Текст книги "Реформа. Как у России получилось"

Об электронном правосудии

Привыкшим к цифре трудно поверить, что каждый ее приход в государственный орган – революция, за которую приходится бороться. Так и цифровизацию судов мы провели, через колено ломая сопротивление системы и страхов отдельных лиц. Опуская саму борьбу, здесь я расскажу о результатах.

Мы уместили суд в иконку на рабочем столе компьютера. Теперь стороны дела подают документы только электронно, все материалы дела – в программе. У судьи и сторон есть трехсторонний чат, где они могут обсуждать какие-то технические вопросы. Все заседания проводятся онлайн в этой же программе и доступны для просмотра любому желающему (что заодно с обеспечением открытости дисциплинирует судей). Стороны лишь в исключительных случаях вправе попросить живого общения.

Нам говорили, что это невозможно: неясно, как понять, кто сидит у экрана, как предотвратить утечку материалов. Но при неотвратимой уголовной ответственности за подлоги и обман суда этих проблем быть не может.

Главное возражение состояло в том, что без пользования компьютером и программой будет невозможно защитить свои права. Приводили как довод пресловутых бабушек, которые не смогут подавать иски. Но сегодняшние бабушки достаточно компьютеризированы. Те же немногие, кто не способен открыть программу в интернете, нуждаются и в помощи юриста, а он знает, куда нажимать[75]75
  Забавно, что среди приводивших бабушкино возражение были сторонники адвокатской монополии – полной невозможности пойти в суд без сопровождения специально обученного человека.


[Закрыть].

В любом случае неудобства отдельных лиц были незначительны в сравнении с выигрышем общества.

Посудите сами: например, две трети времени, которое юристы выделяли для судебных заседаний, отдавалось дороге и ожиданию возле кабинета судьи.

Частность обсуждаемых в этой книге вопросов может вводить в заблуждение. Но, во-первых, я описываю здесь только некоторые случаи, если же сложить всё вместе, то получится нечто внушительное. Во-вторых, эти частные случаи покажутся весьма общественными, если вспомнить количество дел в судах – 30 миллионов в год. Допустим, юристы тратили на заседания в этих делах 300 миллионов часов (по десять на дело). Выходит, реформа, упростив заседания, сэкономила 200 миллионов юристо-часов.

Плюс каждое действие раньше приходилось подкреплять заказным письмом, которое совсем не дешево в отправлении.

Одни бесполезные письма и бесполезное время юристов стоили экономике России миллиарды долларов в год.

Мы забрали у общества через налоги несколько десятков миллионов долларов, на них провели цифровизацию, и теперь общество экономит миллиарды. Если государство для чего-то и нужно, то именно для такого.

Очень дорого нам стоила сама программа. Требования к ней были как к айфону: простота в освоении, удобство, покрытие всех возможных потребностей пользователей. Ее писали в Силиконовой долине. Судя по отзывам, получилось неплохо.

Других трат не было. Для работы судьям нужны только ноутбуки. Закупать их государству – все равно что поставлять судьям обувь или средства макияжа, притом с неэффективностью, рисками коррупции и плохим качеством. Куда лучше, если судья выберет ноутбук по себе, а мы компенсируем ему это через большую зарплату. Этот частный случай показывает общую логику, которую мы применяли во всем.

О лжи в суде

В России ложь в суде всегда считалась частью состязательности сторон, национальной традицией. Известная клятва американского свидетеля в переложении на русский язык звучала так: «Клянусь говорить что хочу, ограничиваясь только собственным воображением». Власть никогда не имела политической воли на наказания за ложь, подлоги и подделку документов. Возможно, это отражение ее психологии.

Такое положение причиняет обществу большой ущерб. Допустимость лжи и подлогов рождает недоверие суда ко всему, что ему говорят. Это затягивает дела. Из-за допустимости лжи нарушитель надеется вывернуться в суде, хорошо соврать. Это увеличивает количество дел и соблазняет на нарушения.

Поэтому в развитых странах ложь в суде считается тяжким преступлением против правосудия.

Так должно быть и в России. Мы изменили закон, и теперь за ложь и представление фальшивых доказательств дают как за крупное мошенничество: до 10 лет тюрьмы или как минимум крупный штраф.

