Текст книги "Колдуны"

21

Сумерки старят и без того темное низкое небо. Свет, что еще остался, тускнеет и заставляет Тома чувствовать себя так, будто он страдает дегенеративным заболеванием глаз.

За пределами сада, среди корней старых деревьев, тусклый блеск неба полностью поглощает дальняя сторона леса, где бы ни проходила ее граница.

– Арчи!

Пригибаясь под мускулистыми ветвями, отмахиваясь от мешающей молодой поросли, поскальзываясь на мокрой тропинке, он умоляет влажную землю отдать собаку и нового пингвина Грейси. Но перед напряженными глазами Тома лишь муть, словно он погрузился под воду в канале.

Между непроходимыми зарослями кустов и колоннами увитых плющом стволов муть размывается до почерневших сгустков пустоты. Стоящие рядом предметы наползают друг на друга и превращаются в нечто совершенно иное: дерево становится великаном, куст – двуногим волком, папоротник – лицом, перед которым Том едва не извинился, упавшая ветка кажется сгорбившейся от горя женщиной в накидке. Пустоты расширяются, углубляются. Верхушки деревьев протягивают руки вверх и поникшими пальцами хватаются за лучи умирающего солнца.

– Арчи!

Полуослепший Том пошатывается, а за ним наверняка наблюдают коварные твари. Он спотыкается, бледный и теплый, точно дрожащее животное, которое пахнет пищей и уже давно должно прятаться в своей норе. Древние инстинкты трепещут в ожидании нападения сзади или сбоку.

– Арчи!

Оказаться здесь так скоро после первых напрасных поисков и пытаться найти уже не только очередную потерянную игрушку, но и собаку – это доводит его от подавленности до раздражения. Оно тлеет внутри, словно приступ несварения желудка. И все же Том здесь, ищет второго пингвина, заблудившегося не на той широте в чужом краю. «Оба мы дураки набитые».

– Малыш!

Грейси не сбилась бы с пути, так что, по крайней мере, игрушка должна быть где-то на тропинке. Местами пингвин белый, приметный. Не так много возможностей сойти с тропинки между деревьями, которую, возможно, даже протоптали животные.

Том идет дальше и все сильнее ощущает скованность, когда пригибается и бросает взгляды на свои едва различимые в темноте ноги. Но он успевает продвинуться вперед не больше чем на несколько сотен метров, когда его заставляет выпрямиться запах разложения.

Морщась от миазмов, привкус которых, кажется, намерен навсегда поселиться у него во рту, Том глядит под ноги. Ничего не видно. Он отмахивается от чего-то невидимого и слышит жужжание у себя над ухом. Затем вглядывается вверх, на кружащееся кольцо насекомых.

Прорехи в лесном пологе пропускают рассеянный голубоватый свет, который очерчивает обмякший, но все же пушистый хвост, висящий на березе.

Том отшатывается, заслоняя предплечьем рот и нос.

– Какого хрена?

Сначала ему кажется, что это кошка. Но для кошки окоченевшие лапы выглядят слишком жесткими и щетинистыми. Только когда удается разглядеть белое горло и треугольную морду, которая расширяется к большим, поднятым кверху ушам, Том понимает, что перед ним истерзанные останки лисы.

Он вглядывается, не веря и слабея от ужаса, в черные десны и оскаленные острые зубы, выступающие в слабом свете и медленно проникающие в его сознание. Маленькое создание, окоченевшее, то ли тяжело дыша, то ли облизываясь длинным языком. Привязанная к стволу лиса с удавкой из тусклой проволоки на шее. Дерево обернулось егерем.

Том, кашляя, отступает, поскольку трупное зловоние и жестокость зрелища вселяют невыносимый ужас в его мысли.

