Текст книги "Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943"

В лазарете

При свете прожекторов мы приземлились на аэродроме Запорожья. Автобус отвез нас в очередной лазарет. Там принимали только раненых, но не больных. Тем не менее меня, как единственного больного во всей партии раненых, приняли в лазарет, поскольку уже следующим утром нас должны были отправить самолетом в Германию. Это меня весьма обрадовало; однако оказалось, что моя радость была преждевременной. Часом позже, когда я уже лежал на койке, оказалось, что меня следует немедленно перевезти в инфекционный госпиталь. Так что мне пришлось выбираться из нагретой постели и забираться в санитарный грузовик, в котором кроме меня сидели только совсем юный солдат в качестве санитара и более старший, лет двадцати пяти, подопечный этого санитара. Подопечный, атлетически сложенный мужчина с мощными руками, дюжий малый с грубым лицом, оказался психически ненормальным человеком, сидевшим тупо уставившись перед собой. Во время довольно долгой поездки он вдруг вскочил на ноги и бросился ко мне с искаженным лицом, схватив меня за плечи своими могучими руками. Я был совершенно ошарашен и не мог понять, то ли это нападение недоброжелателя, то ли выражение глубочайшего отчаяния. Молодой санитар тут же оторвал силача от меня и водворил обратно на место, где он и продолжал сидеть, все так же тупо глядя перед собой. Санитар прошептал мне на ухо:

– Он не должен прикасаться к вам. Сыпной тиф.

Когда мы добрались до инфекционного госпиталя, санитар увел тифозного больного, а мне предложил явиться к главврачу, который оказался дружески расположенным к пациентам человеком, к которому я сразу проникся доверием. Он сказал, что мне придется разместиться в бараке для рядовых, поскольку офицерские палаты переполнены. Я сразу же согласился. Куда меньше мне пришлось по душе открытие, что я, как больной сыпным тифом, не могу быть сразу же эвакуирован на родину, но должен провести здесь шесть недель в карантине. На основании заключения моего дивизионного врача этого можно было бы избежать, но в сопроводительной на пуговице моего мундира ясно было проставлено: паратиф. Тогда я рассказал главврачу всю историю обретения мной этой сопроводительной и тотчас нашел его понимание:

– Ладно, посмотрим, что здесь можно сделать. Пока что я задержу вас здесь недолго для обследования.

Я вошел в барак для рядовых, в комнате находилось уже человек тридцать. На соседней кровати оказался мнимый тифозный больной, который приехал сюда на том же грузовике, что и я. Никто не знал, откуда он прибыл; может быть, был отправлен с одной из групп раненых и попал в тот же лазарет, что первоначально и я, а потом, так же как и я, был переправлен сюда. Почему его отправили сюда как якобы тифозного больного, было ясно без всяких вопросов. У него не было предписанной сопроводиловки на пуговице мундира и вообще никаких документов, не было даже личного знака. На все расспросы он реагировал только резким бурчанием. Поэтому его на этот вечер оставили в покое.

В остальном в этой больничной палате царила атмосфера хорошего настроения, хотя некоторые пациенты оставляли тяжелое чувство. Источником этого хорошего настроения были обихаживающие нас медицинские сестры.

– Чем дольше война, тем красивее прачки! – утверждается в одной из соленых солдатских поговорок, которые возникают в ходе каждой войны.

Когда человек провел три четверти года исключительно в мужском обществе и затем в первый раз снова видит женщину, которая относится к его культурному слою – примитивные женщины различных областей Кавказа, лица которых мы изредка видели, таковыми не считаются, – то он внезапно осознает, чего он так долго был лишен. При этом я говорю даже не о греховных побуждениях. В гораздо большей мере человек ощущает благодать материнства, духовное равенство, которое мужчины могут ощутить только в окружении женщин. Именно из-за этого случаются те чересчур поспешные послевоенные свадьбы, когда, проведя столько времени вне женского общества, человек видит в первой же встреченной им представительнице другого пола свой идеал. Солдат в таком положении видит «вечно женственное» через особо розовые очки. Наши больничные сестры к таким типам, однако, не относились. Они появлялись по трезвом рассмотрении только для того, чтобы выполнить свои профессиональные обязанности и исчезнуть.

