Текст книги "Слишком поздно"

После Соммы мы неделю простояли в Лоосе, а затем нам полагался длительный отдых. По дороге нас расквартировали в деревушке Философ, и там я впервые услышал имя дивизионного генерала Глейхена. Был он еще графом Глейхеном или уже лордом Эдвардом Глейхеном? Не помню. После войны они с леди Эдвард оказались нашими соседями по Эшдаун-Форест. Мы подружились и даже дарили друг другу книги: лорд Эдвард мне подарил «Памятники Лондона», а я ему – «Винни-Пуха». Думаю, история британской армии не знает подобного примера. Еще раньше мне как-то рассказывал о нем Оуэн Симан, и, услышав знакомое имя, я невольно подумал: не поговорить ли с ним, раз у нас есть общий знакомый? Мой более милитаризованный спутник пришел в ужас от одной мысли, чтобы генерал разговаривал с младшим лейтенантом, и я временно оставил это намерение.

Нас разместили на отдых в Ла-Комте. Однажды вечером в офицерской столовой зазвонил телефон. Адъютант, вытянувшись в струнку, протянул трубку полковнику и произнес исполненным почтения голосом:

– Генерал, сэр, из дивизии.

– Да, сэр, – несколько раз повторил полковник в трубку. – Благодарю вас, сэр. До свидания, сэр.

Он вернулся за стол и уставился на меня в монокль. Затем произнес:

– Панч, вы приглашены на обед к дивизионному генералу.

– Когда, сэр?

– Завтра. Возьмете меня с собой. Вы не против?

– Нет, сэр.

– Довольно грустно, – вздохнул он, – что приходится ждать, пока за тебя замолвит словечко младший офицер.

– Это подрывает дисциплину, – отозвался майор, скрывая ухмылку.

Немного позже, получив десятидневный отпуск, он целый день потратил на поездку через весь Эссекс ради того, чтобы на минутку увидеться с Дафной и передать ей, что я здоров и в порядке. Такие у меня были командиры во время войны.

Я рассказал, что мой главный редактор знаком с Глейхеном. Они решили, что это объясняет, но не оправдывает.

– В двенадцать за вами пришлют машину, – сообщил полковник, попыхивая сигарой. – Смотрите не забудьте прихватить меня!

Мы разместились в Бюлли-Греней, надеясь провести там зиму, но «кровавая баня на Сомме» еще не исчерпала себя, и у Бомон-Амеля Генеральный штаб еще раз продемонстрировал поистине бульдожье упорство. Населенный пункт, за который нашему батальону предстояло вести бой, назывался Борегар-Довеко, и больше ничего хорошего в нем не было. На карте он выглядел убийственной ловушкой. Но тут полил проливной дождь, и в последнюю минуту наступление отменили. Тем не менее войско разочарования не испытало – мы бодрым шагом двинулись на запад, распевая во все горло. Дождь все шел и шел, мы насквозь промокли. В конце концов остановились в Дулане. Выглянуло солнышко, штабные фотографировались на память, кругом царила благодать. Недели две мы отдыхали, тренировались и писали домой оптимистичные письма. В один знаменательный день по случаю каких-то торжеств меня представили (или как это называется на военном жаргоне) новому дивизионному генералу. Он мне сказал, что связисты не должны рисковать, поскольку их жизнь представляет исключительную ценность, и я с ним от души согласился. Глейхен получил новый пост на родине. Его имя звучало слишком по-немецки для нашей патриотической прессы. Я горько жалел, что меня не зовут Мюллер.

Однажды я со своими людьми, как обычно, обходил линию, проверяя работу связи. Был теплый ноябрьский день, такой теплый, что расстояние от одного узла до другого казалось не парой сотен ярдов, а целой милей. Я еле волочил ноги. В столовой я заснул за обедом, весь вечер проспал у печки, а перед отбоем военврач дал мне пару таблеток аспирина. Утром температура у меня была 103 градуса[41]41
  По Фаренгейту; 39,4 градуса по Цельсию.


[Закрыть]. Врач вызвал санитарную машину, и меня доставили в медсанбат. Снова измерили температуру, оказалось уже 105 градусов[42]42
  40,6 градуса по Цельсию.


[Закрыть]. На следующий день батальон получил приказ выступать; готовилось наступление. Мой сержант зашел попрощаться. Я отдал ему карты, перепоручил командование, пожелал удачи и снова заснул. Ему повезло. Он всего лишь потерял ногу.

Десять дней спустя я был в Саутгемптоне. Какая-то добрая женщина отправила телеграмму Дафне. Там говорилось, что меня можно найти в госпитале в Оксфорде. Однажды я проснулся, смотрю – Дафна сидит в ногах кровати и плачет.

Мы вернулись в Сандаун. Восемнадцатого января был мой день рождения. Кроме поздравлений от родных пришло письмо от Дж. М. Барри. Откуда он узнал… А он и не знал. Он сообщал, что Бусико[43]43
  Дион Бусико-младший (1859–1929) – актер и режиссер, сын известного драматурга Диона Бусико.


[Закрыть] ставит две одноактные пьесы, и если бы я мог переделать «Вурцль-Фламмери» в двухактную пьесу, ею можно было бы завершить программу. Не придумать лучше подарка на день рождения!

