Текст книги "Жизнь уместна (сборник)"

Зазвенел звонок, и Лидия Николаевна пошла открывать дверь. Таня услышала сказанное шепотом «Надьки нет!», возню и Людин голос: «А я не к Наде пришла, а к Тане». – И дверь захлопнулась. Таня вяло поинтересовалась, кто это там приходил. Лидия Николаевна так же вяло ответила: «Мужик какой-то пьяный». Услышав повторный звонок, они наперегонки бросились к двери. Победила молодость – Таня добежала первая и впустила Люду, которой Лидия Николаевна очень обрадовалась. Из нее так и посыпались ласковые вопросы:

– Как дела? Как мамочка, здорова? А как Сашенькины успехи?

– Все нормально, – ответила Люда, улыбаясь, и после Таниного предложения снять пальто в коридоре запахло духами.

Взорам Тани и Лидии Николаевны открылась чистая кофточка и модная удлиненная юбка. Пока Татьяна одевалась в комнате с цветами, бабка курила и оценивающе рассматривала Люду.

– Что это ты, Людочка, – спросила она, – юбки начала длинные носить?

– Это сейчас модно, – сказала Таня, вызывая огонь на себя. – Очень модно. У меня тоже есть длинная юбка, совсем до пят. Называется «спираль».

Лидия Николаевна смерила ее с головы до пят и сказала:

– Такие юбки для красивой фигуры.

– Точно. – Таня повернулась к Люде. – А короткие юбки для некрасивых фигур и уродливых ног.

– Да что ты мне, Танечка, говоришь! Для длинной юбки отличная должна быть фигура. Вспомни девятнадцатый век. Толстого. Что-то как у Анны Карениной.

– А у меня как раз самая отличная фигура. Правда, вам этого не понять. Сейчас в моде девушки французского типа: стройные, стройные и ничего больше. Никакого лишнего мяса.

– Одной фигуры мало. Походка должна быть соответствующая. Величественная такая. Умение себя держать.

– Ну, знаете! Наденешь такую юбку, каблуки нацепишь – и твоя походка поневоле превращается в величественную.

– Да, Танечка, тебе, конечно, пойдет. Есть в тебе что-то такое…

Таня Елагина победила в мелочном бабском споре, и это не доставило ей ни малейшего удовольствия. Покидав немногочисленные шмотки в сумку, она сказала: «Прощайте», но дверь не успела захлопнуться. Лидия Николаевна втянула ее обратно без Люды, которую Таня попросила немного подождать в подъезде.

– Оставляй, поставь сумку! – приказала ей бабка шепотом. – Ты куда без Наденьки собралась?

– А я не собираюсь здесь оставаться, – возразила Таня. – Я сегодня улетаю.

– Оставляй сумку, – железным голосом сказала Лидия Николаевна. – Наденька сразу подумает: что-то не так, раз ты с сумкой ее встречаешь. – Старуха с силой дернула сумку к себе.

– А мне наплевать! – Таня дернула сумку обратно. – Просто больше не желаю видеть вашей рожи.

– Попробуй только Наденьке что-нибудь рассказать! – Бабка вцепилась в сумку обеими руками. – Я такую обработку над Васей проведу!.. Надьке мало не покажется!

Она изо всех сил потянула сумку, которую Таня нарочно неожиданно выпустила, чтоб не отказать себе в удовольствии посмотреть, как бабка отлетает к стене.

– Достанется?! – переспросила она. – А какое он имеет на это право, ваш Василий? Раньше муж был основным кормильцем, а жена, которая не работала, от него зависела. Она была его собственностью. Ей могло доставаться. А сейчас Надежда на сдельной работе даже больше него зарабатывает. Ваш Вася не имеет права ее бить!

Старуха улыбалась и жадно слушала, как прорывается неприязнь Тани к Василию.

– Ты все же помни, что я тебя просила! – предупредила бабка еще раз. – А то я Васе все про тебя скажу. Вызову милицию, будет скандал, и ты из В не уедешь сегодня. Плакали твои денежки.

– Ай-яй-яй-яй! Как страшно! – выкрикнула Таня, соединяя и разъединяя колени согнутых ног. – Прямо коленочки дрожат!

