроза, шантаж, подкуп, воровство. Уголовник понимает, что с потерей книги, на которую живая очередь, его ничего хорошего не ждет. И еще есть смутное мстительное чувство: пусть лучше никому не достанется, чем менту. А основное наказание – духовное, не предусмотренное УПК, страх обеднеть в духовном отношении, по сравнению с теми, кто на воле.

Самого жадного до книг мента у нас звали Шнифт, потому что у него один глаз был стеклянный. Но второй, нормальный, принес ему столько, сколько не приносили два глаза хозяина, который проявлял интерес только к хозяйственным поделкам высокого класса. Уж для него старались! Едет он в отпуск или командировку – для презентов у него тюремный ширпотреб. Ну, я отвлекся, так этот Шнифт выуживал из нашего мутного болота всю лучшую литературу. Библиотеку он себе составил неплохую… У Борхеса есть хорошая мысль: «Библиотека – это рай».

«Прекрасно, – звонким, будто пыль с него стряхнули, голосом сказал Большаков и все, что Рашид поведал, нажатием соответствующей кнопки диктофона приговорил к стиранию. Так ему был интересен интервьюируемый, в общем-то, довольно опасный тип. – Начни с детских впечатлений. Не зона же тебя сделала поэтом, каковым ты себя считаешь». И пока устройство трудилось, энергетический вампир преподал человеку, которого только что унизил, урок поэтического мастерства – прочитал свое стихотворение «Стрекоза», написанное им чуть ли не в двенадцатилетнем возрасте:

 
Легче, чем у Гермеса сандалия,
Это создание, с длинною талией.
Вместо того чтобы помощь принять —
Отмель ладони – спасения пядь,
Глаз поворачивая нули,
Летит разбиваться о здание.
Вихрь, полет обескрылив, пылит.
В игрушечном теле – страдание.
 

«Крылья-то насекомому небось сам из любопытства оборвал? – тонко подметил Рашид. – Я тоже в детстве, когда читал про американских солдат, как они засовывали провода с током в гениталии вьетнамских девушек, возбуждался не хуже взрослого мужчины». Они заспорили о чем-то.

«Зуфаг’! – истерично заколошматили в дверь. – Я пг’ишел за листовками!» Националист отворил двери старому трясущемуся еврею, взяв гостя под руку, усадил его на стул. Дал ему, полуслепому, напечатанную крупным шрифтом прокламацию. «Последним аргументом в борьбе за суверенитет будет автомат Калашникова, – удалось прочитать чудаковатому старику. – Пг’екг’асно! Талантливо! – выразил он бурный восторг. – Дайте мне десять штук, я бг’ошу в почтовые ящики соседям!»

Случайный эпизод потряс меня не меньше, чем хищническая выходка Большакова. «Почему он таскается за вами?» – задалась я вопросом после того, как представителя избранного народа проводили. «Ох, – вздохнула Сирена, – я его сегодня еле уговорила: «Абый, идите домой, вас затопчут». По мнению же Зуфара, еврейский старик был первой ласточкой из числа обязанных прогнуться перед их национал-патриотическим напором. В Узбекистане, рассказывал ему Ильгизар, все евреи, как шпротики, носят тюбетейки и говорят по-узбекски. «Да просто это пуганный в детстве рассказами мамы о погромах неврастеник, – хмыкнул Большаков, – страхуется на случай, если вы, фашисты, к власти придете». «Поверхностно!» – возразила я ему, не потому что горела жаждой мщения за свои «свернувшиеся, как свиток» доспехи Афины Паллады. В тот момент моя личность была стерта до основания, а затем…

Затем, скажу, несколько забегая вперед, что мое отчество Ефимовна отчего-то вдруг стало окружающим намного интереснее фамилии Корымова (от тюркского «корым» – сажа) и имени Вероника. Дворничиха по месту жительства за глаза начала звать меня «наша евреичка», а фотокор газеты «Берлин» время от времени стал доверительно спрашивать: «Когда эти сволочи перестанут убивать наш народ?» Я растерянно пожимала плечами. А потом началась борьба за выселение Дома учителя в никуда из здания, когда-то занимаемого синагогой, и я на какой-то период жизни с головой ушла в проблемы еврейской общины. Разумеется, всех своих новых знакомых пытала о потрясшем меня старике и получила иную версию: дескать, он искренне радовался возрождению чужой национальной жизни. Кармадиагност, который ведет меня, объяснил, что в моей ситуации «папа – турок, мама – грек, а я – русский человек» такое часто случается. От стресса возникает кармический оползень, происходит mixing судеб, и человеку дается дополнительная душа. В моем исключительном случае – еврейская.