В первый год после принятия закона было осуждено к реальным срокам почти полторы тысячи человек. Никто из них, конечно, долго не сидел – кого-то выпустили по амнистии, кому-то срок заменили штрафом. Они были жертвами традиции и еще не поняли изменений, наказывать их так сразу было бы несправедливо. Зато они запомнили сами и передали другим, что теперь в суде за слово нужно отвечать свободой. Все записи заседаний сохраняются, все подаваемые суду документы – тоже. Обман не останется без наказания.

Суды теперь доверяют свидетелям и получаемым документам, дела идут куда быстрее, и всем от этого легче.

Частные судьи

Услуга суда не отличается от любой другой. Из этого появляется естественная идея: платить третьему частному лицу, чтобы он нас рассудил. В России уже была частичная попытка применить ее («третейские суды»), но это было совсем не то.

До России частных судей не было ни в одной стране мира. Нам приходилось не основываться на опыте других, а проводить опыты на себе.

Мы предложили принять закон о частных судьях, которые были бы во всем равны государственным.

Многие были против: говорили, что частный судья будет склонен к взяткам. Но вряд ли у государственного эта склонность развита слабее. Частный судья имеет те же обязанности по отчетности и декларациям, не может получать деньги ни за что, кроме судейства, – в общем, ничем не отличается от государственного. Коррупция не опасна ни в частной, ни в государственной организации, если бороться с ней.

Боялись, что частный судья будет принимать неверные решения. Однако представим: кто-то заявляет государству о своей способности быть судьей. Государство проверяет его качества и, если они достаточны, дает должность. Так почему же государство после проверки не может вместо должности в конкретном суде дать возможность быть судьей вне суда? При этом выше них стоят одни и те же апелляционные суды и далее до Конституционного, а значит, неверные решения будут отменяться, а судьи изгоняться.

Беспочвенность опасений подтвердилась временем: частные судьи привлекаются к ответственности всего на 5 % чаще, чем государственные. Это предел погрешности, возникший, видимо, из-за заблуждения: некоторые действительно подумали, что могут заниматься чем-то серым, если им дали судейские полномочия, не посадив в государственный суд. Через несколько лет случайные люди отсеются рынком и антикоррупционной службой, и статистика повернется в пользу частных судей.

Решения же частных судей отменяются почти на половину реже – это уже закономерность.

А что их вообще отличает?

Раньше их отличало бы место – государственный сидел бы в здании с флагом и охраной. Отличие больше психологическое. Но сейчас они оба могут выходить в онлайн-заседания откуда угодно, лишь бы с приличным фоном.

Отличие было бы и в коррупции: если система государственной власти в этом пункте не чиста, то и частных судей быть не может.

Что же касается отличия сегодняшнего, то оно одно, обнаруживающееся между любым государственным и частным. У частного судьи есть лицо, он бережет свою репутацию. Он предприниматель, работающий для клиентов быстро и качественно.

Посмотрите на скорость частного судопроизводства. Частный судья в несложном деле может принять иск в среду, провести три онлайн-заседания в три дня и в субботу вынести решение. В этом нет безоглядной погони за скоростью: если дело сложное и требует долгого изучения обстоятельств, то оно может продолжаться и год. Суть в том, что дело продолжается ровно столько, сколько требуется.

Даже лучший и приятнейший во всех отношениях государственный судья никогда не будет на такое способен. От количества дел его зарплата не зависит, а он не враг себе, чтобы перерабатывать только ради доставления удовольствия третьим лицам. В государственном суде просто невозможно ввести систему поощрений – это всегда будет вредить процессу. Чудо возможно только при частности судейского существования.

Плохо, что к частному судье можно пойти только по соглашению сторон, но и это немалая часть дел. В крупных договорах вы всегда встретите условие, какому частному судье стороны доверяют рассудить их будущие споры, в средних – часто, и лишь в небольших стороны обходятся государственными судами.

Частные судьи имеют четкие сферы: здесь сформировался обычный рынок, где можно найти гениального дорогого судью или среднего подешевле.

Наконец, государственный судья забирал бы много клиентов у частного из-за ничтожного размера госпошлины: сложно платить разницу между нулем и существенной ценой частного судьи. В том числе поэтому мы подняли госпошлину.

О судебной пошлине

В России пошлина за подачу иска составляла ничтожную сумму. Это расписка государства в недееспособности. Оно как будто предлагает вам попробовать защиту от нарушителя, но из-за неуверенности в своих силах не берет за это деньги.