Хлопнув дверью, она оставила в квартире свою сумку и Лидию Николаевну с новыми замыслами в голове.

На улице Люда спросила, о чем мы так долго говорили. Я вздохнула и сказала, что мы говорили по душам. Потом Люда поинтересовалась, обедала ли я, и, узнав, что нет, предложила идти к ней, а к трем часам подойти к заводу и встретить Надежду. Я согласилась. Она взяла меня под руку, и я завела с ней разговор на тему «Лидия Николаевна Багрянская», одинаково интересную для обеих и злободневную.

– Ты знаешь, мне Надя с детских лет про нее рассказывала. А я все как-то не верила. Ну не может, думаю, так быть, чтобы ни за что, просто так к человеку можно было плохо относиться и делать ему гадости. Значит, думаю, Люда, Нина, сама Надежда в чем-то виноваты. Теперь я увидела все собственными глазами. Вот скажи, что я этой старухе сделала?! Чем встала поперек дороги? После сегодняшнего дня меня, конечно, есть за что ненавидеть. Но ведь она же сама меня заставила делать и гадости и грубости. Буквально выдавила из меня дрянь. Зачем ей это надо?

– Змея! – сказала Люда. – Лучшего слова для нее не подберешь. Ты правильно заметила, что она сама вынуждает других и хамить, и грубить. Тетя Ира и то лучше, чем эта сволочь. Один раз мы пришли к ним вместе с моей двоюродной сестрой. А она здорово играет на пианино. Сидим в комнате: я, Надя, тетя Ира и ее этот… – Люда покрутила рукой, отыскивая нужное слово, и не нашла, – дядя Толя. Моя сестра играет. Тут является бабка, на роже улыбка, и начинает показывать, что она в музыке разбирается: «Ах! Какая прелесть! Как изумительно!» Тетя Ира ее слушала-слушала, а потом попросила бабку удалиться. Мол, и без тебя мы тут хорошо посидим. А бабка как заорет: «Ах так! Это мое пианино! Я его на свои деньги купила!» Моя сестра оборвала игру и крышкой так хлопнула, что даже себе по пальцам. Тут тети Ирин этот… дядя Толя встал и двинул бабке по морде. Она грохнулась и орет: «Меня Зайцева убивает!!!» Главное – Зайцева. Дядя Толя ее поднял и снова как двинет. Бабка лежала и не двигалась, пока тетя Ира не взяла ее за ноги и не уволокла в другую комнату.

Я выслушала этот рассказ с нарастающей симпатией в сердце к дяде Толе. Вскоре Люда показала мне на невысокую белобрысую девочку с голубыми глазами.

– Летом я ходила с одним парнем, а после того как мы с ним поругались, он с этой девчонкой загулял. Сейчас он ее бросил, а она, говорят, ходит к нему чуть ли не каждый день. Его мать ужасно ее ненавидит за это.

– Правда? – сказала я, провожая глазами сутулую фигурку девочки. – Конечно, это нехорошо. Ерунда какая-то. Самой бегать за парнем. У нее гордости никакой… А вот, между прочим, если бабке захотеть, то ей ничего не стоит в душу твою залезть и к себе расположить.

Люда меня поддержала:

– Точно. Когда Надя уезжала в августе, бабка слезно умоляла меня навещать ее: «Я, Людочка, боюсь одна». Ну я и приходила, раз ей страшно. Она со мной так ласково беседовала. На жизнь жаловалась, что никто ее не жалеет. А когда Надя вернулась, бабка мне вскоре выдает: «Ты, Зайцева, за последние полгода была у нас семьдесят девять раз, а Надя у тебя тридцать». И давай мне перечислять, сколько я у них всего съела.

– Сегодня она мне выкинула тот же самый номер – достала тетрадку из-под своей перины и прочла все, что я уничтожила в ее съестных припасах за четыре дня.

– Разве у нее для этого есть тетрадка?! – удивилась Люда. – Ну и змея!

Потом она показала мне на парня и скромно сообщила, что с этим дураком она ходила когда-то. Дурак имел неплохой внешний вид, я его рассмотрела, пока они с Людой приветствовали друг друга.