Прошло несколько дней с тех пор, как он отважился в первый раз зайти так далеко в лес, но Том узнает упавшее дерево, которое лишилось коры и приобрело цвет бледных костей – одно из того немногого, что все еще видно на земле. И раньше к его стволу не было привязано никакое животное. Конечно, тогда Том высматривал игрушку, но наверняка почувствовал бы запах и услышал жужжание мух. Значит, трупик принесли недавно. И вывесили, точно вора на виселице, чтобы он раскачивался над единственной тропинкой, которая вела из сада. Ради того, чтобы гости не забирались далеко в старый лес. Это сделал кто-то из местных.

Маленькая Грейси тоже видела мертвую лису. Зверька, с которым была знакома только по мультфильмам или иллюстрациям к сказкам о говорящих животных, которые подкручивают усы и носят красные пальто. Его ребенок, его маленькая девочка, обожавшая всех детенышей, увидела это. Она не может представить себе смерть персонажа из книги сказок, не говоря уже о задушенном проволокой животном, почерневшем от крови и кишащем мухами в том самом лесу, который папа преподнес ей как волшебный подарок.

Это должно было стать таинственным и очаровательным местом, окружавшим теплый дом, который навсегда останется в ее памяти наполненным любовью и светом. Никаких непроходимых зарослей, таких же диких и унылых, как холодный, тоскливый дом, зараженный призраком повешенного в холле.

И в сознании Тома вспыхивает образ несуразной головы миссис Мут: чувство собственной важности и врожденная злоба отпечатались на отвратительном для него лице. Он почти слышит покровительственный тон, исходящий из этой морщинистой, заросшей бакенбардами морды. «Да-а-а-а?»

Что она тогда сказала? «Как родитель, разве вы не заботитесь о безопасности своей дочери»? Затем упомянула что-то о воображении Грейси, о том, что в старом лесу появляются всякие идеи… «Мы отругали ее ради ее же блага… Это не место для детей».

И после Том бежит прочь от миазмов мертвечины, у него перехватывает дыхание. Вдохи и выдохи жаждут превратиться в крики ярости. Он неуклюже мчится в темноту, ударяя по всему, что хлопает у него над головой и скрещивается, точно руки, на груди – ветви, созданные, чтобы увеличить его мучения, предостерегают его, заставляя вскипеть.

До тех пор…

Над Томом, позади него, рядом с лисой трясутся ветки – что-то проталкивается сквозь протестующую зелень. Суету сопровождают решительные движения то ли лап, то ли рук, которые хватают и загребают.

Том останавливается. Оборачивается. Огонь его ярости превращается в иней ужаса, который исходит из кожи головы и сковывающий льдом позвоночник. Этот взрыв страха настолько силен, что сжимаются и разжимаются тестикулы.

Вглядываясь вверх, Том теряет равновесие. Попадает рукой в крапиву. Мокрая кожа на проводах под напряжением.

Взгляд Тома скользит по кружевным и окаменевшим кораллам, которые оплетают нижнюю сторону лесного полога. Невзрачная плетенка, которую слабый свет проецирует на угольный экран неба. Никакого движения. Но любой сгусток, очертания чего угодно там, наверху, могут оказаться источником шума.

Возле земли на тропинку вылетает громоздкая фигура, заставляя Тома опустить взгляд. Существо проносится в нескольких футах, отталкиваясь от кустарников.

«Обезьяна или чудовище? Откуда оно взялось, с дерева?»

Невозможность происходящего холодными пальцами сжимает горло, пытаясь выдавить разум прямо через свод черепа. В течение нескольких невыносимых секунд Тома охватывает напряжение, и он с ужасом в глазах заключает, что существо перед ним просто не может быть реальным. Он не в силах ни пошевелиться, ни выдохнуть.

Влажно хлюпают лапы. Маленькая лохматая тень, черная, каким скоро станет небо, ковыляет ближе, пересекая участки чернильной пустоты под корнями деревьев. Приближается, не выделяясь ничем, кроме небольших объемов и вихляющей походки, будто тяжелое брюхо покачивается над мокрой землей. Идет прямо на него. До него.