Нужно отдать должное чуткости Халикова, который тогда первым зафиксировал произошедшую во мне мутацию. «Старик хочет вступить в татарскую группировку, а мир давно в ваших руках», – зыркнув в мою сторону, выдал он пока не вполне мне понятный комментарий. Да тут еще Махмутов, выпятивший грудь и ставший от этого ниже ростом, поставил одну из своих заезженных пластинок: мол, мы, татары, торговый народ, и нас всегда прижимали, потому что мы – главные конкуренты иудеев. Как меня покоробила мелкость данного не раз слышанного суждения. А Брайан Эрстайн, хотела возразить я ему, который пожертвовал своим бизнесом для раскрутки поразивших его в клубе «Каверн» ливерпульских ребят. Но промолчала, пришло острое осознание того, что сама, по сути, давно стала ничтожной торгашкой: бойким слогом, грязью из потаенных углов, необычными проявлениями человеческой природы. Вздохнув, подобно гоголевскому жиду Янкелю, который «как нянька поплелся за Тарасом» Бульбой, я поставила перед Рашидом свой диктофон. Думаю, малый мечтает о законных для каждого в нашем веке пятнадцати минутах славы. Надо устроить ему это удовольствие.

Большаков сжал пальцы на моем затылке, пытаясь ухватить и намотать на кулак давно остриженный конский хвостик. Приласкать, так сказать, напоследок. Но рукою Коля-Николай схватил воздух и, безнадежно махнув, исчез навсегда, и из моей судьбы, и из штаб-квартиры партии «Ватан». Я поспешила свернуться клубочком в освободившемся кресле. Зуфар пошел набирать в электрический чайник воду. Сирена защебетала по межгороду не то с крымскими татарами, не то с турками-месхетинцами. У нее во всех уголках СНГ имелись друзья-приятели.

Рашид тоже раскрепостился и дал волю расстроенным чувствам. «Какой несудьбовый мужик, – тяжело переваривал он наплевательское отношение к себе «поэта в законе». – Но ничего, ответка будет». Он нервно прошелся из угла в угол и закурил, предварительно начинив освобожденную от табака беломорину подозрительной травкой.

– Я испытываю страх, – признался Халиков, – оттого что не могу создать ничего великого. Во мне что-то горит и никак не разгорится. Уж на этом огне я бы приготовил читателям порцию хорошего, чтобы они, не поморщив лицо, уписывали за обе щеки. Как я уписываю своего любимого Пушкина. Я так давно не видел его во сне, так давно не здоровался. Видно, ему сейчас не до меня, появились, наверное, конкуренты более способные, которым он сейчас помогает. Но я не хочу менять своего покровителя. Ведь наступила осень, любимое наше с ним время года…

 
С самых малых детских лет
Я на отдых тратил время.
Но настало время – несу я бремя
Почти без выходных.
Как наш Аллах, держусь за стремя
И гляжу постоянно на время,
Отпущенное для меня.
 

Я чуть не подавилась этой «порцией хорошего». Благо чай подоспел, Зуфар вручил каждому из нас по стакану. Пока чаи гоняли, мой обкуренный визави еще много чего молол: что в тюрьме привычка мерять шагами камеру называется «тусовка», что Лев Толстой ошибался, утверждая, будто всякий человек обманывает около 20 раз в день. Гораздо больше, по его наблюдениям. Продавец пива около тысячи четырехсот раз, по количеству покупателей. Рубщик мяса – шестьсот… Что хоронить его, уникального, надо с любимым, пятнадцатилетней давности телевизором, а на могильной плите написать: «Покойник находил успокоение в теплой ванне». Ничего интересного: мир, пропущенный городским эгоистом с удобствами через «душную теснину» личного переживания. Но я терпеливо ждала, и несчастный все же обнаружил задатки небесталанного повествователя, когда приступил к воспоминаниям детства. Начало его рассказа совпало с заходом солнца, чьи лучи хлынули через овальные окна и создали в достаточно сумрачном офисе теплую доверительность. Все, что мой случайный знакомый поведал, я привожу полностью, поскольку, во искупление профессиональных грехов, взяла перед самой собой обязательство выслушать человека бескорыстно и помочь ему вкусить своего имени, набранного типографским шрифтом.

Ребенком Халиков, как нетрудно догадаться, являлся трудновоспитуемым и потому постоянно высылался «под надзор» деда с бабкой в отдаленный райцентр Буинск.

