Текст книги "Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943"

Отпуск по болезни

Относительно спокойная ситуация на фронте дала мне возможность снова уделять больше внимания своему здоровью. Меня ежедневно осматривал Нитман, который также ежедневно задавал мне вопрос, не испытываю ли я болей в больших берцовых костях. Наконец я задал ему встречный вопрос:

– Но почему это я должен испытывать боли в этих костях?

– Тогда можно было бы считать, что у вас окопная лихорадка[36]36
  Окопная лихорадка – заболевание, одно из разновидностей риккетсиоза – группы преимущественно трансмиссивных острых лихорадочных болезней, вызываемых особыми микроорганизмами – риккетсиями. Может возникать как осложнение после тифа.


[Закрыть].

– Однако же я не могу родить вам эти боли, чтобы ваш диагноз оказался верным.

– Ну, я подхожу уже к концу моих познаний в латыни и хотел бы только посоветовать господину майору отправиться со мной в Краснодар. Я имею в виду, только для обследования. Тамошний главврач – известный специалист по внутренним болезням.

Итак, верхом на лошадях мы отправились в Краснодар. Главный врач, человек с резкими чертами умного лица, весьма тщательно меня исследовал.

– Я считаю, что у вас паратиф, – вынес он свое заключение. – Теперь надо подумать, каким образом вас следует отправить домой. Вы же этого хотите?

Слова эти были произнесены не слишком дружественным тоном.

– Совсем наоборот, – отвечал я. – У меня такое чувство, что мы здесь стоим перед лицом скорой катастрофы на фронте. В такой ситуации как командир я не могу бросить своих людей, только если это не будет совершенно необходимо. Я бы хотел только, чтобы вы мне сказали, что со мной и что я должен делать, чтобы выздороветь.

Лицо главврача прояснилось.

– Ах вот как! – произнес он гораздо более любезным тоном. – Ну что ж, болезнь ваша постепенно проходит. Основная стадия болезни для вас уже позади, но температура все еще возвращается. Если бы вы могли провести десять дней в абсолютном покое и в постели, то затем чувствовали бы себя нормально. Для этого вам надо было бы устроиться где-нибудь, чтобы вас не беспокоили служебные дела. Здесь об этом речь не идет. Лазарет переполнен.

– Я позабочусь обо всем, – заверил его Нитман.

Он разместил меня в небольшой комнате в квартире нашего начальника финансового отдела, который находился при службе снабжения в Краснодаре. Для русских условий это был весьма приличный флигель в глубине двора, куда не долетал уличный шум. Таким образом, я выпал из внешнего мира, хотя по разговорам в комнате нашего финансиста я был в курсе того, что в нем происходит. Он часто навещал меня в течение дня и каждый раз не упускал случая пожаловаться на что-нибудь:

– Фронт все ближе и ближе к нам. Скоро мы будем торчать посередине передовой. Вот только что пришел обоз четвертой горнострелковой дивизии. Она осталась последней, и ей предстоят тяжелые бои.

И часом позже:

– Они уже начинают взрывать склады. Вот только что подняли в воздух триста пятьдесят совершенно новых мотоциклов. Да при этом не уберегли коробки с наградами. Теперь на улицах можно собирать Железные кресты.

На следующий день:

– Только что мы отбили атаку русских на город. К нему подходил целый русский пехотный полк (около 3 тыс. чел. – Ред.) в боевом порядке. Откуда он взялся, черт его знает. Все, у кого есть ноги, бросились отбивать атаку русских. Перемешались солдаты всех снабженческих служб. Командования не было никакого, но стреляли все. Русские получили по полной. Они опять отброшены от города.

И снова несколько часов спустя:

– Господин майор, не нужно ли вам вина?

– Разумеется. И сколько можно достать?

– Я думаю, литров десять. Сейчас опять уничтожают склад. Вино и мармелад раздают населению.

– Они что, с ума посходили? Вино вполне могут распить и наши солдаты. Так что тотчас же идите туда и конфискуйте пятьсот литров для нашего подразделения.

