Текст книги "Сыновья Беки"

10

На душе у Саада – как у приговоренного к смертной казни. Он все чаще задумывался: не лучше ли, пока не поздно, самому убрать старшего сына Беки? Но даже если ему удастся выстрелить первым, что из этого? Только новая кровь ляжет на него. К тому же у Беки еще два сына. Всех не поубиваешь. Да и власти такого не простят.

И решил Саад искать помощи у пристава. Рассказать и о том, что сын Беки не простил ему даже тогда, когда с просьбой об этом пришли к нему чуть ли не все уважаемые старики Сагопши. Не только не простил, но грозил кровопролитием.

Саад вошел в дом пристава. В прихожей его остановил казак:

– Господин пристав занят.

Из комнаты доносились голоса и какой-то стук.

Пристав был в бешенстве. Не помогали никакие меры. Люди не везли дров. Сравнительно с прошедшим годом и половины не доставили. Рубить рубили, а сдавать властям не сдавали. Каждый прятал где мог. Только бы переждать. «Оно, может, и к лучшему, – думали люди. – Дорогу откроют через неделю-другую, к тому времени, глядишь, и дрова подорожают».

Приставу донесли, что лесничий, вопреки приказу, за взятки позволяет рубить дрова тем, у кого нет на то разрешения. Вот он и вызвал Элмарзу и сейчас давал ему нагоняй, да, похоже, не только словом.

Сквозь общий шум из комнаты доносилось:

– Не надо, гаспадин пирстоп! Моя не будит болша! – Сволочь! Зверь! У бью подлеца!

– Не надо убивай. Дети ест дома. Все дарва Суда таскай будим!

Скоро шум утих. А затем из той комнаты вышел Элмарза. Он испуганно осмотрелся, будто и здесь его кто-то вдруг мог ударить. Увидев Саада, лесничий изменился в лице. Эта встреча была для него страшнее всякого страха перед приставом. Саад стал свидетелем его позора, что может быть хуже?

Овладев собой, он сделал вид, что ничего и не произошло, и собрался выскочить вон.

– Что там за шум был? – кивнув на дверь, спросил Саад.

– Да так! Подрались мы малость с пирстопом! – с подчеркнутой небрежностью ответил Элмарза и прошел мимо Саада.

Но гордого вида ему хватило ненадолго. На пороге он вдруг весь перекосился и схватился за поясницу. И он пошел, сильно прихрамывая: боль свое брала.

Саад вышел за ним и, глядя, как тот идет, с недоброй улыбкой провожал его взглядом до самых ворот, «Подрались с пирстопом!..» Видно по твоей походке…»

Саад не решился идти к приставу со своей жалобой. Придется отложить до другого раза.

Махнув рукой, Саад пошел со двора. «Пожалуй, и совсем не пойду к нему! – размышлял он по дороге, – Кто-нибудь узнает, с чем я ходил, стыда не оберешься. Мальчишки, скажут, испугался. Что будет, то будет. Наган есть, винтовка – лучшей во всей округе не сыщешь. Кто хочет умереть, пусть встанет на моем пути!»

Наступило лето. Хасан так и не приобрел винтовку. Пока он собирался попросить у Гойберда – все равно ведь не пользуется, а деньги можно отдать до осени, – тот взял да и выменял у кого-то на отменную винтовку дохлую клячу. Правда, сначала была вроде ничего, но едва попала к новому хозяину, стала чахнуть день ото дня: не иначе как джинны вселились в конягу. Мулла написал джай и сам повесил на шею животине. Но и это не помогло. И однажды Гойберд вернулся из лесу, впрягшись в арбу вместо лошади.

Уж лучше бы винтовка досталась Хасану! Да, видно, так им на роду написано. И ему и Гойберду.

Саад не подозревал, что у Хасана нет оружия. Знал бы – так жил бы себе спокойно. А вообще-то даже странно, как это он, всегда такой уверенный в себе, теперь вдруг стал тревожиться. Выйдет иной раз ночью во двор – и за каждым стволом дерева мерещится ему враг. И не сообразит, что, будь в саду посторонний, первым делом собака бы залаяла.

Случилось так, что однажды и впрямь разглядел он с веранды приближающегося в темноте человека. В первый миг даже отмахнулся: опять, мол, мерещится. Но черная тень зловеще надвигалась и была совсем близко.

– Кто ты? – спросил Саад встревоженно.

Ответа не последовало. Саад задрожал, рука его невольно потянулась к поясу за наганом, вскоре загремел выстрел. Тень упала на землю и… застонала.

Из дому с криком выскочила жена Саада. Она была уверена, что стреляли в мужа.