Юная, пухленькая, с розовыми щечками хорошенького личика, ядреная уроженка народной глубинки, она разговаривала с простыми солдатами на их языке, оказывала каждому личное участие и находила для каждого доброе слово. Для этого ей приходилось присаживаться на краешек кровати, так чтобы раненый почувствовал свежее дыхание ее здоровой женственности, и не была особо чопорна, когда кто-нибудь пытался приобнять ее или погладить по щеке. Присела она как-то и на краешек моей койки.

– Откуда вы к нам поступили?

– С Кавказа.

– Да, вам здорово досталось. А ведь вы уже не юноша. Сколько же вам лет?

– Сорок девять.

– Что ж, тогда вы и в самом деле выполнили свой долг. Теперь вы с чистой совестью сможете вернуться домой.

– Я предпочел бы остаться со своими солдатами.

– Вряд ли это вам удастся. С первого же взгляда видно, что вы находитесь на пределе своих сил. Ну, мы вас сначала приведем в порядок, а потом отправим на родину, чтобы вы там как следует отдохнули. А затем вы останетесь дома. Дайте теперь поработать тем, кто помоложе. Они и завершат войну.

Ее слова прозвучали так, словно она знала, чем можно согреть мою душу.

Живые разговоры мы вели и с моими товарищами по палате. В этом обществе рядовых пехотинцев и артиллеристов, а также ефрейторов я был интересным для них новым явлением. Когда лежишь больным в серой больничной солдатской рубахе, как и все вокруг, то стираются все незримые преграды, которые в действующей армии, несмотря на хорошие товарищеские отношения, все же отделяют офицеров от солдатской массы, да и требования дисциплины также разделяют их. Теперь же все мы были просто товарищами по несчастью, и я отличался от прочих лишь, как более старший, большим жизненным опытом и более широким кругозором, чьи взгляды было интересно выслушать и понять. Поэтому я не успевал отвечать на вопросы, высказывать свои взгляды на мировые события, а мои сопалатники делились со мной своими личными обстоятельствами и своими заботами, которых у каждого за время войны накопилось вагон и маленькая тележка. К следующей среде я знал уже всех. Это были простые люди: огородник из Мекленбурга, сельскохозяйственный рабочий из Силезии, рабочий-станочник из промышленного района Рейн-Вестфалии. Только мой сосед справа, симпатичный юноша, очень любознательный и с хорошим выговором, присущим образованному человеку, показался мне интеллектуалом.

– Вы, по всей видимости, студент? – спросил я его.

– Нет, горняк, – возразил он, смеясь, – из угольной шахты.

Совершенно безучастным к нашим разговорам оставался только предполагаемый больной сыпным тифом. Врач, унтер-офицер-санитар, сестра и, наконец, мы все пытались вытянуть из него хоть какие-то сведения о его личности. Мы разговаривали с ним по-доброму, убедительно уговаривали его, наконец, пытались грубо надавить на него. Ничто не давало результатов. Когда он вообще что-то отвечал, то лишь издавал какие-то звуки раздражения. Удалось лишь точно установить, что у него никогда не повышалась температура. По установившимся взглядам военных врачей, солдат без повышенной температуры не считался больным, по крайней мере, не настолько больным, чтобы вообще говорить об этом. Поэтому человек этот подпал под подозрение в симуляции с достойной зависти настойчивостью. Мой отец перед началом моей военной службы дал мне среди прочих добрых советов один такой: никогда не считать человека симулянтом. Едва ли найдется солдат, который настолько бестактен, чтобы, ссылаясь на болезнь, отлынивать от службы или не участвовать в бою. Это в военных условиях так легко приходящее на ум подозрение по большей части оказывается несправедливым – и значительная доля истины заключена в солдатской шутке, правильнее сказать, в черном юморе, звучащем так: «В лазарете ничего нового. Только симулянт из семнадцатой палаты ночью умер». Доверие к людям моего отца делает ему честь, думал я; но этот случай выглядел довольно ясным, по крайней мере, в значительной степени подозрительным. Мы больше не беспокоились о «симулянте», который время от времени лишь испускал нечленораздельное рычание. Хотя однажды я услышал произнесенное им женское имя.

Спустя два часа после окончания завтрака меня спросила сестра:

– Чего бы вам хотелось сейчас перекусить? Может, я приготовлю вам омлет или вы хотите компота?

– Большое спасибо за щедрое предложение. Но я не хочу никаких привилегий.

– Да это же никакие не привилегии, – сказал горняк. – Наша сестричка целый день жарит для нас на слабом огне, и можно попросить у нее что-нибудь перекусить. А если очень хорошо попросить, то она может побаловать даже шнапсом или вином.