Финансист вернулся только под вечер:

– Я смог раздобыть для нас только триста литров. Там объявились еще двое моих коллег из боевых частей, а на складе оставалось только девятьсот литров. Ну, мы их и разделили по-братски.

– Ладно, все отлично.

На следующее утро меня разбудил Нитман:

– Я перевожу господина майора в Северскую. Краснодар будет сдан. (Краснодар был взят Красной армией 12 февраля – после ожесточенных боев в ходе наступления, развернувшегося 9 февраля (после 5 дней подготовки, у автора «позиционная война») в тяжелейших условиях распутицы. – Ред.) Лошадь под седлом стоит во дворе.

Да, верховые лошади снова были в чести, поскольку в Кавказской армии царил такой дефицит горючего, что при отступлении приходилось уничтожать все больше и больше снаряжения и материалов, чтобы они не достались врагу – для их вывоза не было горючего.

Итак, мы сели на наших лошадей и двинулись верхом по тротуарам города, чтобы избежать водоворота отступления. Перед домишками стояли небольшие группки местных жителей. На лицах их были написаны печаль и укоризна. Их мечтам о свободе пришел конец. Со страхом и опасением они ожидали возвращения большевиков. (Обычная судьба коллаборационистов. Абсолютное же большинство местного населения не стояло по-собачьи перед уходящими временными хозяевами, а ждало прихода своих и, что греха таить, желало разобраться с предателями, которые чуть позже получили свое – лагерь, пулю или виселицу (в зависимости от степени заслуг перед оккупантами). – Ред.) Мне было совершенно ясно, какую тяжелую ответственность принимает на себя государство, когда оно хочет играть роль освободителя. Если же оно не выдерживает этой роли, тогда последствия для ранее освобожденного народа становятся еще более ужасными, и «освободитель» теряет его доверие на долгий срок.

При выезде из города нам пришлось влиться в общую колонну отступающих. Бесконечная река грузовиков и повозок тянулась на запад. На обочине шоссе стоял офицер-егерь и, глядя на эту картину, только качал головой.

– Обозы, обозы, обозы! – только и сказал он, когда мы мельком приветствовали его. – Из-за этих обозов мы и проиграли еще одну войну. Они никак не были связаны с боевыми частями.

Он был прав. Мы смогли кое-как втиснуться между километровой длины обозами и прибивались то к одному, то к другому отступающему батальону, которые после боев сократились до численности роты или даже взвода. Можно было с легкостью заметить, что на одного фронтовика приходилось несколько человек, которые должны были заботиться о его снабжении боеприпасами и пропитанием.

Из Северской я связался по телефону со своим артиллерийским полком и доложил, что я примерно через неделю снова приступлю к выполнению своих служебных обязанностей. После этого улегся на деревянные нары и уснул. Под вечер адъютант полка позвонил Нитману: полковник обсуждал с командиром дивизии состояние моего здоровья. После этого генерал отдал приказ: на следующее утро я должен предстать перед старшим врачом дивизии для обследования.

Итак, на следующее утро мы с Нитманом снова тряслись в седлах по дороге в соседнее село, где располагались штаб дивизии и медицинская служба. Новый старший врач дивизии, пожилой господин, внимательно осмотрел меня и вынес диагноз: я находился в таком состоянии изнурения, что требовалась моя госпитализация в лазарет на родине. Никаких моих возражений он не принимал. Он выдал мне письменное предписание, в котором всем медицинским службам предлагалось обеспечить мое препровождение в тыловой госпиталь.

Генерал был в отъезде, так что мне не пришлось предстать перед ним с врачебным заключением. Мы снова сели в седла, и мне потребовалось некоторое время, чтобы полностью осознать свое новое положение. После этого меня заполнило счастливое чувство: для меня эта война закончилась! И эту мировую войну мне удалось пережить! Но тотчас же вслед за этим на сердце у меня начали скрести кошки. Неужели я уже в последний раз ношу на своих плечах поношенную форму командира одного из фронтовых подразделений? И уже в последний раз ощущаю под собой конскую спину?