Том скулит. Даже поворачивается боком, чтобы подготовиться к удару по ногам, который, как он ожидает, будет ужасным. Тому хотелось бы подпрыгнуть, словно напуганная мышью домработница в одном из мультфильмов Грейси.

А потом эта штука чихает, отчего звякает стальной жетон с именем на ошейнике. В шаге от голеней Тома похожая на буханку голова с опущенными грязными ушами принимает, наконец, узнаваемый вид.

– Арчи! Мерзавец! У меня чуть сердце не остановилось!

Его голос не вызывает ни дружелюбного лая, ни прыжков, ни вытягивания лап. Не вызывает даже собачьей «улыбки». Здесь лишь подавленный щенок, который с трудом добрался до него, опустив траурным флагом короткий хвост.

Наверное, он заблудился. Брошенный Грейси, которая убежала от мертвой лисы. Его оставили здесь бродить и кружить, скулить и сопеть в поисках своих людей, пока перед его прозрачными карими глазами оскудевал свет в воздухе.

Сердце Тома разрывается.

От раскаленной ярости через превращающий в камень ужас, чистый и белый, до радости, от которой слезы наворачиваются на глаза. У Тома кружится голова.

– Малыш.

Он опускается на колени и берет на руки бродяжку с влажным носом и промокшими ушами. Судя по тому, что Том может разглядеть, глаза щенка кажутся печальными, но в то же время благодарными за то, что хозяин нашелся. Том берет спаниеля на руки и возится с ним так, как хотел бы возиться со своей дочкой на кухне. Но тут же обнаруживает, что изучает мордочку Арчи, поскольку пес постоянно облизывается, словно у него болит пасть… и тут неподалеку среди холода щелкает ветка.

За этим следует свист воздуха, и Том скорее ощущает, чем видит, как у него над головой перепрыгивает с ветки на ветку нечто гораздо тяжелее птицы или белки.

Том поворачивается, запрокидывает голову, Арчи крепче прижимается к его груди. Том осматривает залитую чернилами внутреннюю сторону лесного полога, но не может различить никакого движения среди непроницаемой решетки из веток, почерневших «стропил» дубов, вязов, лиственниц и берез. Там, наверху, что угодно могло стать чем угодно.

«Птица? Крупная птица? Сова? И, возможно, она охотилась на Арчи?»

Том колеблется, пока запах мокрой шерсти пса не наполняет его носовые пазухи и не напоминает о доме и девочках; о каком-то остатке тепла и единения.

Арчи прижимает голову к груди Тома и облизывает свою мордочку. Больной ребенок. «Отнеси меня домой, папочка». Том понимает знаки и хочет выбраться из ужасного леса, подальше от припрятанных колючек, вонючего компоста и тухлой падали.

Он осторожно движется назад, озираясь и задирая голову, словно опасаясь нападения с воздуха, пока не достигает сломанных ворот, где оловянной посудой мерцают старые распятия. Тусклые маяки, напоминающие ему, что он дома.

22

Том захлопывает ногой заднюю дверь. Его сердце колотится и вытряхивает последние капли адреналина, но теперь, в помещении, он, по крайней мере, может уловить хоть малую толику заложенного в домах предназначения: укрытие и безопасность. Или что-то в этом роде. Такое с ним здесь впервые. В присутствии девочек Тому нужно скрыть, что его потряс лес, под подушкой из кухонного света и комфорта. Их дома. Так должно быть, поскольку идти им некуда.

Сбросив ботинки, Том становится на старый линолеум и направляется к Грейси, держа под мышкой Арчи. Дочь по-прежнему утыкается лицом в мамину шею, но, по крайней мере, уже не плачет.

Том опускается на колени.

– Смотрите, кто у меня здесь.

Грейси слегка поворачивает голову, одним глазом подсматривает, кого принес ее папа – пушистого малыша их семьи.