– Симпатичный парень, – одобрительно сказала я.

В подъезде с ней поздоровался еще один юноша, и после того как он спустился на значительное расстояние, Люда сообщила, что и с этим дураком она ходила когда-то. Я в свою очередь заметила, что и этот с весьма подходящими данными.

На звук открывающейся двери появился Саша, и как мне показалось – опухший.

– О! Кто пришел! – приветствовал он меня. – А я завтра экзамен сдаю, к сожалению. – И Саша скрылся за плотно закрывшейся дверью. В трезвом состоянии у него не было желания со мной переписываться.

Люда пошла подогревать обед, а я не отказала себе в удовольствии заглянуть в кладовку. Там лежало то, что положено для кладовок: чемоданы, тряпки, старые пальто.

За обедом я спросила у Люды:

– Много у тебя парней было?

– Не очень, – ответила она. – Видела, как бабка на мою фигуру намекала? Что, мол, не с твоей фигурой длинные юбки носить. Она у меня, конечно, не очень. В школе я ни с кем не ходила. Сейчас веселюсь. Может, времени свободного больше? Ну, человек семь было.

А потом позвонила Надежда. Она сообщила, что по дороге на работу встретила одноклассника, который пригласил ее и Люду к себе, поэтому мы должны ехать к трем часам на улицу Маяковского и ждать ее около продуктового магазина, в два часа она отпросится с работы.

Мы вышли из Людиного дома в меру накрашенные, вежливо уступая друг другу дорогу в дверях. А в автобусе мы поспорили из-за свободного места. Каждая настаивала, чтоб другая села. В конце концов я заняла сиденье, и к трем часам мы молча подъехали к улице Маяковского. Говорить было не о чем.

– Привет, Надежда! – крикнула я около продуктового магазина. – А твои подруги – проститутки.

– Что, – догадалась Надежда, – бабка душу изгадила?

– Еще как! По большому счету. Бедная Наденька! Мне так тебя было жалко, когда ты сидела вымытая, в красивой трикотажной рубашечке, и Нина Сарафанова ввалилась к тебе, дыша самогонкой. Свалилась на кровать в брюках, по колено белых от пыли.

Надя с Людой загоготали.

– Нина была, – сказала Люда.

– И рубашечка была трикотажная, – сказала Надя. – А вот брюк по колено в пыли что-то не припомню.

– Она тогда, – проговорила Люда, задыхаясь от смеха, – подошла к Нинке и, взявшись двумя пальцами за чистые брюки, сказала: «Нина! Встань с кровати! У тебя на брюках бациллы холеры… и прочие венерические заболевания».

Гоготали уже все трое.

– Так и сказала, – подтвердила Надя. – «Бациллы холеры… и прочие венерические заболевания».

В эти минуты Лидия Николаевна казалась Тане Елагиной маленькой и слабой, беспомощной в своих попытках разлить потоком грязи троих людей, которые шли по улице, весело смеясь и желая друг другу добра.

Перед тем как позвонить Надя не забыла высказать уверенность в том, что я всех очарую. Она не понимала, что красиво рассуждать в письмах – задача несравненно более легкая, чем подать те же самые мысли в кругу людей, иронично настроенных.

Дверь открыл длинноволосый мальчик, высокий, с нежным лицом, я узнала в нем Надиного «принца с выдуманными внутренностями». Надо заметить, что его бледная кожа, маленький рот и глаза с длинными ресницами как нельзя больше подходили к этой обязанности.

В комнате сидели двое других ребят. Они приветствовали одноклассниц непринужденно и радостно. С магнитофона лилась музыка, ноги мальчиков обтягивали джинсы. И я тоже почувствовала себя непринужденно. Общего языка для такой обстановки искать было не нужно. Существовал универсальный молодежный. Я подошла к тумбочке, на которой лежали коробки с записями. Принц заметил мое заинтересованное лицо и спросил:

– Увлекаешься?

– Да, – ответила я. – А у тебя есть…

Тут замелькали английские слова – мы кидались друг в друга названиями групп и концертов, пока в глазах не засветилось взаимное уважение. Потом я подошла к мальчику спортивного типа, Володе, который небрежно угощал девочек «Filip Morris’»ом. Я выразила удивление по поводу белой упаковки, так как была знакома с серой.

