Текст книги "Сыновья Беки"

– Газават! Газават! – кричал с другой стороны Эдалби-Хаджи.

– Раненых пока оставляйте, потом подберем! Вперед! – вновь раздался голос Торко-Хаджи.

Хасан стрелял на ходу, не целясь. Внизу, на равнине, снега было больше, лошадям стало труднее, потому они замедлили бег.

– Хусен! – вырвалось вдруг у Хасана. – И ты здесь?!

Они неожиданно оказались совсем рядом. Разгоряченный боем Хусен ничего не видел вокруг. Глаза его горели огнем, лицо исказилось, словно от боли.

– А где мне быть? – кричал он. – Не сидеть же дома? В день, когда гибнут другие!

Он на миг повернул к Хасану свое бледное лицо, но тут же отвернулся и стал стрелять по врагу.

– Тебе нельзя здесь быть! Ты же болен! – взмолился Хасан. И может, впервые в жизни его обдало волной тепла и нежности к младшему брату.

Расстались они так же внезапно, как встретились.

Конь Хусена вдруг поднялся на дыбы, затем грохнулся наземь.

Хусен вылетел из седла. Рану в бедре пронзила жгучая боль, перед глазами все поплыло, закружилось, потом совсем скрылось, словно кто-то черной буркой закрыл мир. И в этой тьме Хусену явилась Эсет. Она склонилась над ним и шепнула:

– Я с тобой, Хусен…

О том, что враг не выдержал натиска вайнахов и теперь отступает, Хусен уже не слышал. Не слышал он и торжествующих возгласов своих товарищей.

– Ага, гяуры! Отступаете!

– Бей, не давай им опомниться!..

Эти выкрики действовали на деникинцев не хуже выстрелов, а когда они еще увидели у себя в тылу группу вайнахских смельчаков, то и вовсе заметались, как овцы в буран.

С юга, со стороны леса, тем временем врага стали теснить кабардинские партизаны.

Оставив часть своих в окружении, деникинцы в панике кинулись бежать. Но это не было спасением. Пехотинцу от верхового далеко не уйти. Косили их нещадно. Правда, и вайнахи погибли.

Под Шапшарко пал конь. Тахир, вдруг схватившись за грудь, откинулся назад и только успел прохрипеть:

– Хасан, я, кажется все…

Он закрыл глаза и, не проронив больше ни слова, сполз с коня.

Хасан высвободил из стремени ногу, уложил Тахира на снегу, прикрыл ему глаза и тут же снова вскочил на коня. Тому, кто глянул бы на все, что происходило на равнине откуда-нибудь сверху, стало бы, наверно, страшно.

Когда Хусен открыл глаза, вокруг него были только убитые и раненые. Неподалеку лежала лошадь Исмаала – Хусен воевал на ней. Издали доносились выстрелы, крики людей, лошадиное ржание. Хусен попробовал подняться. Бедро снова пронзила острая боль, в глазах потемнело, и опять все в ушах стихло, словно и не было вокруг боя…

Деникинцы бежали на запад – туда, откуда и пришли. Немало их осталось сраженными лежать на белом снегу.

Одно за другим мелькали лица врагов перед Хасаном. Вот рыжеусый всаживает в винтовку новую обойму. Того и гляди, разрядит ее в Хасана или в какого-нибудь другого вайнаха. Хасан уложил его раньше, чем тот успел выстрелить. И не его одного – уложил еще и еще… Получают, что заслужили, не с миром они пришли на эту землю. Подлость всегда оборачивалась против того, кто ее делал. Сейчас она обернулась против непрошеных гостей. Вот степь и пестреет ими…

Валом лежат, как снопы в поле, а оставшиеся в живых прорываются в направлении Ахлой-Юрта.

– Пусть бегут! Теперь пусть! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Пусть хоть эти останутся в живых, чтобы рассказать другим о сегодняшнем дне.