– О, это мне особенно по вкусу. И я очень вас попрошу.

– Ах, эти мужчины! – рассмеялась сестра. – Они все как один: когда кто-нибудь проголодается, то просит чего-нибудь перекусить или шнапса, а потом продолжает только шнапсом. Ну так и быть, принесу.

Сталинград, или Это было заслуженно?

На второй вечер моего пребывания, когда я уже погружался в полудрему, мои сопалатники перешли к обсуждению темы, которая тогда волновала все умы: Сталинград. За две недели до этого там пал последний германский опорный пункт, а теперь до нас каждый день доходили все новые и новые подробности о трагедии, которая там разыгралась. Я не принимал участия в разговоре, делая вид, что сплю, поскольку хотел услышать совершенно непредвзятое мнение рядовых солдат, на которое ничто бы не повлияло. И таким образом я услышал один диалог, каждое слово которого запало мне в душу.

– Как вообще могло такое произойти? Чем мы это заслужили?

– Это Божья кара. Ведь мы вели себя как большевики, но только не как христиане.

– Что ты имеешь в виду, говоря, как мы вели себя?

– Ну, все эти жестокости в Польше, и что мы сделали с евреями, да и много чего еще. Разве это по-христиански?

– Нет, вовсе не по-христиански. Но мы же этого не делали. Это творили СС и гестапо. Вот они-то и не христиане.

– Но они же немцы. И поэтому все Германия обречена искупать за это свою вину.

– Но где здесь справедливость? Мы же этого не хотели, и наши бедные парни в Сталинграде тоже не хотели. А сейчас они расплатились за это там по полной. Почему же именно они?

Этот вопрос остался без ответа, но он заставил меня задуматься. И во мне зародилось сомнение относительно Божеской справедливости, когда мне пришло в голову, что весь народ, совершенно невинный, должен быть наказан за грехи небольшой банды преступников, присвоившей себе власть. Выражение «коллективная вина» нам тогда еще не было неизвестно. Но нелепость подобного хода мыслей была совершенно ясна сознанию простого солдата. Впрочем, я тогда еще достаточно скептически относился к сообщениям о жестокостях СС. Хотя мне претили циничные меры партии по отношению к евреям, известные еще по довоенному времени. Но то, что рассказывали на фронте о бойне в тылу, представлялось мне столь невозможным для немцев, что я считал их скорее злыми фантастическими выдумками устной антипартийной пропаганды – не более серьезными, чем слухи о германских уланах, отрубающих руки детям, распространявшиеся в 1914 году в Бельгии и Франции.

Из услышанного разговора меня все же больше всего впечатлило высказанное сельскохозяйственным рабочим и охотно воспринятое остальными признание в приверженности христианским ценностям. Антихристианские идеи национал-социализма не обрели в этих солдатах, несмотря на весь гитлерюгенд, плодоносной почвы.

Меня совершенно не обрадовало, когда уже через два дня меня перевели в отдельную палату. Формально мое положение улучшилось, но на самом деле это было не так. Эта отдельная палата находилась в том же самом бараке, но войти в нее можно было только через другую наружную дверь, да и была она не палатой в полном смысле, а скорее каморкой, даже тамбуром, через который только и можно было пройти в расположенную за ним палату, в которой стояли четыре койки. На этих койках лежали четверо тифозных больных, подкладные судна которых через краткие промежутки времени проносили через мою каморку, из-за чего ведущая в эту палату дверь постоянно стояла открытой. Воздух в моем тесном закутке, вмещавшем только койку и умывальник, благоухал соответственно. Вообще все в этом отбитом у русских барачном лазарете было до предела примитивным. Постельное белье имело грязный серый цвет и было все в пятнах. Как нам рассказали сестры, оно в таком виде досталось им после русских и, несмотря на все многочисленные стирки в примитивных стиральных машинах, чище не стало. Туалет располагался во дворе, так что не питавшие расположения к подкладным суднам больные были вынуждены бегом пересекать двор и, трясясь от холода, наскоро справлять нужду.

С четырьмя моими соседями из смежной палаты я очень скоро познакомился и завел дружбу. Это были три опытных и видавших виды обер-ефрейтора и совсем юный паренек, который часто плакал, как ребенок, а остальные его утешали самым умилительным образом. Через краткое время я чувствовал себя в их окружении столь же хорошо, как и в прежней палате.