При справедливости в судах сохранить низкую пошлину – значит заставить налогоплательщиков заплатить за доказывание нарушителю его неправоты. Проведя судебную реформу, мы посчитали себя в полном праве увеличить пошлину в среднем пятикратно. Теперь за услуги суда по большей части платит проигравший, а не налогоплательщики.

Высокие пошлины не страшны, если право предсказуемо. Можно пойти к юристу, и он расскажет о перспективах будущего дела.

Реформа сельского хозяйства

Есть три способа разориться: самый быстрый – скачки, самый приятный – женщины, а самый надежный – сельское хозяйство.

Уильям Питт Амхерст

Сельское хозяйство как способ разориться

Приведенная выше фраза Уильяма Питта Амхерста кажется странной.

В условиях свободного рынка все сферы стремятся к одинаковой норме прибыли, все интересны для предпринимателей. Заработать можно везде. Как и обанкротиться.

Сложно представить, чтобы в долгосрочной перспективе в одной сфере годовая прибыль с капитала равнялась 2 %, а в другой – 50 %. Капитал всегда перейдет из менее прибыльной сферы в более прибыльную. Конечно, идеального уравнения норм прибыли никогда не случится, но рынок всегда к этому стремится.

Иначе нужно было бы предположить всеобщую глупость предпринимателей. Между тем послушайте их – они всегда ищут «нишу». У них есть «свободная ниша» и «занятая ниша». В переводе на язык экономической теории, свободная ниша – это сфера, где норма прибыли завышена. Занятая ниша – та, в которой уже ничего не заработать – там норма прибыли равна или даже меньше среднерыночной[76]76
  Надеюсь, это объяснение от упрощения не сильно потеряло в точности. Подробнее – см. главу «Реформа вторжения государства в бизнес».


[Закрыть].

Эти люди только и делают, что сравнивают нормы прибыли и ищут, куда вложиться. Никто лучше них не разберется в том, нужно ли сейчас рынку больше сельхозпродукции. Из фразы же Амхерста получается, что именно на сельском хозяйстве предприниматели теряются и из века в век вкладываются в него, чтобы обжечься и перейти в другие сферы.

* * *

Но все же Амхерст был прав, ведь говорил он не о свободном рынке, а о сельском хозяйстве.

Сельское хозяйство стало таким не по своей природе, а из-за преувеличения значения земли. Богатые землевладельцы всегда пользовались доступом к королю для разговоров о важности земли, а теоретически это обосновали физиократы[77]77
  Физиократия – буквально «власть законов природы».


[Закрыть] XVIII века. Они утверждали, что производительна только земля: только она создает материю, а все остальное – торговля, промышленность, обслуживание и т. п. – всего лишь перемещает или переделывает ее, а потому бесплодно[78]78
  М. Ротбард, «История экономической мысли. От античности до Адама Смита», стр. 401. Там же:


[Закрыть].

Адам Смит придерживался менее бредовой версии физиократизма – подлинно производительным является только материальное производство – в противопоставление нематериальным услугам. Это заблуждение, далеко уходящее от свободного рынка, сильно повредило экономической мысли и дало путь ко вторжению государства в экономику под предлогом «правильного направления ресурсов».

Это заблуждение можно объяснить тем, что в то время большая часть коммерции сводилась к перевозке и продаже сельхозпродукции. Сейчас земля занимает в экономике куда меньшее место, но вера в нее осталась. Идеи многих современных экономистов по этому вопросу кажутся не тронутыми абсурдностью, идущей от физиократов, лишь благодаря многословности и туманности формулировок.

Видимо, это животное стремление к поиску еды – одна из задач нашей лимбической системы. Даже образованным людям сложно поверить, что и в сельском хозяйстве достаточно производить достаточное. Интересно только, как они не приходят к мысли о необходимости выдавать субсидии супермаркетам, доставщикам и переработчикам: от них цена на конечный продукт (а значит, и стимул к производству) зависит даже больше, чем он производителя.

В действительности земля ничем не отличается от любого другого ресурса. Она не заслуживает такого пиетета. Экономику развивают технологии и идеи. С ними реальные доходы растут, и можно купить все больше благ. Так хлеб дешевеет естественным образом и гораздо быстрее.