Арчи глядит в сторону Грейси, но не может проявить привычной сопящей радости, с которой напрашивается на игры. Пес все еще вылизывает мордочку.

Том укладывает Арчи в его корзинку, щенок смотрит оттуда, умоляя взглядом снова его обнять. Жалкий, но душераздирающий призыв утешить, однако пес стал тяжелым и окажется преградой между ним с Грейси и тем, что Том хочет у нее спросить.

– Что за парочка. Заблудились в лесу. Вы оба, честное слово. Напугали меня и маму до полусмерти. Уже дважды. Что случилось, милая? Ты что-то увидела? – Том думает о черной от крови и мух лисе с застывшим оскалом.

– Она в шоке, – говорит Фиона, которая сама шокирована мыслью о том, что ее дочь могла пострадать.

– Зачем ты туда пошла, орешек мой? – спрашивает Том, игнорируя хмурый взгляд жены, говорящий о том, что сейчас не время для выяснений, которые она наверняка рассчитывает устроить. Но Грейси уже достаточно успокоилась для ответа и, похоже, горит желанием поделиться своим ужасом и восторгом от пережитого.

– Лесная леди велела мне прийти. За Уоддлсом.

– Какая леди? Та, что живет по соседству?

Грейси качает головой.

– Лесная леди сказала, что Уоддлс в ее лесном доме с камнями.

– Подожди. Та леди просила тебя пойти в лес? Когда ты была в саду?

Грейси кивает.

– Кто она такая?

– Она в лесу, у холма.

– Ты ее видела?

Грейси качает головой, лицо у нее печальное. Но тут ее глаза расширяются, в них появляется заинтригованное выражение, словно малышка только что осознала, до чего странно слышать бесплотный голос из глубины леса.

– Но она знала твое имя?

Грейси кивает.

– И когда ты была там… ты встретила даму, которая тебя звала?

Грейси качает головой.

– Ее там не было. Там были белые чудища на холме и лиса на дереве, которую они ранили.

Том и Фиона обмениваются взглядами. Фиона озадачена, а Тому делается плохо от деталей этого нехитрого рассказа. Он смотрит на кухонное окно.

Темное стекло, за которым не видно ничего, кроме отражения кухни. «Нужно повесить жалюзи. Так, чтобы ничто… никто не мог заглянуть внутрь». Снаружи – то, что осталось от старого забора, разделяющего два дома. Торцевые панели разбиты вдребезги. Остатки сложены на заросшей лужайке. Помимо того: они.

– Что-то здесь не так.

– Да что ты говоришь! – Фиона злится на него, хотя не должна.

Тому нужно поправить ее.

– Это снова они.

– Только не сейчас. Ради всего святого.

Том вглядывается в глаза Фионы, изучая, просеивая, ища хоть намек на любопытство по поводу того, что, черт возьми, только что произошло с Грейси, не говоря уже о нем самом. И не видит ничего, кроме каменного презрения жены, разделяющего их настоящей стеной.

– Ты же слышала, что сказала Грейси, – замечает он мягко, примирительно.

– А кто ей сказал, что этот лес ее?

Тут Грейси садится, напряженность между родителями заставляет ее вмешаться в разговор:

– Новый Уоддлс потерялся!

23

Фиона кладет книгу на захламленный комод дочки. После двадцати минут чтения «Маленьких серых человечков» она добиралась до концовок предложений, едва представляя, с чего те начинались. Мысли о вещах, не связанных с гномами, то появлялись, то исчезали из этой истории. Мышцы Фионы не отпускает призрачное ощущение работы, словно она продолжает вешать занавески и мазать кистью по стенам, которые Том ободрал и зашкурил. Густой запах эмульсии сделал носовые пазухи нечувствительными к другим ароматам. И хотя Фиона была в перчатках, кончики ее пальцев в пятнах.