Саад стоял как каменный и смотрел туда, где лежал… человек. Да-да! Теперь-то уж он точно знал, что это человек и он уложил его! Но кого? Саад не решался подойти к стонущему. Принесли лампу. Когда осветили раненого, Саад в ужасе отшатнулся и чуть не упал: на земле лежал его племянник, горемыка Аюб. Аюб, который после случая с Касумом так и не пришел в себя.

Аюба похоронили, объявив, что сразила его чья-то шальная пуля. До подробностей никто и не докапывался. Подальше от греха. Да и какое кому дело до безумного?

А на второй день после похорон село облетела весть, что убит еще один человек, не чета Аюбу. И тогда о последнем совсем забыли.

11

Жители Кескема всегда пасли свой скот на лесных склонах. Да и где больше пасти? Село-то лежит у самого леса. Вот и выгоняли туда. Но вдруг пристав запретил это.

Мало того, что дорогу на Моздок закрыл и всякого, кто без билета рубил в лесу дрова, приказал доставлять для расправы прямиком в полицейский участок, теперь вот и скот пасти, запретил. Видите ли, овцы да коровы лес портят.

Как ни глубока посудина, а без конца и в нее воду нельзя лить – через край перельется. Пристав не мог не знать, что чаша терпения народа не бездонна. Но, похоже, ничто его не заботило. «Жить надоело», – говорят о таком человеке.

Узнав о запрете, старый Эда-Хаджи, всеми почитаемый человек, решил сам идти с отарой в лес. Надеялся, что его-то уж не прогонят.

Не тут-то было. В тот же день пристав потребовал старика к себе. Жестокий изверг не посчитался с возрастом Эда-Хаджи, кричал, орал на него, а когда тот попробовал что-то сказать, еще и плюнул ему в лицо.

Это и было той каплей, переполнившей чашу.

– Отец! Больше он не плюнет! Ни на тебя и ни на кого другого, – твердо заявил сын его Саги.

…Почтарь Мухтар жил через дорогу от полицейского участка.

Мухтар не отказал в просьбе Саги. Честно говоря, он и сам недолюбливал пристава.

На правах почтаря Мухтар много раз бывал в доме пристава, как говорится, имел туда свободный доступ. Потому-то именно его, а не кого-нибудь из своих многочисленных родственников Саги попросил о помощи. Мухтар сказал Саги, куда выходит окно кабинета, где пристав обычно работает вечерами.

Люди в селе уже спали, когда Саги подкрался к дому. Хоть небо было и ясное, а ночь – глаз выколи. От дождя, что лил накануне. Несколько часов кряду, на улице непролазная грязь. Ноги увязают, обувка хлюпает.

Сквозь щели в створках ставен тонкими лучиками падал на землю свет.

Мухтар уже проверил и доложил: «Пирстоп не спит, он сидит в кабинете за столом».

Ухнул глухой выстрел, будто ударил он в подушку.

Через миг под окном никого не стало.

Убийство выявили не тотчас. Как потом выяснилось, выстрела не слышал никто: ни жена, ни охрана.

Не дождавшись мужа в спальне, жена решилась наконец оторвать его от дел и вошла в кабинет. Он сидел в своем кресле, привалясь к столу.

– Вот и жди его, – игриво произнесла она. – Смотри, где заснул! А я-то думаю, муженек работает!..

Пристав не шевелился. Тогда жена толкнула его в плечо.

– Ты что, умер? – капризно вытянув губы, сказала она и, заглянув в лицо, оцепенела.

Полуприкрытые глаза пристава были такими, какими они бывали в гневе.

Понятно теперь, что обрадованные этой смертью люди быстро забыли о несчастном Аюбе.

И если бы свершилось все то доброе, что в народе желали тому, кто убрал злого хищного зверя, счастливее Саги не было бы на земле человека и жить бы ему сотни лет.

Не все еще знали, чьих это рук дело. И легенда о смельчаке плыла на волнах людской неистощимой фантазии. Он, этот человек, был уже сказочным героем, непомерного роста, безграничной силы и смелости…

А те, кто знал, что герой этот – Саги, готовы были на все, лишь бы спасти его от жестокой расправы властей.

Зависть к безвестному смельчаку и зло на себя перемешались в душе Хасана. «Вон ведь, самого пирстопа кокнул, и казаки-охранники – не помеха, а я уже столько лет не отомщу за отца!» – думал он.

12

Все повернулось так, что убийцу пристава искали недолго. И имя его не открылось преследователям.

Началась война, и все забыли об убитом приставе.