Этому в значительной степени способствовала медицинская сестра, приставленная к нам. Она была женщиной совершенно другого типа, чем предыдущая, но тоже в своем роде «жемчужиной»: стройная, образованная, сдержанная, дама в полном смысле. Но чтобы раздобыть через нее алкоголь, нам приходилось разыгрывать маленькие представления.

– Господин майор, – обратился ко мне один из обер-ефрейторов, когда сестра была в палате. – Нам снова нужен весомый повод для праздничной выпивки. Иначе наша сестра нас не побалует. Разве у вас день рождения не сегодня?

– Ах да, – соврал я. – Об этом я совсем позабыл.

– Итак, сестричка, день рождения господина майора мы обязательно должны отметить.

Сестра понимающе рассмеялась:

– И что это должно быть, господин майор?

– У вас найдутся яйца, сахар и водка?

– Да.

– Вы знаете, как из этого можно состряпать нечто вроде яичного ликера? Растереть яичные желтки с сахаром, пока они не поднимутся. Охладить белки в снегу. Затем смешать то и другое и добавить водки.

Пока тянул драгоценный напиток, я с грустью подумал о моем водителе грузовика, могучем боксере Хайне, который подобный бальзам всегда готовил для укрепления духа в особо критических ситуациях, а ныне лежал погребенным на Пшише.

На третий день после моего перевода в «отдельный закуток» ко мне зашел один из моих прежних сопалатников:

– Господин майор, тот человек, которого мы считали симулянтом, сегодня умер. Мы несправедливо думали о нем.

Итак, грубая солдатская шутка об умершем симулянте обернулась печальной действительностью. И эта действительность, видит Бог, была отнюдь не комической сама по себе, но скрывала в себе глубокую трагедию – и упрек. Я подумал о словах моего отца и, стыдясь самого себя, спросил:

– Но кто-нибудь, по крайней мере, знает, как его звали?

– Никто не знает. Он ничего так и не сказал.

– Возможно, он был женат. И его вдова ничего не узнает про его смерть. Она, может быть, еще много лет будет надеяться на его возвращение домой.

– Но возможно, была и его доля вины в том, что мы с ним так обращались?

– Нет. Мы не можем ни в чем упрекнуть себя.

В соседней палате на четверых установили радио. Однажды вечером транслировалась речь Геббельса по поводу сталинградских событий. Пожалуй, речь эта побила собой все рекорды гнусности. Но великий пустомеля на этот раз переоценил действие своей демагогии. Он говорил, что теперь нет времени выяснять, кто виноват в этой катастрофе, но что в некий день эти виновники будут призваны к ответу (что и было сделано высокими властями, но другими, нежели те, которых имел в виду Геббельс). После этого он вообще ничего больше не говорил о Сталинграде, но пытался играть на чувствах пролетарской солидарности, разжигая вражду к высшим слоям общества, – дешевый отвлекающий маневр.

– Какое отношение эта чушь имеет к Сталинграду? – пришел в негодование один из обер-ефрейторов. – К черту! Выключить его!

Радио тут же было выключено.

В спешном порядке домой

Примерно через десять дней меня снова перевели, но на этот раз на освободившуюся койку офицерского отделения. Тамошняя атмосфера была скучной, в отличие от ситуации в отделении для рядовых. Причина этого, однако, заключалась не в моих товарищах по палате, но в ответственной за нас медсестре, которая, явно уже давно бывшая по ту сторону добра и зла, не находила ничего привлекательного, обихаживая массу мужчин. Она выполняла все, что предписывал ей долг, но на этом и все! Мы получали положенного объема порции, но ни о каких «добавках» и тем более алкоголе речи не могло и быть. Что касается еды, то я был не очень разборчив. Но без алкоголя весь уют обстановки для меня пропадал. Поэтому я как-то спросил сестру:

– Разве нам не положено здесь вино или шнапс?

– Нет.

– Ну почему же нет?

– У нас ничего этого нет.

– А вот в бараке для рядовых откуда-то находится.

– Но не у нас.

– Тогда разрешите мне еще один вопрос. Я полагаю, что вы, врачи и сестры, тоже питаетесь в этом же бараке. Неужели вы совсем не употребляете вина?

Медсестра не произнесла в ответ на мой вопрос ни единого слова и вышла из палаты с обиженным лицом.