«Нужно до завтра привести их в порядок. Погладить блузку. И форму Грейси. Есть ли чистый джемпер? Мы не сделали с ней домашнее задание».

– А гномы в лесу, мамочка? Может, они присмотрят за новым Уоддлсом, пока папа его не найдет.

Фиона выныривает из водоворота своих забот и плывет к берегу и к своей дочери.

– Даже не думай об этом месте. Оно под запретом.

А потом Фиона слышит, как Том снаружи говорит на повышенных тонах, и ее кожа покрывается мурашками. Он пошел к соседям. Она просила его не делать этого. Потом велела ему не делать этого. Он не отвечал, только продолжал пить второй стакан рома. Когда Том вернулся с Арчи, Фиона поняла, что муж встревожен, он был рассеян и скрывал за нервной улыбкой нечто похожее на страх. И в разговоре с Грейси выглядел так, будто только что увидел несчастный случай и выяснял подробности у другого свидетеля…

С тех пор Фиона погрузилась в дела: купала Грейси в тепловатой воде, которая струйкой лилась в ванну из разряженного бойлера. Сушила дочке волосы, искала пижаму, отвечала на расспросы, пока Том мерил шагами кухню, в конце концов он остановился, оперся на костяшки рук и навис над раковиной, глядя в никуда. Даже находясь на другом этаже, Фиона знала, что он ведет себя именно так. И что губы у Тома шевелятся. Актер репетирует свои реплики. «Просто пытаюсь собраться с мыслями», – сказал он, когда она спустилась и попросила проверить давление в шинах ее машины.

«Ублюдки-соседи повесили на дерево мертвую лису, чтобы отвадить нас от походов в лес».

«Ты не знаешь, они ли это сделали», – ответила она.

«Черта с два не знаю!»

Нет смысла спорить, пока он в таком состоянии.

Пара стаканов огненного рома развязали последние нити, сдерживающие внутри ее мужа разъяренного гиганта. И теперь Том молотит ладонью по двери соседей, что слышно им с Грейси. Голос мужа звучит словно издалека.

– Эй! Привет! На одно слово! Эй! Я знаю, что вы там!

Грейси пристально смотрит на свою маму. А Фиона глядит на занавески, прикусывая нижнюю губу и сознавая, что к ней повернуто маленькое личико, бледное, будто под подбородком дочки горит фонарик; пытливый детский ум изучает выражение ее лица, выискивая признаки диссонанса в гармонии «мамы, папы, Грейси и Арчи». Фионе кажется, что теперь она почти каждый день задерживает дыхание.

Голос Том вдалеке:

– Что! Вы! Себе! Думали! Вы играетесь, да? Эй! Мертвое животное! Чтобы напугать маленькую девочку! Вы повесили его там! Вы мерзкие, жестокие, недалекие трусы!

Грейси, наверное, и раньше видела у мамы такое выражение лица, Фиона и сама его замечала во множестве отражающих поверхностей: глубокие трещины вокруг глаз и рта. И она всегда морщится.

Но у нее есть веские причины для беспокойства с тех пор, как контракт Тома истек после трех лет постоянной работы, платой за которую они закрывали ипотеку. Последовали четыре месяца случайных заработков, когда мужу либо не платили оговоренную сумму, либо давали вдвое больше работы, но выплачивали ровно столько, на сколько договорились. Даже остатки отпускных, которые ему удалось выцарапать на несправедливых условиях, испарились вместе с премией. С тех пор его попытки задействовать старые контакты и вытащить из воздуха несколько полушансов оказывались тщетными. И теперь Том в отчаянии, слишком старается и на самом деле не любит себя, когда доходит до такого. Он заполняет вакуум, ремонтируя дом – «все получается, если подумать, ведь так я быстрее приведу в порядок дом», – и проделывает огромную брешь в их иссякающих сбережениях, так что придется обходиться ее окладом в банке.