Власти заботились о другом. На фронт, на защиту царя и отечества надлежит выставить ингушский кавалерийский полк. Но каково собрать целый полк из освобожденных от воинской повинности ингушей? Да и что он сделал для них, этот царь, чтобы ингуши согласились сложить за него свои головы? Даже с соседними казаками не захотел в правах уравнять.

Но как ни трудно, а полк сколачивать надо. И потому не до пристава, не до убийцы и не до арестов. Власти всячески заискивают перед народом. Важно в срок выставить полк. А пристава можно и другого найти…

И нашли. Ингуша. Решили, наверно: убьют, так своего.

От сагопшинцев отправляли на войну около двадцати человек.

Осеннее утро было еще почти по-летнему теплым и солнечным. А в доме Кайпы царили грусть и тревога.

– Ну что ты заранее в трауре, нани? – улыбается Хасан. – Вот если убьют, тогда и будешь горевать.

Кайпе от этих слов еще тяжелее. Она молча утирает глаза концом платка.

А Хусен? Хоть и вымахал ростом с хорошего мужчину, а ребенок. С завистью смотрит он на брата, стоящего посреди комнаты в новой черкеске и в новой шапке.

– Хасан, посади меня на коня! – просит Султан.

Хусен смотрит в окно и будто впервые видит отличного коня, купленного, как и для всех уходящих на войну, на деньги сельской общины. «И почему меня не берут? – думает он с досадой. – Я и ростом с него…»

– Ну, надо ехать! – сказал Хасан, снимая кнут с гвоздя. – Меня уж, пожалуй, ждут!

Кайпа обняла сына и долго молча прижимала его к себе. А когда отпустила, Хасан поднял над собой Султана. Хусен в ожидании своей очереди с грустью смотрел на брата и вдруг впервые заметил темную полоску нежного пушка на верхней губе Хасана, и не только на губе, но и около ушей. Раньше он этого не видел. «Потому-то, наверно, его берут, а меня нет!» – решил Хусен с досадой, потрогав свое еще гладкое, как у девушки, лицо.

Но вот Хасан повернулся к нему. Не обнял его, нет! Даже с места не двинулся, только сказал строгим голосом старшего в доме:

– Саада не трогай, пока не узнаешь, что со мной!

Хусен не на шутку обозлился: снова брат говорит с ним, как с мальчишкой, не считает его годным на что-нибудь толковое! Он хотел уже что-то возразить, но Хасан не дал ему рта раскрыть.

– Это дело дади перед смертью поручил мне. И я исполню его, если не погибну. Ну а не вернусь, тогда сам сделаешь, что надо!

И, не прибавив больше ни слова, с Султаном на руках Хасан вышел из дому. Посадив братишку в седло, он взял коня под уздцы. Мать и Хусен шли за ним. У ворот Хасан снял Султана, еще раз обнял его и вскочил на коня…

Хасана не волновало то, что он идет на войну, – тревожили остающиеся дома мать и братья. А на войну? Что ж! Как равный с равными, это даже почетно и вызывает чувство гордости у Хасана. О том же, почему его, несмотря на непризывной возраст, гонят на войну вместе со взрослыми мужчинами, он не думал. Не знал и того, что конь под ним и все воинское снаряжение куплены совсем не сельской общиной, а Саадом. Да-да! Саадом, через Ази. Это была плата за избавление от гнетущего страха последних месяцев. На такое дело Саад не поскупился.

Но Хасан ничего не знал и потому даже с радостью шел на войну.

Часть пятая

1

Человек, долго пробывший в темноте, радуется и самому малому лучу света. Так было и с Кайпой. Измученная многолетним ярмом крайней бедности, она почитала за счастье, что есть у них теперь хоть и не ахти какая, а все же лошадь, кукуруза посеяна, и не только на огороде у дома, но, как давно того не бывало, и в поле!.. Правда, за землю еще надо платить, но это потом, осенью. Продаст кукурузу и расплатится.

Хусен и всегда был трудолюбив, а сейчас, оставшись за старшего, и вовсе ни минуты не сидит без дела. Это радовало Кайпу.

Вот только за Хасана, который все еще на войне, душа болит. Но, благодарение богу, он пока пусть и редко, а шлет весточки, что жив и здоров.

Однако горе не заставило себя долго ждать.

Люди только убрали кукурузу, как вдруг объявили, что село должно выставить обоз на войну. С каждого дыма установили по сто рублей.

Лошади для фронта должны быть молодыми, крепкими, а арбы совсем новыми, с железной осью. И корм! Лошадям нужен корм. Кукурузной соломой не отделаешься. Подавай им зерно и сено…

Тот же, у кого нет денег, чтобы внести на приобретение всего этого, сам пойдет с обозом, как возчик.