– А сигареты часто имеют разные пачки. – Володя протянул мне фирменную упаковку с улыбкой. – Вот, например, «Pall Mall».

При наступившем молчании я вытянула отечественные «Столичные». Мое разочарованное лицо доставило присутствующим несколько веселых минут. Фирменная пачка была знакома всем уже полтора года. С Володей я произвела обмен информацией о сигаретах и описанием их упаковок. Потом на столе появилась неизменная «Экстра», и все выпили.

Принц вынес стул на середину комнаты и, усевшись, начал ударять себя по коленям в ритм звучащей музыке.

– Итак, – сказал он, – кто что хочет? Говорите. Я исполняю желания.

Он ждал, пока я не предложила свое желание послушать анекдоты, которых знала великое множество. Так что правильней было бы прокричать: «Хочу, чтоб слушали мои анекдоты!» Я мельком взглянула на Надежду и увидела ее напряженные глаза на улыбающемся лице, но тут же увлеклась анекдотами. Мой запас оказался самым оригинальным и неисчерпаемым. Когда и он закончился, принц продолжал отбивать ладонями ритм. Он исполнял желания. Люда полулежала на диване, закинув ногу на ногу, рядом с мальчиком спортивного типа. А у Нади стали напряженными не только глаза, но и все лицо. Глядя на нее, я не могла загадать другого желания, кроме этого: принц, сделай, пожалуйста, так, чтобы мы очутились дома, рядом со звереющим Василием! Ведь то, что мы здесь сидим, это Надина забота о том, чтобы мне не было скучно. Надежда, встретив мой взгляд, села на ковер и попросила:

– Танюша, расскажи чего-нибудь.

Что я могу рассказать? Рассказывать – это редкий дар в женщине. Тургенев отметил. Зачем мы здесь сидим? Вася наверняка окосел от злости. Бабка времени терять не будет – работает…

– Что же вам рассказать?.. Я человек в вашем городе новый. Вам, конечно же, интересны мои впечатления и сопоставления со своим городом. – Таня Елагина! Выметайте из голоса серьезность! – Мне ваш город не понравился. Все прямоугольное. Там, где я влачу свое существование, больше разнообразия. Но все же между нашими городами гораздо меньше различий, чем можно предположить после первого впечатления. В городе А и в городе В рождаются люди. Неизвестно зачем: и не для радости, и не для горя. Это всё побочные продукты нашего существования. Истинная цель как в городе А, так и в городе В неизвестна. Достигнув нужного возраста, рожденные люди отправляются в ясли, а потом в детский сад. В семь лет как в вашем, так и в нашем городе детям положено в одно прекрасное осеннее утро отправиться в заведение под названием… Каким названием?.. Правильно, школа. И целых десять лет их руки будет оттягивать темный кожаный предмет под названием? Ну как его? Точно, портфель! А после школы самое грандиозное в жизни молодых людей не только города А и В, а всех без исключения городов – поступление в высшее учебное заведение. Поступают все: и те, у кого есть мечта, и те, у кого ее нет, те, кто учился на пять, и те, кто на три, тоже пытают счастье… (Надя уже вся напряженная. И спина и руки. Курит как паровоз!) Какая точка?.. А… Где собирается так называемая золотая молодежь. У нас это по-другому называется – пятак. Вот видите, и в этом тоже сходство всех типов крупных городов. Создаются центры по одинаковым законам и распадаются тоже. Социальный состав… Какой у вас состав?.. То же самое и у нас: дети начальников, преподавателей вузов. – О том, что золотая молодежь – ребята обыкновенные, только спеси в них чуть побольше, Таня Елагина судить не могла, так как никогда не бывала на пятаке, но подтвердила с видом знатока. – Сначала там публика что надо, но потом нефирменных джинсов становится все больше и больше. Сорт девочек все ниже и ниже… Зачем мы здесь сидим?..