Но поскольку государство состоит из чиновников, а те, в свою очередь, тоже животные из ряда Homo, то оно всегда стремилось поучаствовать в поиске пищи. Регулировало, проверяло, поддерживало «своих», не давало «чужим».

Поэтому сельское хозяйство и стало способом обанкротиться для нормального бизнесмена, который не разобрался, куда попал. Здесь имеют прибыль только умеющие общаться с чиновниками, подпадать под программы и лоббировать.

Вершина государственного вмешательства в сельское хозяйство – Гуверовская администрация в период до Великой депрессии и СССР периода коллективизации. Это две стороны одной медали.

Но уроков никто не извлек, во всех развитых странах сельское хозяйство – сфера сотрудничества с государством.

Особенно субсидиями грешат в Европе – там до трети бюджета спускается фермерам. Об опасности такого искусственного перераспределения см. главу «Реформа вмешательства государства в экономику».

Удешевление хлеба на один процент стоит пяти процентов удорожания других благ. Знай европейцы, сколько они платят за дешевый хлеб, когда покупают машину или телефон, они пришли бы к беззлаковой диете.

* * *

В сельском хозяйстве всех смущают две вещи: риск потери урожая (неурожай, засуха, пожары) и сезонность.

Но предприниматель – это именно тот, кто прогнозирует риски. Его дело и состоит в том, чтобы посчитать, сможет ли он при рисках и издержках конкурировать с другими в цене.

При этом сельское хозяйство – самый обычный бизнес без выдающихся рисков. Это совсем не венчурная инвестиция. Тем более не покер.

Было время, когда я много времени уделял покеру. Профессиональные покерные игроки, зарабатывающие на этом деньги, – обычные предприниматели. В каждой раздаче они оценивают вероятную силу своей руки и принимают решение. Это математическая наука о вероятности выигрыша-проигрыша (или лучше прибыли-убытков). Можно проиграть любую отдельную раздачу, но в долгосрочной перспективе стратегия и следование теории вероятностей приведет к прибыли по равновесию Нэша.

Покеристы рассуждают так: «Если я поставлю 100 долларов, то в восьми случаях из десяти проиграю. Но зато если соперник блефует, то я заберу весь банк в 1000 долларов. Надо ставить». Так о рисках думает предприниматель.

Если предпринимательство возможно в покере, где в любой раздаче можно сильно проиграть, то тем более оно возможно и в сельском хозяйстве, где пожар или засуха иногда уничтожают год трудов.

Что до сезонности, то предприниматель, занимающийся сельским хозяйством, всегда учтет ее в цене. Закон нормы прибыли заставит перейти в эту сферу ровно столько предпринимателей, сколько нужно рынку. Длись сезон круглый год – было бы куда больше конкурентов при меньшей цене, а норма прибыли все равно выровнялась бы по средней.

При этом все же, когда предприниматель жалуется на неурожай и сезонность и просит поддержки государства, он не плутует, а искренне верит в то, что говорит. Государство должно найти в себе силы мягко отказать ему в этом непроизвольном мошенничестве.

Сельское хозяйство по-новому

В России Министерство сельского хозяйства занималось тем же – субсидировало и регулировало.

Всё это было осложнено коррупцией – давали своим. Но бессмысленность здесь сгладила несправедливость: неважно, своему или чужому даешь, – все равно в никуда.

Регулирование сельского хозяйства находилось на уровне лучших практик Евросоюза. Брюссельские чиновники находят себе работу в регулировании кривизны огурца и выдаче паспортов коровам[79]79
  В. Федорин, «Дорога к свободе. Беседы с Кахой Бендукидзе».


[Закрыть]. На исполнение этих требований во многом и уходят субсидии.

У Евросоюза есть сайт, который называется «О нас врут». Там пишут: «Про нас говорят, что мы регулируем кривизну огурцов, что мы регулируем наказание за недачу игрушек свиньям. Это неправда». А в чем правда? Что евродиректива заставляет национальные государства принимать законы о наказании за недачу игрушек. Какое будет наказание – дело уже национальных государств. «Это вранье, что мы сажаем в тюрьму. Мы не регулируем кривизну огурцов. Мы ни при чем. Кривизну огурцов регулирует совершенно другой орган – Европейский союз производителей огурцов». «Это неправда, что мы регулируем размер упаковки чая. Упаковки чая могут быть любого размера, если они соответствуют таким-то параметрам»[80]80
  Там же.