Уцелевшие деникинцы, достигнув Ахлой-Юрта, кидались прятаться во дворах, в домах. Но жители встречали их кто чем мог: винтовкой, а то и вилами…

Мало, очень мало деникинцев добралось до Терека. Ровно столько, чтобы хватило рассказать о страшных событиях минувшего дня.

6

На второе утро после боя в селах застучали топоры: падали акации во дворах и у заборов. Акация – дерево крепкое, потому-то ее и ставят в могиле.

Хоронят очень многих. Особенно в Кескеме. Чуть не в каждом доме плачут-надрываются в безутешном горе женщины.

В доме у Соси тоже траур. И теперь уже двойной. Только недавно похоронили Эсет, а сейчас вот погиб Тахир. Соси весь согнулся под тяжестью навалившихся бед. С трудом удерживает на плечах свою отяжелевшую голову.

Кабират сидит в доме среди других женщин. Они вместе оплакивают бедного Тахира. Кайпа тоже тут. На руках она раскачивает маленького Суламбека.

Вот ведь как все получилось! Соси собирался устроить праздник по случаю возвращения сына, а радость вдруг обернулась горем. И трехлетний бычок зарезан не по случаю празднества, а для похорон. Жертвенное мясо уже разнесли по соседям. И ребятишки во главе с Султаном, разжившись бычьим пузырем, надули его и изо всех сил барабанят.

Прикованный к постели Хусен из дому кричит братишке, чтобы прекратил, пытается как-то объяснить, что нельзя ведь так, у людей горе. Но дети есть дети. А Хусен пока еще не может подняться с постели и оттрепать за уши непослушного Султана… Ему вдруг вспомнилось, как на похоронах Беки точно так же колотил о пузырь Тархан. Видно, мальчишки во все времена одинаковы.

Хасан тоже во дворе у Соси. Он стоит неподалеку от стариков, которые, по обычаю, принимают соболезнования всякого вновь приходящего. В доме, куда устремлен грустный взгляд Хасана, лежит Тахир. В тот самом одеянии, в котором был вчера в бою. В нем его и похоронят.

Люди говорят все больше о событиях минувшего дня.

– Ну, держись, гяуры! Пусть только они осмелятся снова прийти к нам в долину! Костей не соберут! – шамкает Шапшарко.

Со стариками он держится стариком, а с молодыми – молодым. Вот и сейчас разговаривает со стариками как равный.

Шаип-мулла качает головой.

– Это только причинит вред нашим селам. Они не отстанут от нас, будут стараться отомстить. Клянусь Кораном, нам нечего гордиться тем, что произошло там вчера.

– Да, придется когда-нибудь горько раскаяться, – добавляет и Гинардко.

Он в добротной шубе с каракулевым воротником, шея обмотана пуховым башлыком. По одежде не скажешь, что он пришел на похороны. Словно на праздник вырядился.

– Кровь ни к чему было проливать, ни к чему… – вздохнул Шаип-мулла. – Я не знаю… Все надо бы решить мирно…

– А мирно – это значит нам встать перед ними на колени, – сказал Гойберд.

– Сейчас ты разве не на коленях? – покосился на него Гинардко. – Шамиль был куда сильнее, чем Торко-Хаджи. Но даже он сложил оружие. И мы сложим. Так не лучше ли сделать это заранее, сохранив жизнь многим из нас!

– Те, кого мы потеряли, погибли за дело народа, – настаивал на своем Гойберд.

– Ты бы так не говорил, если бы лежащий в доме был твоим сыном, – сказал Гинардко, указывая инкрустированной серебром кизиловой тростью на открытую дверь.

– Я не жалел своего сына, Гинардко.

– Да? Ну что ж, не сегодня-завтра они вновь придут. – Их много. Вот пусть тогда твой сын и воюет с ними.

– И будет воевать. Я тоже не останусь в стороне. Ни вот столечко не задумаюсь! – Гойберд вырвал из своей овчинной шапки несколько волосков и показал Гинардко.