Мы еще побесились на улице. Надя с напряженным лицом ставила принцу подножки. Отряхнувшись от снега, распрощались. Люду я тоже видела в последний раз. Она уходила гулять с мальчиком спортивного типа. С ней мы обнялись и поцеловались. Остались я и Надя, ушедшая глазами в себя. Она улыбалась мне, подтверждала, что посидели замечательно, но думала совсем о другом. Она чувствовала, что Васе сейчас очень плохо. Я купила пачку «Tу-134» и положила в Надин карман, так как своего не было. Сказала уже у самого дома, что меня можно не провожать. Но Надя возразила, и глаза ее были где-то далеко-далеко…

Таню Елагину и Надю Черкасову встретило недоброе молчание Лидии Николаевны и Василия Веснухина. Таня посмотрела в его глаза. Они были злы и пусты, как у мальчишки-хулигана. Василий рванул к себе Надежду. Достал из ее кармана пачку «Tу-134» и вместе с мелочью и криком: «Где пила?!» – бросил их в ее лицо. А Надежда стояла, сжавшись в комок, и молчала. «Где надо, там и пили!..» – храбро начала Таня Елагина, но Василий взял ее за воротник и повел к сумке, стоящей у стены, и она заткнулась.

– Вот что, Татьяна! – сказал он. – Сматывайся на…!!! А то как двину…!

Слова-отмщение разбивались о превосходство его тупой силы. Татьяна посмотрела на Надежду, которая стояла, сжавшись в комок. Она не собиралась посылать Василия к собачьим чертям, и глаза ее были далеко-далеко… Татьяна перевела взгляд на Лидию Николаевну. Ее лицо светилось улыбкой победителя. Тане вдруг показалось, что она большая-большая и величественная в своей синей косынке в белый горох. Может, оттого эта старуха была такая большая, что ее несли на своих руках Люда Зайцева, Нина Сарафанова и Василий Веснухин. Побежденного вывели за шиворот в коридор. Надя протянула трехрублевую бумажку и сказала Василию, что это Танины деньги. Танины деньги сейчас же очутились за воротником Таниного пальто. Лидия Николаевна кричала, поставив ноги иксом.

– Не давайте ей три рубля! Она и без того наши деньги крала! Надо бы ее сумку проверить!

– Все! – сказал Василий Веснухин и захлопнул дверь.

Таня Елагина осталась в подъезде с трехрублевой бумажкой за воротником, сумкой в руках и дрожью в ногах. Она заигрывала со злом и доигралась. Тщательно овладевайте языком зла в том случае, если нужно предотвратить подобную сцену. Два слова уже имеются.

«Все! С Тани Елагиной хватит! Мотать отсюдова! Мотать!.. В сумке должна была быть пачка «Ту-134»… Ладно, потом покуришь. А сейчас мотать отсюдова. Мотать! Из этого дома, из этого города поганого… Сейчас встану посередке, и пусть таксист останавливается или давит в лепешку. Одинаковая paдость…» Таня Елагина достала из-за воротника три рубля. Она должна была их гордо кинуть в веснухинскую рожу, если б у нее была смелость и другие деньги. Хотя бы рубль.

– Мне в аэропорт.

«Мотать отсюдова! Мотать! Скорее, скорее! Чтоб все дома этого дурацкого города В превратились в один. Такой длинный! До самого аэропорта… Да, Наденька! Нашу дружбу, конечно, стоило возродить, чтоб чокнутая старуха помои на нее лила, чтоб идиот этот Василий матом ее обложил. Чтоб ты сама ее предала. Черт возьми!.. «Я для Васи все!», «Теряя меня, он теряет весь мир!», «Рядом с ним я себя чувствую такой сильной». Как благородно! Она принесла себя в жертву его счастью… Чего вы хотите, Таня Елагина, от Нади Черкасовой? Чтоб она прыгнула выше своей головы? Чтоб ее посетил какой-нибудь тип разумной любви, которая пользу приносит тому, кто любит, и тому, кого любят? Нет у нее мозгов. Нет. Они у нее в сердце. Можете мотать из города В в своем такси, ей на это наплевать. Она никогда вас не слушала. Она продолжает стремить свою любовь-самоотдачу на предельной точке. Ведь сама жизнь грандиозно ткнула ее в лоб, что там грязь, уродство, страх! Любовь теряет свой смысл… А вам не пришло в голову, что ей в самом деле лучше с Василием?.. Ну и пошла к черту, раз так! Хорошо бы посмотреть на этого летчика с вертолета. Это уж точно – рядовой потаскун наряжен в тряпки силы и благородства. И все! Все! Люда эта – типичная самочка. И мама! «Женщина, полная благородства!» Только и может обитать в душевной тонкости, а дочь свою, между прочим, еще надо одеть и обуть. Очень приятно! – у меня потряснейшие сапоги, а у Нади валенки. Алкоголик! Опустившаяся женщина!.. Меня из такси выкинут, если я закурю? Всем досталось. Таня Елагина никого не обидела. Ах да! Виктор Сергеич – бедный папочка! Обломок великого. «Нужно сделать все, чтоб этот человек был счастлив!..» Таня, вы забываетесь! Вы становитесь ироничны… Не имеете права. Ни по отношению к Надиным слезам и надеждам, ни по отношению к слову «любовь» в ее устах… Надо быть выше иронии».