[Закрыть].

Это дорого обходится потребителю: в Европе затраты бизнеса на выполнение правил и ограничений (compliance costs) настолько монструозные[81]81
  Там же.


[Закрыть], что, будь они приняты в России, на их выполнение уходила бы половина ВВП.

Мы не имели права на игры в паспортизацию коров и установление стандартов семян. Упразднили большинство правил.

Регулировать стоит только опасные для человека удобрения, добавки животным и генные модификации. Их мы запретили. При нарушениях – большая ответственность. Особенных регуляций и проверок для этого не нужно. Как и везде, при неизбежной жесткой ответственности предприниматель не станет рисковать и опускаться на незаконное.

Недоступное глазу широкой публики, а значит, бесконтрольное, сельское хозяйство содержало и совершенно необъяснимые запреты. Например, в начале 2000-х годов фермеры пролоббировали запрет иностранцам владеть сельскохозяйственными участками[82]82
  Статья З Федерального закона от 24.07.2002 № 101-ФЗ «Об обороте земель сельскохозяйственного назначения».


[Закрыть] – достижение тем более уникальное, что даже куда более сильные лоббисты из тяжелой промышленности не смогли его повторить. В пользу этого запрета обычно говорят, что нельзя распродавать «нашу русскую землю» иностранцам, но его единственное следствие – ограждение потребителей от эффективных предпринимателей, способных дать товар лучшего качества по меньшей цене.

Мы отменили все субсидии. Сократили штат Минсельхоза в несколько раз. Многие департаменты министерства даже не могли объяснить суть своих занятий – «собираем отчеты, курируем».

Мой отец – фермер. Реформа состоялась благодаря его рассказам о ежемесячных поездках на поклон к чиновнику, о требованиях к образцам семян и постоянных отчетах. При этом раньше он получал гранты. Но когда узнал об отмене грантов и требований одним пакетом, был счастлив. «Пусть не поддерживают, лишь бы не мешали».

Реформа церкви

Частные лица должны оплачивать своего священника так же, как они платят своему булочнику.

Стендаль, «Жизнь Наполеона»

Государство в России всегда поддерживало Церковь, отнимая деньги у неверующих, благодаря чему верующие получали желаемое дешевле. Всё это для идеологической обработки населения.

Показательный случай: когда я работал в министерстве, мне попалось прошение патриарха Кирилла Президенту о выделении нескольких десятков миллиардов на поддержку РПЦ в период «Ковид-19». Патриарх сообщал, что количество прихожан в период кризиса уменьшилось, и просил покрыть недополучение в кассу. На прошении стояла виза Президента «Согласен». Люди не захотели платить добровольно – деньги нужны были на другое. Церковь ответила им: «Ладно, мы все равно возьмем свое. Только на этот раз спрашивать не станем».

Такое искусственное перераспределение ресурсов имеет тяжелое последствие: духовных лиц и церквей становится больше, чем готово содержать общество. Как и в любом другом месте, при отмене государственной поддержки только один из десяти сможет жить в частном порядке (в случае с церковью – на пожертвования прихожан)[83]83
  Это значит, что ранее на 90 % православие одних оплачивали другие – атеисты, представители иных религий или просто люди, которые не связывали свою веру с походом к священнику.


[Закрыть].

Реформа церкви всегда болезненна и приводит к необходимости смены работы для десятков тысяч священников и сотен тысяч других сотрудников.

Эта реформа уже проводилась в России в 1918 году: Декретом «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» было объявлено, что государство больше не поддерживает церковь, она живет на пожертвования. Естественно, прихожане не смогли содержать массу священников, и тем пришлось идти на обычную работу. Церкви при этом стали ненужными, в них устраивали что угодно – от больниц до тюрем[84]84
  Об этом говорил и А. Невзоров (https://www.youtube.com/watch?v= ZX6aB4X_fHw).


[Закрыть].

Тогда реформа не представляла собой проблему: ломалось всё общественное устройство. Голоса против были, но как исключение, опасное для их подающих. Поэтому и проводить реформу можно было, особенно не задумываясь о методах.

В цивилизованном же мире такое делается мягко, с минимально возможной болью для всех сторон (общества, сотрудников церкви, верующих).