Фиона может обеспечить ипотечные платежи, бензин, еду. Но ничего больше. Им нужно будет оплачивать счета, покупать строительные материалы, платить ремонтникам… крыша, электропроводка, сантехника, штукатурка. Это должен покрыть Том.

Этот дом никогда не перестанет забирать то, что у них есть. Фиона чувствует запах его неизлечимой болезни, вечную немощь в покрытой плесенью штукатурке, в потоках пыльного воздуха, которые слышатся хрипами, втягивающими частички омертвевшей кожи из-под половиц в легкие. И это только начало. Они здесь не медики, они – гробовщики.

– Папа опять слетает с катушек?

Она встревоженно возвращается в комнату, услышав от Грейси это выражение. Дочка подхватила его из разговоров самой Фионы с собственной матерью.

Фиона встречается с серьезным взглядом Грейси, и ей хочется расхохотаться и разрыдаться одновременно.

* * *

Когда она заходит на кухню, Том уже опять наполняет свой стакан чистым ромом.

– Я думаю, до них дошло послание. Даже если оно было доставлено через чертову щель почтового ящика. Попрятались. Но я слышал этих старых ублюдков. Как крыс в темноте.

Фиона садится на табурет у кухонной стойки и наблюдает за мужем, ожидая паузу в его тираде или искорки сомнения в глазах, прежде чем заговорить. У Тома бурлит кровь.

– Это жестокое обращение с животными. Они не фермеры и не охотники. Нельзя просто убить животное и использовать его как нечто вроде межевого знака. На общественной земле. Это средневековье. Кем, черт возьми, они себя возомнили?

Фиона гадает: не перепуталось ли все в его голове, не переносит ли он свое разочарование на соседей? Но она не хочет общаться с мужем, пока тот в таком состоянии, и даже понимает, что не может с ним говорить, будто он ей надоел. Что Том наскучил ей не меньше, чем злит.

– Мне нужно поработать. Этот плинтус сам себя не установит. Я потратил кучу времени на поиски гребаного пингвина и собаки. Черт побери!

Фиона смотрит на часы.

– Уже поздно.

Том игнорирует ее слова и выходит из комнаты.

24

Том смотрит, как отъезжает машина Фионы.

Повернув голову, чтобы выглянуть над спинкой детского кресла, Грейси смотрит на сам дом, а не на своего папу в окне наверху. Дочка проснулась испуганная, подавленная и по-прежнему не улыбается.

Семья уехала на целый день, Том уныло выходит из комнаты дочери и бредет в главную спальню. Страдая от злого похмелья, его дух – это разнесенное штормом побережье, его мысли – разбитые шезлонги и пляжные домики. Вывеску с мороженым забросило на дерево.

Помириться с соседями теперь невозможно. Никаких шансов на ледяную атмосферу между домами, которая могла бы со временем растаять, или на сухую терпимость. В первые дни это был бы наилучший сценарий. Его больше нет. Прошлой ночью он размахивал кулаком возле их лиц. Ходил вокруг дома, будто папаша из семидесятых, чей ребенок получил от соседа по уху.

Морщась, словно у него в животе туже затягиваются узлы бечевки, Том вспоминает, что кричал в щель для писем. Нет, нет. Слишком многое, чтобы позволить себе повторный визит. Стыд за упреки застилает ему глаза. Что, если соседи не имеют к лисе никакого отношения?

«Как Фионе это удается? Оставаться такой спокойной?»

Том наклоняется, поднимает растрепанный язык одеяла, которое валяется на полу в их комнате, и бросает на кровать. У окна смотрит на изрытое воронками поле битвы в своем саду.

Арчи откопал три ямы на заросшей лужайке, растерзав землю так, будто хотел доказать, что это поверхность негостеприимной планеты. Этим утром трава кажется темнее, не хватает красок, словно единственная спасительная благодать – полевые цветы – тоже исчезла. Кажется, этим утром они не раскрылись. Фасад обращен на восток. Там свет. Может, в этом все дело.