Надежда спасла нашу дружбу. После девяти месяцев разрыва я получила от нее письмо, которое не ждала: «Я не могу поверить, что твое формирование закончилось на последнем образе, который хранит моя память. Ты взрослела с каким-то странным переломом. Все получилось бы намного проще, если б не наше прошлое. И я бы не ломала голову над тем, почему ты так изменилась, и не считала тебя прозрачной, сквозь которую ежесекундно вижу своего дорогого, милого друга с добрыми печальными глазами. Нас было пятеро, но никто мне не стал так дорог, как ты. Что так сильно привязало меня к тебе? Ведь я безумно любила тебя и уверена, что мое чувство не было безответным. Я знаю, в тебе не было той пылкости и обнаженности, но тогда я мало над этим задумывалась. И все объясняла тем, что ты взрослее меня и со временем во мне тоже уймутся ребячество и наивность. Но оказалось иначе. Я осталась такой же. Значит, мой образ становится все более нелепым по отношению к твоему возрасту.

Вот так я и живу, а может, и существую. Я прошу тебя: не сердись на меня. Не думать о тебе я не в силах. Ибо ты тогда лишишь меня самого больного, но самого дорогого. Ты бы не стала возиться со мной, если б не наши прежние отношения. Такие глупые и недалекие люди, как я, и сейчас встречаются тебе. Ты не имеешь с ними ничего общего. Но нас связало что-то. И это что-то не дает нам быть абсолютно посторонними людьми. Надлом в моей безгорестной жизни произошел летом, когда я не находила себе места в ожидании и томлении. Обстоятельства убивали меня постепенно: сначала мучение разлуки, потом приезд твоей мамы, от которой узнала, что ты не хочешь ехать. Потом… ты сама. Теперь я готова ко всякому. Ради бога, не будь со мной груба! До свидания. Целую (можно?). Твоя Надя».

Я вспомнила, что есть на свете Надя Черкасова со своими непонятными «обожаю», «люблю», и ее образ в самом деле показался мне нелепым. Он меня даже оскорбил. Таню Елагину подчинила себе романтика хипарства. Она запоминала названия фирменных джинсов, которыми не могла обладать, сигарет, которых не удалось покурить, концертов, которых никогда в жизни не слышала, с тем чтобы щеголять ими в кругу людей менее осведомленных. Это была мучительная от опасности попасть впросак романтика. Таню Елагину оскорбило то, что Надя Черкасова никоим образом от нее не страдает.

Я решила возобновленной перепиской избавить Надю от нелепости.

«Здравствуй, Надя! Только что я зачеркнула кучу слов типа «дорогой», «хороший». Понимаешь, в чем дело? Я не могу писать этих слов. А если и пишу, то обязательно сопровождаю гримасами. Так что давай сразу договоримся: я не буду писать подобные слова. И не говори, что любишь меня. Я этого не заслужила, хотя бы тем, что не могу сказать тебе в ответ этих же самых слов. Ты познаешь мир только чувствами, а я только разумом. Ты любишь Люду, маму, животных, а я ни одного человека на земле. Да. Ни одного. Мне давно приходила в голову эта мысль до твоего письма, которое неожиданно пришло и поставило передо мной вопрос: любишь ли ты кого-нибудь? Я ответила, что никого, к сожалению; и мне стало страшно.