Сагопшинцы уже не раз доказывали властям, что они не слепые котята и бездумно подчиняться всякого рода сумасбродным приказам не любят.

Боясь очередных беспорядков и недовольств, власти собрали стариков из тех, кто побогаче, и мулл. Им было велено уговаривать народ. И пошли эти люди разносить сладкие речи. По их словам выходило, что только птичьего молока не получат люди после войны, а все остальное желанное будет.

Простодушные верили и радовались. Бедняги! У царя, конечно, только и заботы что об ингушах.

Многих, правда, сдерживало то, что обоз посылали на войну против Турции.

– Турки же правоверные мусульмане? Как же мы будем с ними воевать?

На это посланники властей тотчас находили ответ:

– Вы забыли, как мы пробирались домой с турецкой стороны, когда злая судьба забросила нас туда, как кричали: «Родина, милая родина наша»? Теперь настал час встать на защиту ее, на защиту родины, которая приняла нас как детей своих.

Люди согласно кивали головами, словно забыли в этот миг, что вернувшиеся из Турции и даже их потомки все еще считаются пришельцами, временно проживающими, и не имеют ни клочка земли.

Велись среди людей и другие разговоры, не похожие на те, с которыми ходили старейшины и муллы.

В ингушских селах все чаще говорили о том, что, пока страной правит царь, бедному крестьянину не быть хозяином земли. Но людей, которые говорили такое, было куда меньше, чем сладкоречивых стариков. И их речи слышал не каждый. Ну, а кто и слышал, не всегда верил. Давно уж, мол, говорят о том, что царя скинут, да, видать, не бывать этому. Поди-ка скинь его! Вон какая у него сила: от севера до самого юга войну ведет. Уж легче желать такому царю победы и надеяться: может, наконец, победивши, расщедрится он и для ингушей. А потому и приказ выполнять надо.

Подошла очередь и Кайпе нести сто рублей на обоз. А где их взять, если она до сих пор и за землю не может расплатиться! И почему вообще с нее берут на обоз, когда у нее сын на войне?

Кайпа пошла с жалобой к Ази. Так, мол, и так, почему сдираете две шкуры с одного человека? Откуда ей знать, что Ази заодно с Саадом. А Саад не успокоился, убрав с дороги Хасана. Он знал, что второй сын Беки тоже подрос, вот и задумал убрать и его. И Ази тут как тут – на подмоге.

Оба они знали, что Кайпе, хоть лопни, не собрать нужных денег и придется отпустить сына возчиком.

Ответ Кайпе был давно готов.

– Обоз идет на войну с турецким падишахом, – сказал Ази строго. – А твой сын воюет против германского падишаха! Понимаешь ты это или нет?

– Чтоб они укрылись землей, и германский твой падишах, и Николай-падишах, и…

Она хотела сказать: «И ты вместе с ними», но сдержалась.

– Иди, иди отсюда со своими проклятьями! Смотри, как бы новой беды не нажить! Да приготовь деньги! Слышишь?

– Что? Откуда у меня деньги? – повернулась Каппа. – За все мое хозяйство никто не даст мне сто рублей! Что же мне теперь, милостыню просить? А?

Ази молчал.

– Нет, я тебя спрашиваю, где мне взять столько денег?!

– Из могилы моего отца! – заорал вдруг старшина. – Откуда я знаю, где тебе их взять?!

Кайпа с минуту еще постояла, посмотрела на жирную багровую шею повернувшегося к ней спиной старшины и вышла вон. Крупные слезы одна за другой катились по щекам. Она не утирала их. Шла как потерянная, ничего не видя перед собой.

Ходил к Ази и Исмаал просить за нее. Вернулся мрачнее тучи. Не успев войти в дом, сказал:

– Не давай им ни копейки! Говорят, заберут Хусена с обозом. Не верю я этому. Закон не позволит. Он еще мал. Хватит того, что один у тебя уже на войне! У него ведь тоже возраст не совсем вышел?

«Эх, – думает Кайпа, – если бы все делалось по закону. Тебе ли, Исмаал, надеяться на закон?»

У Хусена и правда возраст еще не тот, чтобы гнать и его на войну – он лишь тянется, как бузина.

Кайпа готова что угодно продать, только бы не пустить его. А Хусен вдруг стал рваться на войну. Мать онемела, впервые услышав от него об этом.

– Я уже взрослый, нани, ничего со мной не случится, – успокаивал он ее, – И обязательно вернусь! А от судьбы никуда не уйдешь.

– Что ты уговариваешь меня, как ребенка! Ничего не пожалею, в огонь тебя не брошу!..