Но вечером мы получили красное вино. Лица товарищей по палате просветлели, и отблеск этого просветления появился также на лике почтенной матроны. Атмосфера перестала быть скучной…

На следующий день нас как бомбой поразило известие, что русские стоят у ворот города. Это прорвалась танковая дивизия русских. (18 февраля 1943 г. передовые танковые части советских войск (25-го танкового корпуса) прорвались почти к Запорожью. Но немцам тогда удалось отбиться и даже перейти в контрнаступление, снова захватив Харьков. Город Запорожье был освобожден только в октябре 1943 г. в ходе беспримерного штурма в ночь с 13 на 14 октября с участием более 200 танков и САУ 23-го танкового и 1-го гв. механизированного корпусов, ошеломивших немцев, не ожидавших такого после напряженного и кровавого дневного боя. – Ред.)

Меры были приняты срочные и целенаправленные. Поступил приказ: раненых и больных тотчас же вывезти по воздуху.

Мы быстро собрали свои вещмешки и автобусами были доставлены на аэродром. Там уже стояли бесконечные ряды носилок с тяжелоранеными, в бараке и под открытым небом сидели сотни легкораненых и больных. Воздух дрожал от рева самолетных моторов. Непрерывно садились самолеты всех возможных типов, принимали на борт человеческий груз и поднимались в воздух. Картина нежданно навалившейся беды, но и готовности помочь и отличной организации. Люфтваффе снова оказалось на высоте! Тем не менее должно было пройти по крайней мере двадцать четыре часа, пока этот лагерь раненых и больных будет эвакуирован.

– Господин майор, – обратился ко мне пожилой вахмистр, одна нога которого была загипсована, – нами не будут заниматься, пока здесь остаются тяжелораненые. А не провести ли нам эту ночь в бараке?

Так мы и поступили. Во второй половине следующего дня поле аэродрома опустело. Капитан «Юнкерса» пробурчал:

– Я могу принять еще пятнадцать человек.

Поднялись только вахмистр и я – мы были последними. Через несколько минут «Юнкерс» был в воздухе.

С высоты птичьего полета мы смотрели на бесконечные русские просторы – леса, леса, леса с редкими дорогами и редкими селениями. Я осознал, какие неслыханные труды проделали наши войска, когда они пешим маршем и с боями прошли этот путь. И еще мне стало ясно, что именно в этих просторах, где иссякнут силы любого нападающего, и заключена оборонительная мощь этой страны. (Прежде всего в силе сопротивления и степени жертвенности народа, населяющего эти просторы. – Ред.)

Мы провели ночь на аэродроме в Галиции. Затем снова поднялись в воздух и под ослепительными лучами солнца над белым морем облаков, совершив промежуточную посадку в Бреслау[37]37
  Ныне г. Вроцлав, Польша.


[Закрыть], во второй половине дня приземлились в Берлине, цели нашего путешествия. Автобусами нас стали развозить по госпиталям. Все они были переполнены. Наконец, меня приняли в госпитале им. Гинденбурга в Целендорфе[38]38
  Це́лендорф (нем. Zehlendorf) – район в шестом (после реформы 2001 г.) административном округе Берлина Штеглиц-Целендорф. Район находится в центре округа. До реформы имелся самостоятельный округ Целендорф, включающий также сегодняшние районы Николасзе, Ванзе и Далем. Целендорф считается одним из самых престижных районов Берлина.


[Закрыть]. Выйдя из автобуса, нам пришлось пройти между двумя рядами гражданских жителей, которые смотрели на нас частью с любопытством, а частью с сочувствием. После проведенной дезинфекции нас ждало нечто непредставимо прекрасное.

После десяти месяцев, проведенных в грязи, я, одетый в свежую рубаху, лежал на белоснежных простынях просторной кровати в неимоверно чистой и светлой комнате, которую я делил только с еще одним товарищем по палате, который был доставлен вместе со мной. На покрытом белым лаком ночном столике стоял изысканный ужин и бокал красного вина, который постоянно пополняла дружелюбная пожилая медсестра. В первый раз с начала моего похода на Восток я чувствовал себя совершенно расслабленным, свободным от всех долгов и забот. Я снова был дома – в Германии. В сознании этого я заснул и проснулся только поздним утром следующего дня.

Как автор и упоминал, ему еще предстояло после выздоровления провести год боев. Он участвовал в качестве командира-артиллериста и боевого командира при формировании и в последующих боевых действиях 392-й пехотной дивизии (хорватской) – одной из трех дивизий, сформированных из хорватского личного состава с германским офицерским корпусом и участвовавших в военных действиях в Хорватии.