Тот хотел было что-то возразить, но в это время во двор вошли несколько человек во главе с Элаха-Хаджи и разговор пришлось прекратить. Шаип-мулла, который тоже хотел что-то сказать Гойберду, так и остался стоять с открытым ртом.

Большинство из тех, кто шел к Соси выразить соболезнование, были люди богатые. И совсем не из числа близких и родственников Соси. Например, кто ему Элаха-Хаджи! Всего и родства, что двоюродная племянница Элаха-Хаджи замужем за Гарси. Но их сближало не это. Богатство да тревога за него – вот что сближало их. Ведь в селе вон сколько похорон, но эти пришли именно сюда.

Хасана бросило в жар, когда он увидел следующего за Элаха-Хаджи человека. Не самое подходящее место для встречи. Ничего не скажешь. Не на похоронах же сводить счеты. Горящие ненавистью глаза впились в знакомое с детства ненавистное лицо цвета спелой земляники с бородкой, похожей на клок овчины.

«Подлец! – шепчет про себя Хасан. – Три-четыре года не попадался на глаза. И надо же встретиться в таком месте!»

Вот они – почти рядом стоят, воздев руки к небу, в мольбе о милосердии для погибшего. Только каждый, конечно, думает о своем. Хасан не сводит глаз с Саада. А Саад? Что думает он? Видит ли, что стоит рядом с кровником? Может, вовсе забыл о нем? Или делает вид, что не обращает внимания? А может, считает, что после истории Хусена и Эсет сыновьям Беки уже и не до него?

«Ничего, погоди! – мысленно обещает Хасан. – Скоро, очень скоро ты убедишься, что я о тебе не забыл. Не жди больше покоя. Если он будет у тебя, то теперь только в могиле».

Мысли эти не покидали Хасана и тогда, когда вместе с похоронной процессией он вышел со двора. Хасан старался быть подальше от Саада. Протяжные звуки зикара плыли над ними и над всем селом, но Хасан не слышал их.

Вдруг зикар оборвался. Его как перерезал голос Торко-Хаджи откуда-то сверху. Взгляды всех обратились к минарету мечети, и большинство людей повернули туда. Только самые близкие родственники и старики следовали за покойником на кладбище.

Не прошло и часу, как во главе с Торко-Хаджи многие из тех, кто бился накануне, вооруженные, на конях выехали из села. На этот раз они направились на восток. Враг наступал оттуда. Уже доносилась до слуха барабанная дробь пулеметов. Но сейчас строчили пулеметы сагопшинцев. Это они вчера захватили их у врага. И пушки у них были. А о винтовках и боеприпасах говорить не приходится: их отбили достаточно.

Сердца людей переполнены злобой против врага. Проклятые, не дают сельчанам заняться хозяйством, съездить в лес по дрова, на мельницу – смолоть мешок кукурузы… Жизни лишили, сволочи!

Бой только начался, прибыли пседахцы и почти одновременно с ними – кескемовцы. Однако деникинцы не очень-то лезли на рожон. Наученные горьким опытом минувшего дня, они действовали не без оглядки. Знали, как пострадали они накануне.

Наступил полдень. Солнце изредка проклевывалось сквозь тучи, накидывало шелковое покрывало на Алханчуртскую долину, а затем, скрывшись, укутывало ее черной буркой.

Этот день и этот бой не вызывали у Хасана энтузиазма. Бой так бой! А это что?

Вдруг со стороны Согапрва показался всадник. Хасан вгляделся в него. Почудилось, что он мчится прямо на него. Кто этот человек? Не о подмоге ли из Ачалуков прискакал сообщить?

Человек подъехал к Торко-Хаджи и что-то ему сказал. Слов его никто не слышал, но по тому, как изменился в лице Торко-Хаджи, люди поняли, что случилось что-то тревожное.

Не так-то легко вывести из равновесия Торко-Хаджи. Он ни на волосок не потерял спокойствия, когда узнал, что в Алханчуртскую долину движутся бичераховцы. Не опустил головы, когда узнал, что от Кабарды с боями на них надвигаются деникинцы. Был он спокоен и нынешним утром, узнав о новом наступлении врага. А сообщение новоприбывшего заставило-таки его опустить голову. Глаза стали печальными, и весь он как-то сжался, словно на него навалили непосильный груз.

– Деникинцы заняли Долаково и Кантышево. Заняли Владикавказ, – проговорил прибывший. – Большевики отступили в горы, в Ассинское ущелье. Пока предлагают прекратить бой и нам…

Можно понять, отчего опустилась голова Торко-Хаджи.

– Там, в горах, будут собирать силы и готовить удар по врагу, – добавил всадник.

– Что же нам делать? Раз все так обернулось… – вздохнул Торко-Хаджи. – Делать нечего… Но если бы ты не прибыл, – добавил он, обращаясь к гонцу, – с таким сообщением, мы сложили бы свои головы здесь все до одного, но врага в наши села не пропустили бы.

В тот же день противник без боя занял все три села. Удивленные столь легкой победой, считая, что за этим кроется какой-то подвох, весь первый день деникинцы не решались что-либо предпринять. Это было на руку вайнахам. И многие из них подались из сел в партизаны.

Торко-Хаджи, Малсаг и командиры сотен направились в Назрань, а оттуда ушли в горы к большевикам. Ушел с ними и Хасан. Много партизан осталось в лесах.

На второй день осмелевшие деникинцы, видя, что никто не выступает против них, собрали жителей села и потребовали выдачи тех, кто воевал против них.

– А где же мы их возьмем? – сказал древний старик, хитро взглянув на офицера.

Переводчиком был бывший писарь старшины.

– Куда же они подевались? – спросил офицер.

– Вон там все, в лесу. – Старик показал палкой в сторону Тэлги-балки. – Видишь, стоят и смотрят, что здесь делается.

Взглянув туда, куда показал старик, и увидев каменные плиты на старом заброшенном кладбище, офицер побледнел. На миг он действительно принял надмогильные камни за людей.

На следующий день деникинцы ушли на восток в сторону Грозного, оставив эти «проклятые Богом» села карателям, которые должны были вскоре прибыть на смену. Заодно они прихватили с собой лучших коней, угнали коров и овец, забрали для корма лошадям всю, какую нашли, кукурузу.

7

– Врагу не пожелаешь такого! – огорченно сетует Хусен на то, что не может с места сдвинуться.

С тех пор как он упал с коня на поле боя и снова сломал бедро, дела его совсем плохи. Лежит в четырех стенах, ни света, ни жизни не видит. Даже навестить почти никто не заходит: людей-то ведь в селе совсем не осталось – кто в партизаны подался, а кто скрывается от деникинцев, а коли кто и зайдет, так ничего утешительного не скажет.

Вот сейчас сидит Гойберд. Он еще утром пришел. Раньше заходил и Мажи. Но Гойберд сказал, что прошлой ночью и он ушел в лес.

– Мой сын не будет солдатом Деникина! – торжественно заявил Гойберд.

– Теперь эти гяуры не оставят тебя в покое! – всплеснула рука ми Кайпа.

– Не оставят – вот я перед ними. Пусть делают, что хотят.

– Меня вчера Ази к себе позвал, – сказала Кайпа. – Велел, что бы оба сына явились к ним. Они ведь теперь власть. «Твои сыновья, говорит, никогда не давали мне покоя, вот и теперь душу тянут…»

– Вытянуть бы и впрямь из него эту душу! – сказал Гойберд. – Клянусь Богом, надо бы вытянуть ее совсем вон.

– А другой, чтоб он кровью истек, сидел молча.

– Саад? Как бы он ни молчал, а это его затея, выслужиться хо чет перед гяурами.

– Да разве я не знаю, что это все от него идет.

– Клянусь Богом, от него, – подтвердил Гойберд. – Теперь ведь он старшина. А Ази у него вместо собаки. За него брешет.

Как только село заняли деникинцы, Саад сделал все, чтобы стать старшиной. Он рассчитывал так сберечь богатство. И кроме того, надеялся, что, будь он старшиной, управится с сыновьями Беки без труда. Не придется больше действовать через Ази.

И стал Саад осуществлять свое намерение. Не жалел ничего – ни денег, ни овец. Кого надо – подкупил, кого надо – уговорил. Для кого надо – зарезал барана а, кому живого отдал. Не одного барана зарезал, не одного отдал! И старшиной стал.

– Мажи бы можно и не трогать, – сказала Кайпа, прервав затянувшееся молчание.

– Почему это? – встрепенулся Гойберд. – Разве он не такой человек, как все?

– Но у него ведь глаза…

– Глаза как глаза! Он воевал наравне с другими. И у Магомед-Юрта и у Курпа. Клянусь Богом, воевал, и не хуже любого храбреца.

– Да поможет ему Бог. Я просто сказала, что из-за глаз можно бы его высвободить. Ну вроде бы причина, чтобы не забрали его в деникинское войско.

– Нет, такой причины я не хочу. Мой сын, если он останется дома, останется как все. А хитрости всякие нам не нужны.

Кайпа замолчала. Что ей оставалось, коли Гойберду не по душе ее советы.

Взглянув на поджаренную корочку перевернутого Кайпой на сковородке сискала, Гойберд покачал головой.

– При новой власти мы вырастили и собрали столько кукурузы, что вполне хватило бы до следующего урожая. Так ведь на тебе – всю до зернышка собаки – деникинцы забрали. Лущить бы мне ее не надо, кто мог знать, что явятся проклятые так скоро. Я хотел мешка два обжарить, а остальное припрятать подальше – закопать, жареную они не взяли бы, потому что на корм лошадям она не годится. Но я и пожарить не успел – всю забрали.

Прикрыв свои ввалившиеся глаза, он сидел некоторое время как в дремоте, потом снова покачал головой.

– И еще хватает совести говорить, чтобы мы выставили им полк. После того как обобрали до ниточки, дай им полк! Кто пойдет к ним, тот не сын своего отца. Клянусь Богом, мой сын не пойдет. А вот воевать против них он пойдет. О, проклятые гяуры!

Разломив испекшийся сискал, Кайпа положила его на стол. Предложила Хусену. Но тот отказался, сказал, что не голоден. Как мать ни уговаривала, он так и не притронулся.

Гойберд удивленно развел руками.

– Как можно отказываться от такого сискала, – сказал он. – Съешь кусок – сразу поправишься. Клянусь Богом, поправишься, будь у тебя девять ран. А у тебя ведь – всего одна. С кукурузным сискалом ничто не сравнится.

И хотя он так расхваливал сискал, против обыкновения и сам не притронулся к нему, даже поданные Кайпой к сискалу рассол от сыра и пара луковиц не соблазнили Гойберда.

– Душа не принимает, Кайпа, – сказал он, покачав головой. – Сискал ты, как и всегда, испекла очень хорошо, да только другим я сыт в эти дни. Горе и печаль насытили меня.

Хусен удивленно глянул на всегда жадного до еды Гойберда. Кайпа тоже не стала есть. Завернула сискал в тряпицу, чтобы не остыл, и убрала.

– Султан придет, поест, – сказала она и взяла на руки внука. – Были бы у моего мальчика зубки, он бы не отказался от сискала. Эх. пусть тем, кто лишил тебя материнского молока, молоко их матерей станет ядом! Ва, дяла, сделай так!

Малыш слабенько попискивал. Видать, силенок-то в нем было не очень много.

– Хорошо бы козу иметь, – сказал Гойберд. – Дойную козу. Козье молоко, говорят, вполне заменяет ребенку грудное.

– Разве сейчас до козы или до коровы? – глубоко вздохнула Кайпа. – Проклятые, чтоб они сгорели, жизни нам не дают.

В комнату стремительно вбежал Султан.

– Народ собирается к мечети! – выпалил он задыхаясь. – Все спешат туда.

– Это как же они собираются, если никто не созывал! – уди вился Гойберд.

– Уже давно Шаип-мулла прокричал с минарета, – ответил Султан. – Вы разве не слыхали?

– Не слыхали, сынок. Это тебе не Торко-Хаджи. Его-то голос я бы, клянусь Богом, услыхал.

Кайпа побледнела и тяжело вздохнула:

– Ва, Дяла, как же все это надоело… И мечеть, и сборы, и войны. Теперь-то что они хотят сказать?

– Пойду узнаю, – поднялся Гойберд и, тяжело опираясь на палку, вышел из комнаты…

Вернулся не скоро. И весть принес плохую. Оказывается, собрали народ, чтобы объявить, что с каждого, кто откажется вступить в создаваемый для армии Деникина полк, сдерут тридцать шкур. Так и сказали: тридцать. До сих пор Гойберд знал, что с человека нельзя снять и двух шкур. А тут целых тридцать… Оно в общем-то так и получается. Мыслимое ли дело, каждый двор должен выплатить две тысячи рублей, дать одну корову, четырех овец, двадцать пять пудов кукурузы, винтовку да верхового коня в придачу. Вот оно и получается – тридцать шкур.

– Да этого же и за десять таких хозяйств, как наше, не выручишь! – воскликнула Кайпа.

– Потому они и поставили такие условия. Ты знаешь, что сказал новоявленный старшина Саад, когда народ ему пожаловался? «Подошла вода под хвост – и собака поплывет, – сказал он. – Если бы вы послушались меня, дело до этого не дошло бы». С ним там Элберд чуть не сцепился, да люди удержали его.

– И чем же все кончилось? – спросил Хусен, приподнявшись в постели.

– Тем и кончилось, что арестовали Элберда. Набросились, как собаки. Когда его уводили, он кричал: «Люди, пусть будет проклят тот дом, который окажет этим гяурам услугу!»

– Что же теперь делать? – спросила Кайпа.

– Что делать? Те, кого записали в полк, уйдут в лес и в горы, а мы, оставшиеся дома, будем говорить, что не знаем, куда они по девались.

– Таким ответом не отделаемся. Несдобровать нам.

– А что они могут сделать? – Гойберд пристально посмотрел на Кайпу, потом на Хусена. И повторил: – Скажи, ради Бога, что они могут нам сделать? Что? Арестовать?

– Да мне все равно, – махнула рукой Кайпа. – Вот если бы его здесь не было, Хусена.

Гойберд глянул на больного и внутренне содрогнулся. Ведь и правда, кто знает, что может этим гяурам и Сааду прийти в голову.

Вбежавшая в комнату Зали вывела его из раздумий.

– К нам с обыском пришли. Два солдата и с ними Ази!

– Пусть обыскивают, сколько хотят, – сказал Гойберд, но сам все же пошел к двери. – Пусть перевернут весь дом и двор. Но Мажи они не найдут. Клянусь Богом, не найдут.

Не оставили в покое и Кайпу. Но на этот раз она сумела выдворить деникинцев. Едва показались у ворот – она пошла им навстречу.

– Эй, Ази, – крикнула она, – и что ты от меня хочешь? Зачем опять ведешь в мой дом этих гяуров?

– Я, что ли, веду? Вы сами во всем виноваты. Слышишь, вы сами! – окрысился Ази, свесившись с лошади. – Твои сыновья! По коя от них нет. С войны кто сбежал – ищи их, где бунт поднимется – там они, а теперь вот в полк надо – не сыщешь!..

– Кто же пойдет в полк! И ты, и все село знает, что Хусен лежит раненый…

– Пора уж ему поправиться! Бог знает, когда ранен. А другой? Где он?

– Может, ты мне скажешь где? Дома я его не знаю с каких пор не видала…

На этот раз Ази ушел не солоно хлебавши. Увидел, что Хусен не только не может в полк вступить – с места не сдвинется. Зато через три-четыре дня они снова ворвались в дом Кайлы и перевернули все вверх дном. Даже мышиной норы не оставили без внимания, всюду ткнули штыком: не спрятался ли где человек.

Хусен во время этого обыска был в огороде у Соси. Пролез в ту дыру в плетне, через которую когда-то к нему приходила Эсет…

В Сагопши разнесся слух, что в Пседахе забрали одного раненого, посчитали, что ранен он в лесу в перестрелке с деникинцами. Кайпа, боясь, как бы и Хусена не обвинили в этом, заставляла его отсиживаться в зарослях кукурузы, там, где он скрывался, когда пришел с войны, с турецкой границы.

На Султана теперь легла большая ответственность: целый день он должен был следить за дорогой, не появятся ли каратели. В случае чего Хусен тотчас перелезал во двор к Соси. Тут он был в безопасности. За плетнем, увитым тыквенными листьями, ничего не видно, а во двор к Соси никто не пойдет. Там карателям брать некого. Сын его Тархан и сам давно записался в полк, что набирают для Деникина, и уже уехал в Назрань.

Узнав, что Хусен скрывается у них в огороде. Соси всполошился. Но Кабират прикрикнула на мужа.

– Его сын рожден твоей дочерью! – сказала она. – А ребенку нужен отец. Матери нет, так пусть хоть отец будет жив.

Соси не стал возражать. Хотя душой он этого не принимал, но перечить Кабират не стал. Она в последнее время готова была наброситься на него из-за любого пустяка…

Так дни и шли. Султан, едва завидит деникинцев, бежит к Хусену, и тот подается в огород. А Кайпа за минуту сгребет постель, на которой он лежал, и вроде бы в доме никого вовсе нет. Солдаты и уйдут ни с чем.

Всякий раз, оказавшись у плетня, Хусен все оглядывался: ему чудилось, что Эсет стоит где-то рядом и смотрит на него своими синими глазами…

Деникинцы между тем день ото дня все пуще зверели. Особенно после того, как сколоченный ими с грехом пополам ингушский полк распался, народ разбежался кто куда. Теперь людей хватают всюду: в домах, во дворах, в поле, в лесу. Забирают стариков и женщин, хотят, чтобы выдали сыновей и мужей. До последнего зернышка всех обобрали, а еще требуют выплаты какой-то ими же назначенной контрибуции. Можно подумать, без глаз они рыщут, не видят, что у людей животы подвело от голода, какая уж тут контрибуция? Что, к примеру, взять с Гойберда? Разве старую клячу, которая, того и гляди, околеет? Кукурузу у него уже давно всю забрали, не оставили даже на посев…

Хусен в этот вечер был дома. Лежал и все думал. Не то его тревожило, что вот ворвутся вдруг и схватят.

Мучила одна мысль: что же будет дальше? Неужели власть, о которой они так мечтали, власть народа окончательно подавлена этим зверьем – деникинцами? Не может такого быть! Люди поговаривают, что большевики ушли в горы. Партизаны-горцы тоже, говорят, там. И красноармейцы, слыхать, есть в горах. Все готовятся к выступлению против деникинцев.

«И надо же! В такое время лежишь здесь, как бревно!» – с досадой думал Хусен.

В комнату влетел Султан.

– От дома Соси двое солдат идут к нам?

Едва Хусен успел забраться под нары, вошел деникинец. Один, правда. Другой остался стоять у ворот, а потом и вовсе махнул рукой и пошел назад, в лавку Соси.

– Где партизан? – необычно тихо спросил солдат.

– Нету партизан, – сказала Кайпа.

Деникинец пригрозил пальцем и шагнул к нарам. Кайпа вздохнула, словно гром рядом грянул. На это только на миг. Откуда взялись в ней решимость и сила… Султан вдруг увидел, как мать схватила топор, что лежал у печки. Мальчик опомниться не успел, а топор уже опустился на деникинца.

Солдат повалился навзничь. А Кайпа так и осталась стоять в руках.

– Нани, что ты сотворила! – едва выдавил из себя пораженный Хусен.

– Не знаю… Так уж вышло… Само получилось… – промолвила Кайпа и качнулась, как от сильного ветра.

Топор выпал у нее из рук. Хусен потянулся рывком, чтобы удержать мать…

– Не бойся, не упаду, – сказала она. – Уходить тебе надо.

– А с этим как же? – спросил Хусен, кивнул на убитого.

– Что-нибудь придумаю. Сама… Когда уйдешь…

– Оставить вас и уйти?!

– И мы с тобой. Пока пойдем к Гойберду, а там…

Гойберд оказался дома. Он тотчас запряг арбу – скорее подальше от Сагопши. На первый случай хоть в Ачалуки, а уж оттуда можно и в горы податься. Хусен отказывался уезжать. Не мог он оставить одних мать, братишку и сына. Но Гойберд и Кайпа убедили Хусена, что без него им даже будет безопаснее.

– Ради Бога, нани, домой не ходите! Поживите у кого-нибудь. Может, у Шаши?…

– Хорошо, хорошо! – успокоил его Гойберд. – Мы пока едем, а они вынесут этого в огород. Никто ничего не узнает.

Гойберд завалил Хусена в арбе сухим хворостом и тронул. Поехал он полем, а не лесом. Так нему казалось безопаснее. Не подумают, что человек, который отважился ехать у всех на виду, везет в арбе что-нибудь недовозленное или тем более кого-нибудь, кто скрывается.

Стражники очень скоро встретились Гойберду. Спросили, куда и зачем едет. Он сказал, что везет дровишки сестре своей в Ачалуки. Нет, мол, у них там поблизости леса, негде самим нарубить.

Оба стражника были сагопшинские. Гойберда они знали, а потому поверили на слово и пропустили его, не обыскали.

Проводив Гойберда и Хусена, Кайпа поспешила к себе. Она уже была во дворе, когда вдруг заметила там человека. Кайпа метнулась за сарай и прижалась к стене. «Кто это? Был ли он в доме?» – сверлили ей голову вопросы.

Человек вышел со двора и скоро скрылся из виду. Кайпа вошла в дом. Она намеревалась выволочь убитого и поначалу упрятать его в яме за сараем, а уж ночью закопать в огороде.

В сенях Кайпа нерешительно остановилась и пожалела, что не взяла с собой Султана. Жутко одной. С трудом она сделала еще шаг-другой и вдруг наткнулась на что-то мягкое. В испуге сжалась и подумала: «Что это?» Потом нагнулась, пошарила рукой и… закричала не своим голосом.

Перед ней лежал Султан…

Уходя с Хусеном к Гойберду, Кайпа была в таком состоянии, что не заметила, как младший сын отстал от них. Он вернулся в дом. Мальчишке хотелось самому убедиться, что деникинец мертв. Тут-то и застал его второй стражник, тот, что возвращался к Соси в лавку. Прождав напарника и не дождавшись его, стражник решил войти в дом и посмотреть, что он там делает.

Увидев убитого и мальчишку возле него, деникинец озверел. Султан в испуге рванулся, хотел выскочить из комнаты. Но деникинец ухватил его и шашкой рубанул наотмашь…

Султан даже крикнуть не успел. Деникинец раздвоил его от плеча…

Кайпа лежала обессиленная. Она тихо стонала и все пыталась сжать тело своего мальчика, словно хотела слепить его, оживить…