Наши хорошо ухоженные лошади двигались вперед мощной рысью. Я еще раз ощутил радость быть конным воином; как я тогда думал – в последний раз. Разумеется, я не мог тогда предвидеть, что мне еще предстоят самые интересные сражения в моей жизни – в Хорватии и что мне во время их представятся богатейшие возможности погарцевать верхом.

Так мы добрались до командного пункта артиллерийского полка. Полковник и адъютант дружески попрощались со мной и пожелали мне скорейшего выздоровления.

Вечером они снова собрались проводить меня, все те офицеры, с которыми я делил фронтовые бои и будни: Герд Мейер, Лампарт, мой адъютант и Нитман. Не смог присутствовать только командир 2-й батареи, поскольку он должен был удерживать передовые позиции. Соленый юмор, который обычно царил на наших совместных сборищах, остро приправляя разговоры, на этот раз как-то никак не проявлялся. Воспоминания о совместных тяжких испытаниях перемежались с разговорами о будущем родины, и в конце концов возник большой вопрос: почему?

Пока мы обсуждали этот вопрос, я еще раз обвел взглядом присутствующих, запечатлевая в памяти лица ставших мне столь близкими людей. При этом я прекрасно понимал, сколь различны по своему происхождению и характеру эти люди, с которыми свели меня превратности войны и с которыми вместе мы тащили одну и ту же лямку: Нитман, на редкость чувствительный человек атлетического телосложения из Нижней Саксонии, с лучистыми голубыми глазами, врач, поэт и солдат, сочетающий в себе все эти призвания; Герд Мейер, сын вюрцбургского профессора и юрист с острым очкастым лицом интеллектуала, противоречивая натура, холодно-высокомерная, саркастическая и вспыльчивая, несдержанная, но всегда готовая к бою; мой незатейливый адъютант с невозмутимым выражением лица и рассудочной душой своей бранденбургской родины; и Лампарт, жилистый, веснушчатый, всегда добродушно настроенный и альтруистичный житель Верхней Баварии.

С прощальным напутствием выступил Герд Мейер как самый старший из присутствовавших офицеров. Он сумел найти такие хорошие слова, что они уменьшили еще жившую во мне горечь расставания.

Свою ответную речь я завершил следующими словами:

– Когда я обвожу взглядом наш тесный дружеский круг, то должен сказать, что на фоне потерь, понесенных дивизией и нашим подразделением, мы еще оказались счастливчиками. Но потеря одного человека, который обязательно должен бы сегодня быть в нашем кругу, наносит мне глубокую сердечную боль: это лейтенант Людвиг. Вы, Мейер, во время боя за Изюм и вы, Лампарт, в аду сражения за Индюк были ранены, но вы оба смогли остаться в строю. То, что вы сделали, демонстрирует силу духа, которым мы проникнуты. Я надеюсь, что этим наша тесная община уплатила кровавую дань судьбе. И, лелея эту надежду, я испытываю еще одно страстное желание: чтобы мы все в том же тесном кругу могли собраться и после окончания войны, чтобы отпраздновать нашу встречу.

Увы, этому не суждено было сбыться; и я больше не увидел ни одного из моих верных друзей и сослуживцев. Никому из них не дано будет прочитать эти строки, которыми я хотел бы воздать дань им и их солдатам. Герд Мейер и Лампарт пали в боях вскоре после моего отъезда, Нитман погиб несколькими месяцами позже, а моего адъютанта убили почти в самом конце войны.

Хождение по мукам

Через плацдарм на Кубани

От Северской до места погрузки на воздушный транспорт в Крымской еще действовал отрезок железнодорожного пути протяженностью около пятидесяти километров, который следовало преодолеть как можно быстрее, поскольку запасы горючего для транспортных самолетов на кубанском плацдарме сокращались с огромной быстротой. Мы были переброшены в этот регион, чтобы захватить нефтяные месторождения Кавказа. И поистине насмешкой судьбы выглядела ситуация, когда мы, находясь так близко к нефтяным промыслам, были вынуждены отступать при катастрофическом недостатке горючего.