– Там меня звали Атаманом, в школе – Беком, – голос рассказчика был густой, медоточивый. – Всегда ленивый и гордый, не оттого что городской, а оттого что сверстники считали меня городским. Я позволял им верховодить только ради того, чтобы со мной, хитрым, водились.

В один прекрасный летний вечер я сидел на разломанном крыльце бывшей аптеки с Голахом, Пискарем и Сорок Чашка, братьями Ренатом и Иреком. (Кличка перешла к ним от отца, а к отцу – от деда, который когда-то на спор выпил сорок чашек чая.) Кто-то из нас стал ковырять мусор, скопившийся под крыльцом, и нашел монету. Нас всех это, естественно, заинтересовало, как любого, кто бы мечтал найти клад. Просеяв сквозь пальцы весь мусор и собрав небольшую кучку, мы после недолгих раздумий решили купить конфет. Подойдя к ближайшему продуктовому магазину, мы заметили, что и у него такое же старое крыльцо. Купив конфет, мы притаились в ожидании вечера. Работящие, практичные до обмана Сорок Чашка заманили нас на свой грязный, полный живности двор. Их родители даже свиней держали. (В нашем же доме тарелки, на которых полежала колбаса, выкидывались бабушкой.) Как-то так само собой получилось, что в обиду и в ущерб своим мы начали полоть, убирать навоз, пилить, складывать. (Батрак, ругала меня потом за это бабушка, тебя наняли!) А наше воображение рисовало полусгнившие крылечки полусгнивших магазинов с пузатыми сейфами, набитыми сокровищами.

Вооружившись кто чем может, когда стемнело, мы, шести-семилетние, впервые пошли на дело. На следующее утро райцентр гудел. Ему в то время исполнялось 200 лет, и из развороченных крылечек всех его магазинов мы извлекли монеты всех десятилетий существования населенного пункта. Так он получил к юбилею новые ступени к старым магазинам вместе со статусом города.

После этого незабываемого приключения у меня появилось огромное желание иметь карманные деньги. Так как честным путем я их получить не мог, то стал лазить по карманам родных и гостей. Кончилось это для меня печально. Меня начали лечить от этой болезни: бабушка – скалкой по рукам, дедушка – ремнем по заднице. Проанализировав ситуацию, я понял, что любить – так королеву, воровать – так миллион. По прошествии некоторого времени, когда о моих дурных наклонностях забыли, в доме шла подготовка к большому торжеству – замужеству бабушкиной младшей дочери. Как положено, в дом пришли сваты. Мне дали мелочь на конфеты и сказали, чтобы я шел гулять. Одеваясь, я чисто случайно ударился обо что-то твердое в пальто жениха. Залез в карман, но там было пусто. Я удивился и заинтересовался, ощупал подкладку и, поняв, что не разорвав ее, достать таинственный предмет невозможно, я разгрыз подкладку зубами. Обнаружился потайной карман и пачка денег в нем. В достоинстве их я не разбирался, зная одно, что это больше, чем железные деньги.

Я моментально исчез с добычей. Вынув из пачки одну бумажку, спрятал остальное под верандой и пошел собирать всех мальчишек улицы. В ближайший магазин мы ввалились внушительной толпой и стали выбирать скорее красивые фантики, чем их содержимое. Но продавщица удивленно посмотрела на протянутую мою купюру и в продаже конфет отказала, сославшись на отсутствие сдачи. Мы двинулись в соседний магазин, где отказ под тем же самым предлогом повторился. Друзья окончательно разочаровались и во мне, и в моей розовой бумажке с профилем Ленина. Наконец Голах, шмыгая вечно сопливым носом, вытащил несколько гривенников и купил кофе в кубиках по десять копеек за штуку. «Сорок восемь – половину просим!» – закричали все, кроме меня, а потом шли по родной улице Карла Либкнехта и грызли, грызли похожие на ириски кубики. Я, опозоренный, плелся позади всех, разглядывая деньги, на которые нельзя купить конфет. За этим занятием меня и накрыла тень моей бабушки, рука со сторублевой купюрой оказалась в тисках ее руки. Это было начало моего конца, так мне показалось в тот момент… Наказание длилось долго, длиннее обычного, потому что я, оказывается, чуть не расстроил свадьбу последней незамужней дочери бабушки. После этого случая я из известного афоризма отбросил «воровать – так миллион», оставив «любить – так королеву…»

«Представляете! – прервала рассказ перевозбужденная Сирена. – Я дозвонилась в Гаагу до Генерального секретаря Организации непредставленных народов! До Майкла ван Вальта ван Праака! Представляете, от волнения говорю секретарше: «I want Mike, хи-хи-хи». «Ну, погоди! – осек ее Зуфар и с трепетной интонацией уточнил у Рашида. – Твоя бабушка, наверное, была абыстай[23]23
  А б ы с т а й – учительница татарской религиозной школы.