Том оборачивается на участок соседей, и его зрение переключается с монохромного канала на полихромный, от анемичного черно-белого к сочному, яркому спектру красок, взрыву цветущего плодородия. Том пораженно замирает, пока движение на дальней окраине соседского сада не привлекает его внимание. Маги и миссис Мут выходят из леса с корзинами в руках.

Том отступает назад, от нервозности у него появляется желание отлить, будто он только что увидел двух хулиганов, болтающихся без дела у школьных ворот, через которые он должен пройти.

* * *

Когда Том входит на кухню, щенок жалобно визжит. Пес превратился теперь в затихший черный комок, неподвижно лежащий в корзине. Несъеденный корм засыхает в собачьей миске.

Кроткий взгляд щенка умоляюще смотрит на хозяина. Том садится на корточки и гладит Арчи по голове.

– Немного не в себе, малыш? Или просто сочувствуешь, что я в этой конуре? – Том треплет Арчи за уши, а пес снова облизывается. – Повредил себе пасть? Я попозже посмотрю. Но сегодня станет полегче, приятель.

На заднем дворе, на краю патио, Том опускается на колени и осматривает отвратительных подданных своего недавно завоеванного королевства. Дотрагивается пальцами до побегов вьюнка, который обвивает копну бирючины, его стебли тянутся от опушки леса.

Грейси любит эти соцветия в форме горнов, раскрытые будто бы для музыки, словно сто граммофонных раструбов, растущих вдоль края их сада. В первый день, когда дочку выпустили во двор с Арчи, она бросилась к этим цветам. Но сегодня они напоминают саваны призраков, скрывающие высохшие пестики. Цветы увяли сами по себе и выглядят раскисшей под дождем бумагой.

Том пытается вспомнить, когда в последний раз видел вьюнок не таким, как сейчас. Не мертвым. Вчера? Нет, вчера он сюда не смотрел, но последние несколько дней растение точно не было в таком плачевном состоянии.

Гибель лисьих перчаток, как иногда называют наперстянку, тяжелым грузом ложится на его сердце. «Шляпки фей», – говорила про них Грейси. Персонажи одной из ее книг носят похожую одежду. Кусты в тени развалившейся изгороди стали выше, чем раньше, и приобрели инопланетную эстетику: гроздья обращенных вниз громкоговорителей неземного ярко-фиолетового цвета. Флора с обложек старых научно-фантастических книг в мягком переплете, что были у отца Тома. Система оповещения Марса. Но теперь все цветки увяли и приобрели темно-винный оттенок, некоторые чернеют гангреной, побеги трещат, будто стебли кукурузы после библейского мора. Их считают сорняками, но только не Грейси. Она оплетала ими ошейник Арчи. А сам Том с Фионой смотрели из окон и смеялись над своим «сумасшедшим псом-хиппи», прыгавшим по травам за их дочкой. Всего несколько дней назад.

Белый как снег клевер недавно тоже обосновался на этой лужайке – клочке земли, заново ожившем после долгих лет забвения. Но теперь кремовые цветы засохли и побурели, словно сожженные дотла ядерной вспышкой. Цветки похожи на хлынувших из города беженцев, которых настиг и поглотил жар звезды.

У основания разрушенного забора недавно расцвели ярко-желтые стада трилистника птичьей лапки. Словно в сюжете романтической акварели, цветы оживили руины. И тоже были уничтожены, будто присыпанные липким и шипящим дефолиантом[4]4
  Дефолиант – вещество, вызывающее опадение листьев растений.


[Закрыть].

Том шарит в буйной траве, ищет выживших. Но все его цветы поникли, закрылись и сморщились.

Настойчивое жужжание мух привлекает его к яблоням. Том подозревает, что эти три дерева когда-то были частью фруктового сада, над которым выросли дома на окраине деревни.