Я отправился в путь на товарном поезде, груженном орудиями и прочим вооружением, два первых крытых вагона которого были набиты ранеными. Носилки стояли впритык друг к другу. На них лежали тяжелораненые. На краях носилок кое-как пристроились, скрючившись, легкораненые. Я же, единственный офицер и единственный не раненый, а больной в этом транспорте, сидел на своем рюкзаке у двери, страдая от того, что моим негнущимся ногам почти не было свободного места.

Легкораненые надеялись на перспективу вернуться на родину, поэтому их лица светились, несмотря на боли и трудности, которые они испытывали. Тяжелораненые по большей части лежали в забытьи, многие из них с восково-желтыми лицами, уже отмеченными печатью скорой смерти. Время от времени из их груди вырывались душераздирающие стоны боли. Передо мной лежал на животе одетый в вязаную кофту коренастый молодой человек. Обеими руками он держался за свою коротко стриженную голову. Разрывом снаряда ему оторвало обе ягодицы. Он должен был испытывать безумные боли, поэтому он непрестанно стонал сквозь зубы. Некий фельдфебель, сам раненный, обратился к нему:

– Наш бедный Иван! Тяжко же тебе приходится. Но не плачь, Иван. Умереть ты не умрешь. Тебе пока что больно. Но скоро ты уже будешь в лазарете, на настоящей постели. Тебе вколют что-нибудь такое, что больно не будет, а там и выздоровеешь. Мы позаботимся о том, чтобы с тобой обращались как следует. Ты же храбрый солдат и всегда был хорошим товарищем. Мужайся, Иван, мужайся!

«Хиви» – лишь по словам фельдфебеля я понял, кем был этот раненый, – слегка повернул голову набок и бросил на фельдфебеля благодарный взгляд. Он даже улыбнулся. Хотя он, скорее всего, не понял всех сказанных ему слов, общий благожелательный смысл был вполне понятен (как верной собаке. – Ред.). Он снова уткнул лицо в ладони, но уже не стонал.

Другой раненый неподалеку от меня простонал: «Воды!» Я протянул ему свою фляжку с холодным кофе.

Время в медленно тянущемся составе проходило среди стонов, хороших советов и помощи друг другу.

Внезапно поезд остановился. Дверь вагона распахнулась. Единственный санитар, который сопровождал эшелон и ехал в другом вагоне с ранеными, просунул в наш вагон голову и крикнул:

– Все наружу! Воздушный налет! Все, кто может ходить, прочь из вагонов! Все на поле и там ложитесь!

В одну минуту все легкораненые пронеслись мимо меня на волю. Опустела даже часть носилок. Поначалу и мне не приходила в голову другая идея, кроме бегства из вагона. Мне лишь не хотелось покидать его первым. Однако когда я последним из способных ходить уже начал было спускаться из вагона, я перехватил исполненный зависти взгляд одного из тяжелораненых, который не мог подняться со своих носилок. И тут в голову мне пришла мысль.

– Вот дерьмо! – сказал я громко. – Еще бегать из-за них!

Я привалил свой рюкзак к стене рядом с открытой дверью, сел на него и стал набивать свою трубку, демонстрируя спокойствие, которого я, видит Бог, совершенно не ощущал. Уголком глаза я следил, как стали успокаиваться тревожные лица тяжелораненых, следивших за мной. До начала катастрофы теперь могли оставаться секунды, но для меня они протекали как долгие часы.

Мы услышали рев самолетных моторов. Рядом с поездом упало несколько бомб. Затем разрывы, от которых едва не лопнули барабанные перепонки, треск пробиваемых осколками досок, крики боли и смерти. Одна из бомб попала и взорвалась в середине другого вагона для раненых, устроив там кровавую баню. Ее осколки пробили и соседнюю стену нашего вагона, еще раз ранив троих лежавших около нее раненых.