[Закрыть]?»

– О-о-о, – Халиков погрузил лицо в ладони. – О давани тут целая история, история моей бедной страны. В ней сдвиг в голове одного фанатика становится зигзагом для всего народонаселения. Так моя бабушка Хажар задвинулась на идее построения коммунизма в своей родной деревне. Небольшого роста, атеистка и общественница, каких свет не видывал. Коллективизировав весь скот и инвентарь односельчан, она в начале 30-х годов мучалась над решением проблемы: нужно ли еще обобществить и собак с кошками?

После чего моей бабушке-атеистки Всевышний для спасения души послал ангела, моего дедушку Фарди. Хажар-ханум увидела в нем поначалу помощника в деле достижения светлого будущего. Окрутила, женила на себе, дав свою фамилию, заставила вступить в партию и послала работать на сахарный завод. А крылья обломала, ощипала и набила ими большую подушку. Бывший ангел с грустным лицом терпел все, что вытворяла эта зараженная революцией женщина. И вот после очередного шабаша с разрушением мечети и сжиганием религиозных книг было наложено проклятие на наш род. Оно до сих пор висит плевком на каждом из нас. Первого ребенка, мою глухонемую маму, бабушка родила, можно сказать, во время праздника всеобщего энтузиазма: выкрикивались зажигательные лозунги, гремел музыкальный оркестр – отмечалось десятилетие Великого Октября.

Я спрашивал у мамы: «Что ты помнишь из детства?» Она сказала (пальцами и мычанием, разумеется), что бабушку, как она била гирькой в сковородку с надеждой в глазах, что земной звук прорвется к дочери через молчание космоса.

Дедушка тем временем со своими грустными глазами и немногословием, так всех раздражавшими, стал директором. Он не воровал, сверх зарплаты ничего домой не приносил. У них родилась вторая дочь, отъединенная от людей молчанием космоса. Бабушка уже не брала в руки гирьку со сковородкой. Ее осенило, что нужно принести в дом Коран и стать верующей. Девочек, когда они немного подросли, отвезли в специальную школу, где через молчание космоса учили пробиваться с помощью жестов. Их руки оказались талантливыми не только в обучении глухонемому языку. Директор школы лично приезжал в Буинск, упрашивая отвезти сестер учиться живописи. Но рисовать моей маме родителями было категорически запрещено. Она плакала, вспоминая, как привязали ее руки к столу и били скалкой по пальцам. Потому что живописью нельзя было прокормиться в послевоенное время. Маме вручили в руки портняжную иглу, а по сути – тяжелую лопату. Она орудовала этим инструментом всю свою жизнь так успешно, что прокорма хватало всей родне.

Третьим ребенком в семье стал слышащий брат мамы Энгель, красивый, умный и невезучий. Он окончил школу с серебряной медалью, умел делать стойку на одной руке на краю стола, поступил в военное училище, которое успешно закончил. Служил безупречно, его не уволили в запас, когда Хрущев начал сокращение армии. Не выгнали и тогда, когда мой дядя начал злоупотреблять. Дотянули до того, что он прикатил самого себя пьяным в инвалидной коляске и на глазах у командира дивизии сидя стал отдавать приказы вверенному ему подразделению. После разжалования и изгнания из части он подался в бомжи. Как-то раз в одной из южных республик, где зимою так же холодно, как и у нас, он грелся с себе подобными у Вечного огня. А потом его угораздило раздобыть котелок, чтобы сварить в нем картошку с помощью священных языков пламени.