У меня есть друзья. Мы друг другу признались, что не можем жить друг без друга. Да, я не мыслю своей жизни без них. Но я их не люблю. Может, это и есть любовь, когда не можешь жить без человека. Но мне кажется, что любовь должна сжимать сердце, наполнять его нежностью и все в этом духе. Что-то подобное я испытывала в детстве. Но мои чувства отчего-то умерли одно за другим. И вот к сегодняшнему дню мы имеем следующий скудный набор: злость, веселье, балдеж (это разновидность веселья, но с вином). Этого мало. Я знаю, что обедняю себя. Но мне надо большой любви или вовсе никакой, большой нежности или ее совсем не надо. Но большие чувства требуют достойного приложения. Не разменивать же их на таких же эмоционально тупых, как я. А их большинство. Они заняты своей успеваемостью, своим благополучием и т. д. Часто среди них становится тоскливо.

И в то же время мне сознательно не хочется быть такой, как ты. Человека делает не только родительское воспитание, но и время. Каждый век требовал от людей определенного процентного соотношения чувств и разума. Ты совсем не хочешь прислушаться к своему времени. А если прислушаешься, то оно скажет тебе о своем предпочтении разумного начала. Все уходит корнями в материальную почву. Это предпочтение основывается на развитии средств коммуникации, транспорта, ритме современной жизни. Количество контактов между людьми увеличивается, но глубина их уменьшается.

Есть два вида общения: фактическое – это общение низшего типа, ему можно обучить электронно-вычислительную машину, и общение высшего типа, при котором происходит обмен собственными частями души. Тем не менее по вышеизложенным причинам именно общение низшего типа становится общением века. А чтоб владеть им в совершенстве, чтобы обмениваться информацией равноправно, необходимо очень много знать, необходимо быть эрудитом.

В каждом веке есть свои лишние люди, процентное содержание чувств и разума у которых резко отличается от требуемого временем. Мне кажется, что это ты, Надежда. Современность должна быть во всем, даже в фасоне твоей юбки».

«В моих руках письмо взрослого человека, и, откровенно говоря, я оробела. Ты так умна, что я не смею вести разговор о жизни с тобой, думая, что каждая моя мысль будет осмеяна.

Все правильно. Все меняется. И если ты писала о лишних людях, то меня можно назвать обыкновенным жизненным отбросом. Я сама и произвожу и потребляю продукты собственных воображений. Поэтому мне нередко кажется, что я элемент выдумки и нереальности. Дело в том, что я живу всем тем дорогим, что было в моей жизни, тем, что кончилось тяжело или радостно… Сейчас, когда я все острее ощущаю все, что происходит в повседневной жизни людей, я все чаще ухожу в свое убежище: раздумья, мысли, память. И, по-моему, стремление к чему-то необычному, сказочному овладело мною раньше, чем я успела почувствовать недовольство окружающим меня миром.

Ты понимаешь, Танюша! Не жизнь, а сплошное забытье и отрешенность. Казалось бы, я неплохо устроилась. Но отдельные обстоятельства, например, общение в транспорте или ответ у доски, буквально стягивают меня вниз и тут же колют со всех сторон, вызывая окончательное раздражение. Ты скажешь: «Как же так? Ведь тебя будут считать просто-напросто идиоткой». Именно так, Танюша, я и выгляжу: дурная, смешная, вечно с заскоками, ужасная непоседа.

Меня постоянно раздражает то, что меня все одергивают, пытаются втянуть в колею современной жизни. Я не хочу вариться в общем котле. Я хочу сделать то, что желает душа. И оттого, что я иду по следам своих внутренних желаний, создаю дикое впечатление…»

В письме была Надина фотография. Я была поражена ее повзрослевшим лицом: длинные волосы уложены в пышный узел, в огромных глазах печаль. А в уголках маленького рта твердость. И как посмотришь после этих уголков на глаза, так в них вроде бы не печаль вовсе, а сила. На обратной стороне фотографии я прочла стихи:

 
Подкралась грусть к подножию раздумий
И незаметно душу вовлекла
В мир, укрывающий след тяжести угрюмой,
И нежной болью грудь обволокла.
Живу я днями теми, что навеки
В порыве жизни ветер оборвал
(Как обрывает листья с крепкой ветки)
И в памяти моей их очертал.
Я не живу, а лишь слегка касаюсь
Своими крыльями поверхности земли.
Я не живу, а только молча маюсь
На этом свете, полном грусти и тоски.
 