Я еще не успел перебороть в себе секунды этого ужаса, как суматошные крики внутри вагона сменились треском пулеметных очередей и тявканьем бортовых самолетных пушек. Громкий треск, от которого снова болезненно прогнулись мои барабанные перепонки, раздался совсем рядом с моей головой. Мелкокалиберный снаряд русского штурмовика пробил отверстие в стенке вагона лишь в нескольких сантиметрах над моей головой. Но я не чувствовал ничего, кроме тупого шума в ушах. Лишь под вечер этого дня я почувствовал колкую боль на голове ближе к затылку и, протянув туда руку, нащупал пальцами большую мягкую шишку. Тогда я решил, что в суматохе приложился обо что-то головой. Но позднее из воспалившейся шишки вместе с гноем вышел маленький осколок мелкокалиберного снаряда авиационной автоматической пушки.

Вражеские самолеты скрылись за горизонтом. Однако по опыту этой войны мы знали, что следует ждать нового налета. Поэтому в соседнем вагоне, в котором после взрыва бомбы оказалось трое погибших и девять снова раненых, был быстро наведен какой-никакой порядок, и можно было отправляться в путь. Слава богу, что хотя бы вагон остался на ходу. Мы заняли свои места и стали ждать отправления. Но тут ко мне примчался санитар в неистовом возбуждении:

– Господин майор! Пойдемте быстрее! Машинисты хотят отцепить паровоз и уехать на нем!

Я побежал к локомотиву и успел предотвратить его отъезд. Старший машинист утверждал, что в тендере мало воды, чтобы доставить весь поезд до места, и поэтому он должен довести до Крымской только паровоз, чтобы там заправиться водой. Я потребовал, чтобы он отцепил платформы с вооружением, но довез до Крымской оба вагона с ранеными. Но это тоже невозможно, настаивал машинист враждебным тоном, всем своим видом выражая неповиновение. Я тоже сменил тон и заявил, что это приказ и в случае неповиновения я применю силу. Это подействовало. Успокоенный, я вернулся на свое место. Вскоре после этого поезд тронулся и, больше уже не останавливаясь, на гораздо большей скорости вскоре прибыл к вокзалу Крымской. Каково же было мое удивление, когда, выйдя на перрон, я увидел, что от состава не были отцеплены даже платформы с вооружением.

– Вот же негодяй машинист! – выругался один из раненых. – Они хотели бросить нас как цели для русских самолетов, чтобы самим безопасно добраться до места. Наше счастье, что вмешались вы, господин майор.

Задержка в Керчи

Мы переночевали в каком-то барачном лагере и должны были на следующее утро отправляться самолетом в Керчь, расположенную в Крыму. На аэродроме погрузкой руководил главный врач. Он высказал неудовольствие в отношении того, что у меня на груди на пуговице мундира не висело сопроводительное предписание, на котором должно было быть описано ранение или болезнь. Я предъявил ему заключение нашего дивизионного врача.

– Это заключение меня не интересует. Вы должны иметь сопроводиловку. Без нее я не могу позволить вам эвакуироваться.

– Тогда я прошу вас выписать мне такую сопроводиловку.

– У меня здесь нет бланков. Вам следует получить ее в другом лазарете.

– Где он находится?

– Вниз по улице, в восьми километрах.

– Можно здесь найти автомашину?

– Нет.

– Как же мне тогда туда добираться? Я в таком состоянии не могу пройти шестнадцать километров пешком.

– Встаньте на обочине. Все время туда идут грузовики. Вас подбросят.

– Но тогда я не успею к отлету самолета.

– Отправим вас следующим.

Мне не оставалось ничего другого, как только голосовать на обочине, и один из водителей грузовиков согласился меня подбросить. В лазарете меня только спросили, какую болезнь им следует проставить в сопроводиловке. Я сказал:

– Паратиф.

Когда я вернулся на аэродром, самолет с ранеными давно уже улетел. Следующий должен был вылетать в одиннадцать часов, то есть через час. Когда я предъявил полученную сопроводиловку главному врачу, он стал воплощенной любезностью и сказал, что настаивал на этой бумаге только в моих собственных интересах, чтобы у меня в дальнейшем не возникало никаких трудностей и я бы скорейшим образом добрался до родины. Его любезности я проигнорировал.