– Вот ты всегда так! Все одна решаешь! А что можно сделать? Ну, продашь лошадь, дом, а дальше что? Пойдешь по миру?

– И ты туда же, совсем как Хасан?

– Мы же братья!

– Ну конечно, вы братья. А я кто? Только мать. Надо ли меня слушать?… Что же, больше ничего не скажу. Да оно по-моему и не вышло бы. Ста рублей за наше хозяйство не выручишь…

Эсет была ошеломлена, узнав, что Хусену придется уйти с обозом. Она вся как бы онемела. Впервые им предстояло расстаться. И Эсет вдруг поняла, как будет трудно не видеть Хусена. Не привыкшая скрывать от него свои чувства, она теперь не смогла ничего утаить. И всякий раз при встрече с ним чуть не плакала.

– Не ходи, Хусен! – умоляла она. – Насильно ведь не заберут? Тебе еще лет мало. Только взрослых забирают насильно.

– Ничего не поделаешь, Эсет. Раз нет денег, придется идти.

– Я достану вам денег! – сказала она однажды, придя к Хусену, да с такой уверенностью, будто ей стоило только руку протянуть.

Хусен не знал что сказать, пожал плечами и улыбнулся.

– Не веришь? Думаешь, не доберусь до денег дади?

Эсет говорила громко и смело. Хусен удивленно посмотрел на нее. Такой она еще никогда не была. И странно, теперь и он вел себя совсем по-другому. Ведь стоило бы ей прежде сказать такое, разговор на том бы и прекратился. Хусен крикнул бы, что он не нуждается в их деньгах, и они, чего доброго, поссорились бы. А сейчас Хусен смотрит в горящие глаза Эсет, видит ее взволнованное лицо, светло-каштановые пряди, выбившиеся из-под шелкового платка – и его охватывает не испытанное еще дотоле чувство, хочется сжать в ладонях эти нежные, как персик, щеки и притянуть к себе ее голову…

– Я знаю, где лежат деньги. Только бы достать ключи!..

– Не надо, Эсет! – смущенно, но благодарно шепчет Хусен. – Это же воровство! И все из-за меня!

– Нет, это не воровство! – упрямо настаивает Эсет. – Я должна спасти тебя. Я… я не могу без тебя!

Последние слова она почти выкрикнула. И оба в смущении потупились.

Вошла Кайпа, и они замолчали. Щеки Эсет пылали. Она вдруг впервые застыдилась, что ее застали наедине с Хусеном. Ведь мать давно твердила ей, что она уже в таком возрасте, когда неприлично оставаться один на один с юношей…

Кайпа сделала вид, что не заметила их смущения, и принялась разжигать печь.

Эсет, не попрощавшись, незаметно юркнула в дверь. Но вечером пришла еще раз.

Пришла и на следующий день.

Зная, что скоро им предстоит долгая разлука, она не могла не видеть Хусена. Едва Кабират уходила куда, Эсет бежала к соседям. А если мать, как назло, сидела дома, Эсет улучала минуту сбегать к плетню, и Хусен почти всегда ждал ее там.

Наступил день отъезда. Эсет, держась обеими руками за плетень, неотрывно смотрела на Хусена.

– Так и не удалось мне добраться до денег, – виновато сказала она.

Хусен улыбнулся.

– Ничего, Эсет! Не грусти.

Плетень разделял их, а глаза как бы сливали. Эсет прижалась щекой к плетню. Хусен ничего не видел перед собой, кроме синих-синих глаз.

– Хусен, а если потом отдать деньги, они отпустят тебя?

– Не знаю…

– Я доберусь, обязательно доберусь до них! И отдам твоей матери. А уж она…

– Не надо, Эсет, – покачал головой Хусен, не сводя с нее глаз. – Я и без денег вернусь. Вот увидишь!

– Когда?

Он улыбнулся.

– Скоро. А ты выучи новые песни, встретишь меня…

– Обязательно выучу. Самую лучшую песню тебе сыграю. Тебе первому!

– Вот и прекрасно! Ну, Эсет, мне пора!

– Уже?! Так скоро!

– Надо, Эсет. До свидания!

Эсет стояла растерянная. Она давно знала, что придет этот злосчастный миг, боялась его и в тайне души надеялась, что свершится чудо и Хусен вдруг останется. Но чуда не было. И вот он уходит. Что сказать ему? У нее нет других слов, кроме тех, что беззвучно шепчут губы: «Не уходи, постой еще!» Но глаза говорят куда больше. Говорят и такое, чего Хусен еще не умеет прочитать в их синей глубине.