Мы впервые увидели друг друга в зимний день, когда замерзло содержимое чернильниц в классах, истопник был пьян, и меня вместе со всеми отпустили из школы. Расходиться по домам нашей компании не хотелось, но мороз все-таки разогнал всех. Дома было жарко натоплено, стряпались перемячи, которые не делались без повода. (Я не знал, что через много лет они мне будут сниться на тюремной шконке.) Оказывается, вернулся любимый сын моей любимой давани. Дядя подошел, глянул на меня сверху (на улице белым-бело, а он такой черный, будто с пляжа), хлопнул меня по спине: «Здорово, племянничек!». Затем поинтересовался моими несуществующими успехами в учебе. На это я ему ответил, что мой любимый предмет – история. Он очень загадочно ухмыльнулся и позвал меня на кухню поговорить. Родственник нуждался не в собеседнике, а в слушателе. Он достал большую кружку, насыпал чаю туда, залил кипятком и, открыв дверку печки, где трещали дрова, поставил чифир на край. Присел на корточки перед огнем, закурил и начал колдовать над кружкой. Готовый напиток разлив по чашкам, предложил и мне – коричневый до густоты, горький на вкус. Сделав несколько мелких глоточков, дядя Энгель завелся на долгий, похожий на лекцию рассказ. Из него я вынес только одно: нельзя любить советскую власть…

Зато дедушка Фарди поражал все районное начальство своей кристальной честностью и догматической верностью светлому будущему. Его боялись и всеми правдами и неправдами отправили на заслуженный отдых. Покоя ему в его новом положении бабушка не дала, все жужжала: скоро все забудут тебя, ни сена, ни дров, ни угля не увидим. Так оно и получилось. В свои восемьдесят пять лет из-за меня давати[24]24
  Д а в а т и – от татарского «дђњ ђти», старший отец, то есть дедушка.


[Закрыть] пришлось преодолеть нелегкий путь в Нижнекамск, где я, пухнарь, трудился на «комсомольской ударной стройке» землекопом. Что он сказал хозяину, для меня навсегда останется тайной – просить он не мог. Но хозяин дал свидание со мной. Меня до его визита еще ни разу не посещали угрызения совести. «Вот он, суд мой», – подумал я тогда и пошел на свидание, как на приговор. Но дедушка сказал: «Я тебя не осуждаю и не виню. Просто приехал увидеть тебя, боюсь умереть, не попрощавшись». Так двое суток мы и проговорили с ним про сено, про дрова, про наше любимое с ним занятие – париться в бане. Я звал его отцом, он меня – сыном, так сложилось. Ведь не только сковородка с гирькой, но и мой голос не мог преодолеть разделявшее меня с родителями молчание космоса.

Я готов был бы второй срок взять, если бы это вернуло моим настоящим отцу и матери способность слышать и говорить.

Слезы стояли в наших глазах, когда Рашид закончил свою печальную повесть. У Лотфуллиной и Махмутова их деревенские старики тоже были единственным светлым пятном в жизни. Матери только отвешивали детям шлепки, отцы пили и выясняли отношения с женами. Сочувствие, написанное на лицах, в какой-то степени товарищей по несчастью, Халиков немедленно захотел использовать. Его красивую физиономию, словно на компьютере подвергли резиновой растяжке: кривились густые брови, резные губы, рельефные скулы, причем, каждую секунду в меняющемся направлении. «Водки, – застонал он, – я последние три дня воспринимаю мир не через цвет и запахи, а через водку! Это преступление против человечности, я знаю. Весь свой срок я готовился к свободе: на хлебе клялся, целовал его, что больше сюда не попаду. Зато теперь каждую ночь во сне с ужасом привыкаю к мысли, что снова в тюрьме, надо жить, приспосабливаться… Вдруг просыпаюсь – и свобода! Не знаю, чему верить. Такая перегрузка для сердца». Короче, Зуфару для спасения нового дружка нужно было срочно бежать в «Татарку» (ресторан «Татарстан»), найти там главного целовальника города Омегу и на свои деньги приобрести алкоголь. Для пущей убедительности Рашид расстегнул куртку, рубашку и ладонью начал разминать грудь. Небесный ангел глянул на нас с обнаженного торса. На нем была искусно вытатуирована нежная, без всяких сомнений, блондинка. «Мой идеал!» – ахнул Махмутов. Мы чуть ли не носами прильнули к чужой груди, пытаясь разгадать, как тюремный художник добился эффекта черно-белой фотографии. «Это… – вдруг в ужасе отшатнулась Сирена, – это же Лия Суховецкая!»

Рашид задраил молнией куртку, словно ошпаренный. Его ходуном ходящие черты лица успокоились, а первоначальный испуг в темных глазах сменялся нешуточной злобой по мере того, как Лотфуллина объяснялась с нами. Прекрасную даму она, оказывается, знала по совместной учебе в ветеринарном институте. Поначалу с Суховецкой, первой на курсе воображалой и модницей, они не общались. Потом прошел слух, что институтская прима после двух дней знакомства выскочила замуж за какого-то оболтуса, не то бармена, не то официанта, а через месяц его посадили из-за сорока рублей, кажется…