На транспортном «Юнкерсе» мы пролетели над болотистым, местами затопленным и покрытым льдом устьем реки Кубань и морским Керченским проливом. Вскоре приземлились в Керчи. Там нас пересадили в автобус и довезли до устроенного в бывшей школе лазарета. Прием в нем нельзя было назвать дружественным.

– Офицеры на первом этаже, первая дверь налево, – крикнул фельдфебель санитарной службы.

Я первым вошел в просторную классную комнату, пол в которой был покрыт слоем сена. На сене плечом к плечу лежали раненые офицеры, напоминая уложенные в консервную банку сардины. Ужаснувшись, я остановился при входе.

– Заходите в наши апартаменты, господин майор, – крикнул мне молодой обер-лейтенант, над которым возвышалась на опоре заключенная в шины перебинтованная рука. – Мы еще немного потеснимся. Так и так неуютнее уже не станет.

– Но вас же и так много.

– Ничего не поделаешь. Где-нибудь в другом месте вам не нашлось бы даже кусочка пола.

После меня в комнату проковылял капитан с ранением в ногу, который, как и я, сам нес свой рюкзак. Затем принесли какого-то раненого офицера на носилках.

– А где вещи этого господина? – спросил обер-лейтенант с рукой на опоре принесших носилки пожилых солдат тыловых служб.

– Сейчас принесем и их, – пробурчал один из них.

– Но побыстрее, пожалуйста.

Когда носильщики вышли, он сказал:

– Здесь царит милый обычай порыться в личных вещах раненых. Посматривайте за ними, чтобы у вас ничего не свистнули.

Когда через полчаса вещевой мешок вновь прибывшего раненого был принесен, его владелец тут же обнаружил изрядную пропажу личных вещей. Один из призванных для ответа солдат ответил на обвинение:

– Да у нас тут просто нет времени копаться в ваших вещах.

С обиженными лицами переносчики носилок вышли из классной комнаты.

– Боже мой, да это просто какой-то бардак! – выругался я. – Эти мужики не иначе как старые революционеры 1918 года и явно почуяли здесь поживу. На фронт они не попадут, поэтому ошиваются здесь. Когда появится врач, я с ним об этом поговорю.

Но врач не появился. Вместо него часа через два пришел санитар, который объявил, что капитан с ранением в ногу и я должны следовать дальше самолетом в Запорожье.

Перед небольшим самолетом, в грузовой отсек которого можно было забраться только через люк, столпилась кучка искромсанных и наскоро заштопанных людей. Легкораненые заставляли себя помогать своим тяжелораненым товарищам забираться в самолет. Среди последних потрясал своим ранением буквально живой обрубок маленького артиллериста, который, как представляется, совсем недавно прибыл из Германии с последним призывом и в одном из своих первых боев получил ужасное ранение: разрывом снаряда у него выбило оба глаза и оторвало обе руки. Глядя на его длинные белокурые волосы и совсем детское лицо, на котором не было и признака растительности, ему можно было дать не более пятнадцати лет. Сильный легкораненый товарищ опекал этого безрукого слепца. Он взял на руки эту половину человека и поднялся вместе с ним в самолет.

В отсеке царил полумрак. Лишь в верхней части фюзеляжа был небольшой световой люк, через который мы могли во время полета видеть только кусочек затянутого тучами неба, все больше темневшего с приближением ночи. Рядом со мной забился в угол маленький артиллерист, который к тому же страдал сильной простудой, из-за чего у него из носа все время стекали обильные сопли, которые его заботливый товарищ время от времени вытирал. В течение всего полета он не произнес ни единого слова. Бывают ситуации, в которых неимоверно тяжелая по сравнению с нашей беда переносится столь достойно, что любое слово утешения прозвучало бы фальшиво. Я так и не нашел в себе мужества заговорить с моим искалеченным соседом. Время от времени в темноте отсека звучали только сдавленные стоны.