Я долго вертела в руках фотографию, пытаясь собрать воедино человека, изображенного на ней и писавшего стихи. Наконец они слились: первый, сильный в такой степени, чтоб не вариться в общем котле, защищал второго, который варился в собственном соку и писал стихи. Они не могли друг без друга.

Избавлять Надю от нелепости, которая, оказывается, сознавалась и старательно культивировалась, было бесполезно из-за силы первого человека. Идеям, которые я кинула в своем письме, Надя развития не дала, как я это привыкла делать со своими друзьями. Но тем не менее переписка продолжилась. Я познакомила Надежду со своим творчеством:

 
Нет сил переносить квартирную тоску!
Цедить учебников микстуру!
И на экзамене, ворочая язык-доску,
Терпеть учительскую диктатуру!
 

Создавалось общение не в духе времени – шел обмен составными частями души.

Подъехав к стеклянной коробке аэропорта, я отдала шоферу три рубля и вошла в помещение. Стулья, вдоль которых брели мои ноги, были заполнены людьми. Я не могла найти ни одного свободного места. Где-то наверху сверкнула вывеска «Зал ожидания для военнослужащих». Я поднялась и увидела бесчисленное множество свободных сидений, и только устроилась в самом дальнем углу, как почувствовала, что голова нестерпимо болит. Казалось, что в ней сидит маленькая Лидия Николаевна и колотит по моему черепу изнутри молотком. Я закрыла глаза и встретила злые глаза Василия и решила больше ничего не делать. Лидия Николаевна овладевала новыми методами издевательства: взяла мои нервы за концы и стала приводить их в волнообразное движение. Ноги задрожали, каблуки начали стучать по плиткам пола. Я прижала колени руками, но задрожало все вместе. Мне осталось сжаться как можно сильнее и смотреть на спящего курсанта с запрокинутой головой.

На первом курсе института выяснилось, что Надин отец, которого она никогда в жизни не видела, живет в городе А. Я предложила свои услуги на тот случай, если наличествует желание иметь представление, как выглядит родной отец. Надежда прислала адрес и предупредила, чтоб я не пугалась, увидев дряхлого старика, ибо ее отцу недавно стукнуло шестьдесят.

Окна, которые, по моим расчетам, должны были принадлежать квартире Надиного папы, сразу бросились в глаза среди благополучных тюля и штор. Они были занавешены простынями. Только нажимая на кнопку звонка, я задала себе вопрос: а что я, собственно, скажу? Ответа не было, и, обрадованная молчанием за дверью, я выбежала из подъезда.

Во второй раз я пришла дней через десять и уже заранее знала, что буду спрашивать, здесь ли живут Ивановы. Окна были занавешены все теми же простынями. И все то же молчание встретило меня после нажатия на звонок. «Все ясно, – думала я, звоня еще раз. – Уехали. Окна простынями занавесили». И вдруг молчание безо всякого предшествующего шарканья шлепанцев сменилось громким криком:

– Кто там?!

– Это я, – ответила я голосу.

– Кто я? – спросил голос.

– Откройте, прошу вас! – попросила я.

Голос был страшно сильный. От него хотелось присесть, выложить быстренько всю правду и смотаться. Но хозяин его не собирался себя показывать. Он еще раз громко спросил, что мне нужно, и добавил уже возмущенным голосом:

– Девушка, я не могу долго стоять! У меня нога больная!

Сильный голос сделал ударение на слове «меня». Поняв, что хозяина мне не увидеть, я решила компенсировать скудость полученной информации длительностью разговора. Прозвучал вопрос, стоявший в плане первым после предполагаемого открытия двери: