Текст книги "Слишком поздно"

Свой последний год в Кембридже я принес в жертву «треножнику» – выпускному экзамену по математике[30]30
  Назван так потому, что экзаменуемый сидит на трехногом табурете.


[Закрыть]. Жертва моя была напрасна. Я надеялся, что стану хотя бы вторым, но – не судьба.

Всегда приятно невзначай упомянуть, что у тебя есть ученая степень. Пометка «Бакалавр (специальность: матем.)» прекрасно смотрится после твоей фамилии. Можно рассказывать незамужней тетушке, какой молодец у нее племянник. Но невозможно объяснить отцу, почему у тебя диплом третьей степени. Отец от разочарования целую неделю со мной не разговаривал. На днях я обмолвился об этом одному молодому другу, как раз дожидавшемуся с трепетом результатов «треножника». Он ответил с завистью: «Боже, если бы я мог рассчитывать, что отец неделю не будет со мной разговаривать!..» Но у нас дома отцовского горестного молчания боялись больше, чем его гнева.

Когда он вновь нашел в себе силы говорить со мной, мы обсудили мое будущее. Есть ли у меня шанс поступить на правительственную службу? Да вроде ничего не мешает. Что ж, тогда мне следует об этом подумать всерьез.

Итак, я поехал в Лондон и явился к Рену – не помню уже, с одним «н» или с двумя. Он натаскивал молодых людей к экзаменам для поступления на государственную службу, да и сейчас, наверное, этим занимается. Я рассказал ему, что я знаю – получалось, что не так уж много. Он мне посоветовал дополнить мои слегка дискредитированные познания в математике сведениями по истории. Я купил простенькую книжку по конституционной истории и каждое утро брал ее с собой на пляж. Лежа в шезлонге, я изучал историю Конституции, а рядом оркестр исполнял романтический вальс «Голубой Дунай», и морские волны с тихим плеском набегали на песок. Было так мирно, так покойно…

Я был счастлив в Кембридже, и там я редактировал «Гранту». Лишь одна темная тучка омрачала мой небосвод – выпускные экзамены. Если бы не они, я мог быть счастлив и дальше. Я перевернул страницу учебника истории и закрыл глаза. Никак не получалось представить себя государственным служащим.

На вольных хлебах
1903–1906

Глава 10

Прекрасным августовским вечером мы с отцом сидели на скамье возле крокетной площадки, против того крыла дома, что не относилось к елизаветинской эпохе. Отец вел сложные подсчеты, сверяясь с записной книжкой: что-то прибавлял, что-то вычитал и в конце концов оглашал результат. Я, глядя в землю, вертел в руках крокетный молоток и отвечал довольно упрямым голосом: «Да… Да… Понимаю». Мы решали мое будущее.

Отец к этому времени окончательно убедился, что я недостаточно хорош для правительственной службы. А вот достаточно ли я хорош, чтобы стать директором школы, продолжателем отцовского дела? Сомнительно, однако он решился дать мне шанс. Год в Германии для изучения новейших достижений в области педагогики, еще год-другой практики в закрытой школе, а потом Стрит-Корт: сперва простым учителем, затем младшим партнером, и в конце концов мне доверят руководство школой. У отца в книжечке все было расписано: сколько жалованья я буду получать на первых порах, какой будет моя партнерская доля, какую пенсию я буду выплачивать отцу, когда он отойдет от дел, какую компенсацию назначу братьям за их долю наследства и сколько составит само наследство через пятнадцать лет, когда я освобожусь от всех обязательств и стану сам себе хозяином. Синие чернила, красные чернила, галочки простым карандашом: сколько гордости и надежды отец вложил в эту свою смету, сколько трудился над ней по утрам в своем кабинете, пока я бездельничал на пляже, болтая с самой хорошенькой из хорошеньких барышень, приезжающих отдыхать в Вестгейт.

– Ну, что скажешь, милый?

– Да, хорошо. Спасибо тебе, – ответил я через силу.

Самая хорошенькая из хорошеньких барышень живет в Лондоне, а я вдруг должен ехать в Германию. Какая несправедливость!

– Ты подумай как следует. Я тебя не тороплю.

Перед глазами у меня было длинное северное крыло дома. Отец пристроил большую классную комнату, как только школа наконец преодолела невероятно трудную ступеньку, набрав больше двадцати учеников. А потом их стало тридцать, сорок, пятьдесят… Сейчас наша школа ничем не уступала самым модным школам острова Танет. Исполнилась мечта скромного школьного учителя из Килбурна, бакалавра, с его старомодными костюмами и старомодной бородкой. Он откинулся на спинку скамьи с записной книжкой в руке, вместо мирных газонов видя перед собой длинный ряд унылых школ, сквозь который так долго пробивался к этой, горячо любимой, и мысленно вновь, как и каждый вечер, преклонял колени в благодарственной молитве.

– Отец?

– Да, милый?

– Я думаю… Я думаю… Я бы попробовал стать писателем.

– Это тебе решать.

– Да. Кажется, я решил.

Отец закрыл записную книжку и убрал ее в карман. Сколько сердечной боли он спрятал вместе с ней и никогда ни словом не обмолвился об этом?

– Как ты намерен взяться за дело?

– Ну, наверное, я поеду в Лондон и… буду писать.

– О чем?

– Да обо всем.

– Подумай, мой милый, сколько людей полагают, будто они могут стать писателями, и как мало тех, кто в самом деле…

– Ну конечно, я знаю, что мало.

– Не всем же быть Диккенсами.

– Не только Диккенс зарабатывал литературным трудом.

– Даже мистеру Уэллсу долгое время не хватало на жизнь литературных заработков и приходилось заниматься другой работой.

Когда мне было восемь, отец представил его мне как «мистера Уэллса» и с тех пор не называл иначе.

– Когда Уэллс начинал, у него совсем не было денег. А у меня около трехсот фунтов. Они же у меня есть, правда? Ты говорил… То есть это, конечно, твои деньги, и ты очень щедро… Но ты ведь говорил… Барри и Кену ты дал по тысяче.

– Думаю, от твоей доли еще осталось триста двадцать фунтов. Конечно, это большое подспорье.

– Только подумай, отец, на триста двадцать фунтов можно прожить года три! Неужели я за года три не добьюсь… У меня целую серию взяли в «Панч», когда я еще учился в Кембридже… То есть собирались взять, и если бы не… Я ведь редактировал «Гранту», а ее читают даже в Лондоне. И потом…

Тут я запнулся.

– Что, мой милый?

– Ничего. Словом, я просто знаю, что смогу. Да за три года я могу стать редактором «Панча», или «Таймс», или… Вот, ради Кена – редактором «Корнхилла», да кем угодно могу стать! Посмотри на меня, отец, я все могу!

– Значит, ты хочешь поселиться в Лондоне. Может, тебе жить вместе с Барри?

– Господи, нет! Прости. Кен в этом году тоже переезжает в Лондон, но я даже с ним не хотел бы жить. Я должен быть один.

– Ты понимаешь, что кроме этих трех сотен денег больше не будет? А учителем тогда уже не стать, поздно. Тебе придется идти банковским клерком.

Почему-то нас всегда этим пугали. Другим детям говорят: не будешь стараться в избранной профессии, придется пойти в армию, или эмигрировать, или даже подметать улицы, а нам с детства внушали, что именно в банках оседают отбросы человечества. Какие качества требуются банковскому клерку, кроме того, чтобы жестоко разочаровать своих отца с матушкой, мы так и не выяснили.

– Конечно, – согласился я. – Но я смогу, я знаю!

Отец пошел в дом, чтобы рассказать о моем решении матушке, а я пошел писать письмо. Слова, которые я в последний миг удержал, были: «Кроме того, есть еще Хармсворт», – но я решил, что лучше сперва напишу ему. Так, для верности.

Альфред Хармсворт в детстве учился в Хенли-Хаус. Он был из тех мальчиков, что кажутся невероятно умными вне школы и чудовищно тупыми на уроках. Учитель, естественно, приходит к выводу, что мальчик попросту лентяй, и пишет в отчете: «Мог бы учиться лучше». Отец не стал винить Хармсворта в лености, он винил себя за то, что не нашел подход к этому явно одаренному мальчику. Однажды Хармсворт спросил его: нельзя ли создать школьную газету? В других школах, говорят, такое бывает, а у него есть знакомый владелец маленькой типографии, буквально за углом, он согласен печатать газету совсем задешево. Отец сказал, что школьная газета – это прекрасно, только отнимает у директора слишком много времени. Может быть, позднее, когда дела позволят несколько освободиться …

– Не волнуйтесь, сэр, я сам все буду делать! – с жаром воскликнул Хармсворт. – Вам совсем не придется этим заниматься, честное слово!

Полагаю, девять школьных директоров из десяти указали бы мальчику на то, что он и так постоянно проваливает экзамены и лучше учиться, чем тратить время на ерунду. Отец оказался тем самым десятым. Наконец-то ребенок хоть чем-то заинтересовался! Так пусть занимается сколько душе угодно. И вот вышел в свет первый номер «Школьной газеты Хенли-Хаус» под редакцией Альфреда Ч. Хармсворта. В этот день, можно сказать, родилось издательство «Нортклифф пресс».

Как всем известно, Хармсворт был широкой души человек. Большое место в его жизни занимала братская любовь. Едва начав зарабатывать на жизнь, он принялся подкармливать великое множество братьев. Примерно в то время, когда он раздавал нам мелкие монетки в Пензхерст-Плейс, на его плечи среди прочего легла задача дать образование младшему брату Альберту. Пока мы покупали себе сласти, Хармсворт рассказывал отцу, как трудно поднимать семью. Каждый пенни дохода от «Ответов» приходилось снова вкладывать в дело, – и ведь в то время еще невозможно было предсказать, выживет ли газета. А тут еще маленький Альберт…

– Я приму его в школу, – сказал отец. – Когда «Ответы» достигнут успеха, вы сможете возместить плату за все время учебы, а пока не будем об этом говорить.

– А если я не добьюсь успеха? – спросил Хармсворт, ни на минуту не допуская подобной мысли.

– Тогда мы и дальше не будем об этом говорить.

Так Альберт поступил в Хенли-Хаус. Он был очаровательный мальчик и к тому же неплохой боулер: мастер крученых подач. Прошло несколько месяцев, «Ответы» после всех треволнений прочно встали на ноги, и Хармсворт, рассыпаясь в благодарностях, выплатил долг.

Когда состояние Харсмворта приближалось к миллиону, он купил себе поместье на острове Танет, в деревушке Сент-Питер. Всего в нескольких милях оттуда отец бился над тем, чтобы удержать школу Стрит-Корт на плаву. Отец и в дни благоденствия, и в дни невзгод был неизменно благодарен Творцу, но от ближних по смирению своему не ожидал многого. И все-таки даже ему было чуточку обидно (в тех редких случаях, когда он об этом задумывался), что великий человек ни разу не зашел проведать старого учителя. Мог хотя бы выделить своей бывшей школе приз за лучшее сочинение. Впрочем, так уж устроен свет.

Однако настал день, когда отец впервые обратился к Хармсворту за помощью. Его беспокоила аренда Стрит-Корта. Поскольку участок ему не принадлежал, любые возведенные им пристройки, такие как гимнастический комплекс или позднее лазарет, автоматически становились собственностью землевладельца. Раз в семь лет обновляя аренду, за них приходилось платить дополнительно. Требовалось как можно скорее выкупить участок, а цена составляла около семи тысяч фунтов.

У отца не было ничего, и только один человек мог ему помочь. Отец попросил Хармсворта выкупить Стрит-Корт до тех пор, пока отец накопит достаточно, чтобы, в свою очередь, выкупить его у Хармсворта. Таким образом, отец был бы по крайней мере уверен, что участок не перепродадут кому-нибудь другому. Хармсворт ответил, что все его деньги вложены в дело, что на нем лежит слишком много обязательств и он, к великому сожалению, в настоящее время не может… И так далее.

Отец смолчал. Впервые в жизни он обратился за помощью, и ему было стыдно и грустно. Зато матушка высказывалась с большим чувством. Хармсворта она называла не иначе, как «этот человек». Еще в детстве этот человек был таким… каким не был бы, ответь он на отцовское письмо по-другому. Если бы я ляпнул вслух: «И потом, есть еще Хармсворт», – отец покачал бы головой и ответил с печальной улыбкой: «О нет, мой милый», – а матушка презрительно засмеялась бы и сказала: «Этот человек!»

Однако я видел произошедшее несколько в ином свете. Я понимал, что даже для миллионера незапланированный расход в семь тысяч фунтов может быть неудобным в некий конкретный момент времени. И в конце концов, каким бы замечательным директором школы ни был отец, это, в конце концов, его работа. Мы же не испытываем (по крайней мере я никогда не понимал, почему мы должны испытывать) особую благодарность врачу за то, что он вылечил нас от гриппа, или булочнику за то, что он нам продал свежий и вкусный хлеб. Я считал, что отец с матушкой требуют от бывших учеников слишком уж большой любви и признательности. Впрочем, в истории с братом Хармсворта отец и в самом деле проявил редкостное великодушие; разве не логично было бы Хармсворту, в свою очередь, поддержать сына своего благодетеля?

Если он именно так и поступит, какая будет радость для всех нас! Молодому человеку, который никого не знает, и придумать нельзя лучшей рекомендации на Флит-стрит, чем знакомство с Хармсвортом.

Итак, я ему написал.

Составить такое письмо чрезвычайно трудно, и боюсь, мне это не совсем удалось. Не скажешь ведь прямо: «Я скоро еду в Лондон, и мне нужна работа». К тому же я не был уверен, что мне нужна работа. Я хотел быть внештатным автором и в то же время (звучит некрасиво, но в глубине души я наверняка на это рассчитывал) иметь некое преимущество по сравнению с другими внештатниками. А больше всего мне было нужно слово ободрения, чтобы отец с матушкой убедились в моей способности заработать себе на жизнь. Может быть, еще и в том, что я был прав насчет Хармсворта, а они ошибались.

В итоге я написал ему, что, поработав какое-то время редактором «Гранты», еду в Лондон, чтобы стать писателем, и надеюсь, тот факт, что он в раннем детстве гладил меня по головке, не настроит его редакторов против тех статей, какие я отважусь им присылать. Глупость, разумеется, но ничего лучшего я выдумать не сумел.

Ответ пришел две недели спустя. Там говорилось, что в отсутствие сэра Альфреда мое письмо передали мистеру Филипу Гиббсу, литературному редактору «Дейли мейл», «ему же направляйте вышеупомянутые статьи».

Я не показал отцу этого письма и не стал посылать никаких статей мистеру Гиббсу. Как отец когда-то, я стыдился, что вообще написал Хармсворту. Не знаю, прочел ли он мое письмо и сам распорядился ответить подобным образом, или же все произошло помимо него. Я сказал себе, что обратился к «этому человеку» исключительно ради отца с матушкой и очень рад, что прославлюсь без его поддержки. Я представлял, как несколько лет спустя он приползет ко мне на коленях, умоляя редактировать все его газеты. Конечно, я гордо откажусь.

С матушкиной помощью я обставил двухкомнатную квартирку в «Темпл-Чемберз», в самом конце Бувери-стрит. Думал – отсюда будет удобно добираться до работы, когда я стану редактором «Панча». За дополнительную цену мне готовили завтрак. Обедал я в ресторане «Эй-би-си», а ужинал в «Петухе» на Флит-стрит. Все время, не занятое едой, я посвящал писательству: ни дня без тысячи слов, отправленной в ту или другую газету. Я гордился тем, что я вольный художник. В наши дни подобный период ученичества кажется чем-то необычным. Вордсворт в своих, да простится мне такое мнение, не самых бессмертных стихах пишет, что сама мысль о писательстве и печатных книгах наполняла его инстинктивным смирением. Смирение в наши дни умеют держать под контролем, «трепет пред именами великих» заметно поутих, и молодые люди после выпуска начинают сразу ведущими колонки светских новостей или критиками. Возможно, это и к лучшему; как иначе выживать новичку, после того как у него отняли традиционную детскую площадку – вечернюю газету? В мое время существовало восемь разных способов набраться писательского опыта. Сейчас таких участков осталось только три, да и те уже застолбили матерые профессионалы. В наше время талант предпочитают не пестовать, а получать готовым. «Громкое имя» – нечто вроде фирменного знака, а откуда оно берется, не забота издателя.

У меня не было знакомых на Флит-стрит, но Руди Леман дал мне рекомендательные письма к Т. А. Куку из «Дейли телеграф» и Дж. Б. Аткинсу из «Манчестер гардиан». Кук осчастливил меня советом: «Никогда не соглашайтесь меньше чем на две гинеи за тысячу слов». А я к этому прибавлю для нынешнего внештатника: «Никогда не слушайте подобных советов». Для начинающего важно одно – напечататься. В те дни за тысячу слов обычно платили гинею. Я и тому был бы рад. Аткинс пригласил меня на обед, был приветлив и дружелюбен и очень сокрушался, что мало чем в состоянии мне помочь. Во всяком случае, он раздобыл мне приглашения для прессы на встречу с впервые приехавшим в Англию шимпанзе Консулом и на заседание Королевского азиатского общества. Я побывал в один день и там и там. Выступление Консула показалось мне более человечным, но рассказывать о нем особо нечего. Быть может, оба репортажа у меня слегка перемешались. Во всяком случае, мы с Аткинсом поняли, что репортерство – это не мое.

Между тем у меня впервые приняли текст. В журнале «Стрэнд» только что состоялось повторное появление Шерлока Холмса после его поединка с профессором Мориарти. Я написал по этому поводу пародию и отправил в «Панч». «Панч» пародию отклонил, и я послал ее в «Вэнити фейр». До сих пор помню финальные строчки диалога между Холмсом и Ватсоном.

«Я спросил:

– А как же Мориарти?

– Такого человека никогда не существовало, – ответил Холмс. – Это просто название супа».

К моему восторгу, отправленный вместе с текстом конверт с маркой не вернули немедленно, и я, как всегда, надеялся, что чуть позже он придет с первыми в моей жизни гранками. В то время Кен уже обосновался в Лондоне и нашел работу в юридической конторе. Как-то мы с ним обедали в малоизвестном клубе, куда он недавно вступил. Я взял со стола свежий номер «Вэнити фейр», гадая, на какой странице, может быть, когда-нибудь появится моя пародия, и вдруг с ужасным разочарованием увидел, что меня опередили: кто-то другой уже опубликовал пародию на Холмса. Ну как же… Наверное, только ленивый сейчас не пишет на него пародий. Я ревниво пробежал глазами первый абзац. Черт возьми, даже шуточка насчет персидской туфли в точности как у меня! Я стал читать дальше и вдруг с замиранием сердца заглянул в конец.

«Такого человека никогда не существовало, – ответил Холмс. – Это просто название супа.

А. А. М.»

Я побледнел от потрясения, затем покраснел и тревожно огляделся вокруг. Моя тайна вышла наружу. Неужели все смотрят на меня? До сих пор, видя свое имя в газете, я невольно чувствую, словно посторонние вторгаются в мое личное пространство. Лучше бы мне писать анонимно; лучше бы все писали анонимно. Даже в магазине, делая заказ, я с большой неохотой называю свою фамилию, а первое появление моих инициалов в лондонском журнале, который может прочесть любой, наполнило меня необъяснимым чувством стыда. Само собой, всего лишь на мгновение. Потом я стал перечитывать, медленно, строчку за строчкой, смакуя каждое слово.

До прихода Кена я прочел рассказ еще дважды: один раз вместе с пожилым джентльменом за соседним столиком, второй раз – вместе с его женой, для которой он, едва дочитав, сходил купить экземпляр. Кажется, им рассказ понравился не меньше, чем автору.

Кен, конечно, радовался так же, как я. Мы решили отпраздновать – ведь я теперь практически миллионер. Заказали роскошный (по меркам клуба) обед, запив его, как выражаются в книгах, бутылкой хорошего вина, и отправились в театр Сент-Джеймс. Давали «С субботы до понедельника», главную роль исполнял Джордж Александер, в королевской ложе сидели король Эдуард и королева Александра, а в соседней – Джордж и Мария, принц и принцесса Уэльские. Я воображал, что и они прочли сегодняшний номер «Вэнити фейр». Словом, вечер прошел чудесно. В конце месяца я получил первый в своей жизни гонорар, которым и оплатил все это великолепие: пятнадцать шиллингов.

То были времена великой Тарифной реформы[31]31
  Тарифная реформа – финансовая политика Великобритании, направленная на отказ от принципов свободы торговли путем введения протекционистских пошлин на ввозимые товары.


[Закрыть]. Джозеф Чемберлен вовсю продвигал свою программу, а его главный подручный, Артур Пирсон, воодушевлял читателей «Дейли экспресс» и «Сент-Джеймс газетт» уверениями, что Тарифная реформа означает Работу для всех – или, если вам так больше нравится (а им, конечно, так больше нравилось), Игры для всех, Рояли для всех, Велосипеды для всех и Дешевую шерсть. В мюзик-холлах миссис Браун Поттер исполняла национальный гимн Тарифной реформы. Насколько я помню, там были примерно такие строки:

 
Империя нуждается в защите,
И ей защиту мы (тарам-пам-пам) дадим.
Так Чемберлен сказал – враги, дрожите!
Мы все проблемы мигом разрешим!
(Или: На выборах мы точно победим, —
или еще что-нибудь в том же духе.)
 

Если этим строкам чего-то и не хватало по части государственной прозорливости и экономической обоснованности, зрители забывали об этом, очарованные красотой исполнительницы, и в едином порыве вопили: «Молодчина, Джо!» Сомневаюсь, впрочем, что число сторонников реформы после таких спектаклей увеличивалось.

Прежде политика меня мало интересовала. До десяти лет я был либералом-гладстонианцем. Потом одним незабываемым вечером папа вошел в гостиную и объявил, что впервые в жизни голосовал против мистера Гладстона. Он сел, тяжело дыша, и мы с мамой и Кеном стали либерал-юнионистами. Ими и оставались, пока я не переехал в Лондон.

Однажды в вечернем выпуске «Сент-Джеймс газетт» появилась статья о «жалком существовании преподавателя в начальной школе». То был практически единственный предмет, в котором я разбирался. Я отправил в газету ответ, и его напечатали. Так я заработал свою первую гинею. Это решило вопрос о моих университетах. Я наберусь писательского опыта на письмах в «Сент-Джеймс», как Барри в «Пэлл-Мэлл», как «Саки»[32]32
  Настоящее имя Гектор Хью Манро (1870–1916, погиб в битве на Сомме, близ Бомон-Амеля) – английский писатель и журналист. Псевдоним «Саки» на языке фарси означает «виночерпий» и «кравчий», скорее всего заимствован из поэзии Омара Хайяма.


[Закрыть] сейчас набирается опыта в Вестминстере. Чуть ли не каждую неделю, а иногда и каждый день, я отправлял статью в «Сент-Джеймс». И гранок ждать не надо – наутро я выбегал из дома и покупал свежий номер: не появилось ли мое произведение? Искал я тщетно. Исходя из принципа «если делаешь что-нибудь, то уж делай как следует», я заодно прочитывал «Сент-Джеймс» от первой страницы до последней. Вследствие этого я с неизбежностью сделался либералом и поборником свободы торговли.

Отец сохранил дружеские отношения с Гербертом Уэллсом и регулярно с ним переписывался. Тем летом Уэллс пригласил меня погостить в Сэндгет. Он читал кое-что из моих заметок в «Гранте» и говорил весьма любезно, хотя и греша против истины, что сам начинал с чего-то в этом роде, только у меня более легкое перо. Я, конечно, доверчив, но не настолько. Зато невероятно интересно было увидеть рукопись книги, над которой он в то время работал – романа под названием «Киппс». И вот сейчас Уэллс приехал на несколько дней в Лондон и пригласил меня пообедать с ним в Национальном либеральном клубе. Я с радостью помчался.

Уэллс был, как всегда, доброжелателен. Он посоветовал мне оставаться вольным художником и не соглашаться на постоянную работу в газете. Поскольку не предвиделось ни малейшей возможности, что кто-нибудь пожелает меня закабалить, я с легким сердцем пообещал беречь свою свободу. Уэллс сказал, что мне нужно вступить в какой-нибудь клуб, чтобы читать все лондонские и провинциальные газеты и быть в курсе издательских требований.

– Кстати, а вступайте в этот клуб. Вы, я полагаю, либерал, как истинный сын своего отца?

Я заверил его, что либерал, хоть и по иным причинам – как бы намекая, что отец предал интересы нашего общего дела. Еще я сказал, что не знаю в Лондоне никого, кто мог бы меня порекомендовать для вступления в этот или любой другой клуб.

– Хорошо, – кивнул Уэллс. – Тогда вас порекомендую я, а вторым поручителем попросим быть Арчера.

– Уильяма Арчера? – спросил я с трепетом.

– Да. Конечно, вам нужно будет с ним познакомиться. Я устрою встречу.

Через день-другой, в безбожно ранний час холодным ноябрьским утром я завтракал с Уэллсом и Уильямом Арчером. Такого серьезного человека, как Арчер, я в жизни не встречал. Тщетно я напоминал себе, что Стивенсон восхищался его остроумными письмами. Казалось, шутить в присутствии Арчера так же неуместно, как поставить подножку епископу, когда он благословляет свою паству. Не менее безнадежно изображать интеллектуала – Арчер наверняка владел всеми знаниями мира и все их отринул. Они с Уэллсом говорили между собой, мудрые и старые, как боги, то и дело поглядывая на меня, словно ища поддержки в споре. Я поддерживал того, кто взглянул первым: «Э-э… да-да», или «О, ну еще бы», или «Вполне вероятно». Уверен, что со стороны я производил впечатление человека, который способен только есть. С каждым глотком я все острее чувствовал себя совсем молодым и глупым. Да на свете просто нет такого клуба, куда Арчер согласился бы меня рекомендовать!.. И тем не менее, окончив завтрак, он заполнил бланк, где говорилось, что мы близко знакомы уже несколько лет и что я проявил себя как прекрасный собеседник.

Впоследствии мы с Арчером долгие годы постоянно встречались в клубе. Этого мы не предусмотрели, и оба каждый раз совершенно терялись. Мы бодро говорили: «О, здравствуйте!» или «Добрый вечер», как будто каждый многое хотел сказать другому. Затем наступало смущенное молчание. После нескольких минут напряженной работы мысли наши лица озаряла улыбка и мы произносили в один голос: «Давно виделись с Уэллсом?» Уэллс благополучно пребывал в Сэндгете, вдали от всех этих сложностей, и мы с ним не виделись уже довольно продолжительное время, о чем и сообщали, все так же в один голос. Потом Арчер, слегка кивнув, говорил: «Ну что ж…» – а я кивал в ответ и говорил: «Да, таким вот образом…», – и мы поспешно расходились в разные стороны.

Я заметил – если знакомство началось неудачно, исправить это невозможно. Несколько лет спустя мы оба гостили у Э. В. Лукаса в его загородном доме. Казалось бы, могли сблизиться, – бывает, кто держится скованно в гостиной, расправляет крылья на природе. Однако духовно мы так и остались в Лондоне – возможно, причина в том, что Арчер все время носил котелок. Телесно мы вернулись в столицу в понедельник, ободренные сознанием, что отныне беседы наши обогатятся вопросом, давно ли мы видели Лукаса.