Когда он подходит ближе, молодые, незрелые яблоки кажутся болезненно-темными, уже не зелеными, бока у них неровные. Держа яблоко на ладони, как фермер перед зимой, которая будет блеклой от голода и нужды, Том поворачивает сморщенный, размякший трупик яблока. Над деревьями жадно кружат мухи, собирая свою порцию сидра с привкусом кровоподтеков. Том отмахивается от одной, пролетевшей прямо возле лица.

Его сад погиб в одночасье, полностью пораженный болезнью, которая распространилась за сутки или того меньше. Невозможное дело.

В конце лужайки, где соседи сломали забор, брешь теперь напоминает место проникновения армии захватчиков, которая стремительно налетела и так же стремительно отступила. Нарядные декоративные деревья обозначают вторую границу собственности, выглядывая из-за покосившегося забора. Там, где он все еще стоит. Симметричный ряд деревьев, которые позируют, как самодовольные рыцари – они только что атаковали его седых крестьян, выжгли землю и гордо пустились галопом домой, в царство шика и света.

Ничто из того, что можно разглядеть в соседском саду, не тронуто этой гнилью. Нет, он просто светится; небесная аура, видимая из пролетающего самолета.

Оттуда доносится гул триммера «Флаймо». Щелк, щелк – садовые ножницы лениво подрезают зелень за шатким забором возле патио. Соседи снова занимаются садоводством. Что еще им делать?

В воображении Тома быстро вспыхивает и гаснет подозрение, что старики выбрались из дома только потому, что он в своем саду. Они лишь притворяются занятыми. Это игра, уловка, прикрытие, а на самом деле им хочется увидеть его реакцию на мертвый сад.

«Это они сделали? Но как?»

Том пробирается по зараженной траве к свежим ямкам, которые выкопал Арчи. На дне первой замечает тусклое мерцание, мелкие брызги грязи покрывают потускневшую поверхность. Еще одна свинцовая табличка. Том наклоняется, просовывает руку в дыру и выковыривает металлическую пластину ногтями, которые немедленно покрываются красно-коричневой коркой земли.

«Еще одна металлическая пластина, зарытая на фут глубже?»

Она из свинца.

Счистив большими пальцами землю с верхней стороны, Том сразу замечает отметины.

С табличкой в руке он, спотыкаясь, подходит к следующей ямке и приседает. Заканчивая работу пса, Том напоминает человека, копающего себе неглубокую могилу. Он снова достает свинцовую табличку и тоже с надписью. В недоумении изучает ее, сидя на корточках. Затем со стоном поднимается и бредет за садовым шлангом.

Холодная вода смывает землю с табличек. Теперь лучше видны отметины – любопытные царапины, покрывающие одну сторону каждой плашки. Таблички, с которых срываются капли, потертые, но, похоже, на них нацарапаны иероглифы, символы или буквы алфавита, который Том не узнает.

Дома он кладет две новые находки на подоконник, рядом с первой, которую обнаружили Грейси и Арчи. Уже три. Сколько там еще? Что это такое и какой у них возраст? Хотелось бы ему спросить об этом хоть у кого-нибудь. Например, у дружелюбно настроенного соседа. Возможно, это «сувениры», оставшиеся от какого-то местного завода? Части здания, которое давно сровняли с землей? Какая-то традиция, связанная с сельским хозяйством?

Размышляя над загадкой, Том замечает мокрое пятно на линолеуме рядом с собачьей корзинкой. Маленькая пенистая лужица мокроты с розовым оттенком. Пес заболел.

Том опускается рядом с корзинкой Арчи.

– Что ты съел, парень?

Затем он наливает в миску воды из-под крана, хотя на то, чтобы выпросить достаточно жидкости у кухонных труб, уходит некоторое время. Том подставляет наполненную до краев миску поближе к носу Арчи. Одной рукой гладит щенка по голове, а другой промокает пенистую рвоту ворохом бумажных полотенец.