Спектакль сыграли в Новом театре в апреле. «Вурцль-Фламмери» шел вторым номером. Дот Бусико исполнил роль адвоката, а напыщенного члена парламента играл Найджел Плейфер. Спектакль не сходил со сцены восемь недель, и за каждую неделю я получал тридцать фунтов. Мы испросили двухдневный отпуск, чтобы съездить на премьеру. Нас представили Ирен Ванбру, и Дот попросил написать для нее пьесу. На следующее утро Альфред Батт предложил мне написать ревю для театра «Палас». Ослепленный финансовыми перспективами, я бодро взялся за дело, но скоро стало ясно, что с Баттом нас объединяет только одно: большие сомнения по поводу нашего партнерства. Я ни в коем разе не мог написать то ревю, какое ему требовалось, а ему не требовалось то ревю, какое получалось у меня. Итак, мы решили забыть об этой истории к обоюдному облегчению.

Между тем Военное министерство продолжало воевать. В нашем батальоне, как и во всех других батальонах Портсмутского гарнизона, имелась своя группа связи. И вот начальство решило создать в форте Саутуик школу связистов, где смогут получать подготовку все гарнизонные связисты одновременно. Школу разделили на четыре отряда, и обучение одного из них доверили мне. Дафна с большой неохотой покинула Сандаун, где стоял наш полк, и сняла коттедж в Портчестере. Оттуда я смогу каждое утро в семь тридцать ходить на занятия за две мили в форт и после такой же двухмильной прогулки вечером добираться до дома к половине шестого. А после чая мы будем работать над пьесой для Ирен.

К сожалению, в пьесе, которая начала вырисовываться в моем воображении, для Ирен роли не было. Я попробовал забыть этот вариант и сочинить что-нибудь другое. Бесполезно, забыть придуманную пьесу можно только одним способом: написав ее. И вот я написал (точнее, продиктовал своему соавтору) пьесу под названием «Счастливчик». Несколько лет спустя ее поставила Театральная гильдия в Нью-Йорке, в Лондоне же ее не играли никогда. Я считал, что это моя лучшая пьеса. Вероятно, в то время так и было, но сейчас я понимаю, что просто запорол хорошую идею. Мне бы додуматься до нее чуть попозже…

И снова я взялся сочинять «пьесу для Ирен», и опять в голову пришло нечто совсем другое. В результате получилась одноактная пьеса под названием «Мальчик возвращается домой». Сочинять было очень весело, только непонятно, что с ней делать потом. Если бы я мог написать такую пьесу, какая требовалась Бусико!.. Между тем Дафна беспокоилась о моем здоровье – я очень быстро уставал. Да и жизнь была не такая уж легкая: встать в половине седьмого, пройти две мили в гору, потом восемь часов занятий (обучать вчерашних пахарей теории индуцированных токов), еще две мили пешком, а потом пять часов нормальной писательской работы. Я знал, какое тут нужно лекарство. Мне хотелось проспать целый год.

И все-таки Дафна уговорила меня показаться военному врачу в форте. Я показался – и в результате попал в военный госпиталь в Кошэме. Там меня продержали ночь, утром всего обстукали и отправили на три недели в госпиталь для выздоравливающих в Осборне.

Вот где я действительно отдохнул! И тогда, и позже мне не раз казалось, что это и есть идеальная жизнь. От госпиталя не ждешь особых красот, зато там имелась площадка для гольфа на девять лунок у самого берега пролива Солент, были и крокетные площадки, и прекрасный выбор легких романов в библиотеке. Единственная обязанность пациентов – через день показываться с утра врачу своего отделения. И кормили замечательно – мы уже отвыкли от такой еды. Мы ели, спали, читали, играли, не напрягаясь, в гольф и крокет и мечтали, чтобы так продолжалось вечно. Ничто не дает такого ощущения блаженного безделья, как устроиться после завтрака в шезлонге с новеньким романом и совершенно чистой совестью. А если в этот день еще и Дафна приезжала к чаю, в жизни больше не о чем было мечтать.

После выписки мне дали еще три недели отпуска по болезни, а потом мы вернулись в Портчестер. Тем временем война продолжалась. Наш батальон перевели в Дувр, и связистам пришлось покинуть форт Саутуик. У меня была небольшая надежда получить работу в Военном министерстве; во всяком случае, я категорически возражал против того, чтобы Дафна ехала со мною в Дувр, где каждую ночь были воздушные налеты. Если мы еще хотим написать общими силами пьесу для Ирен, это нужно сделать в ближайшую неделю. В половине шестого вечера в четверг я уселся в шезлонг в нашем маленьком садике и сказал: «Сейчас что-нибудь придумаю». К ужину идея была готова. В восемь тридцать я начал диктовать «Белинду», и вечером во вторник мы закончили. Я уехал в Дувр, а забота о рукописи легла на плечи моего соавтора. Через неделю я получил телеграмму от Бусико: «Пьеса мне нравится, жене нравится роль, буду ставить».

Премьера «Белинды» состоялась в апреле 1918 года. Спектакль пришелся на самый тяжелый период войны, пережил жесточайшие воздушные налеты и доблестно скончался девять недель спустя. Трудно было слишком печалиться по этому поводу. Я к тому времени работал в Военном министерстве, носил зеленые петлицы разведки и сочинял «пропаганду» (жуткое слово). На эту службу я попал, пройдя длинную череду медкомиссий, рекомендовавших мне «сидячую работу». Я не знаю более сидячей работы, чем писательство; по счастью, это и есть единственный вид работы, к которой я приспособлен. У меня был отдельный кабинет, и я мог в общем и целом писать что захочу. Если получалось недостаточно «патриотично» или если я недостаточно четко выпячивал мораль, майор дописывал нужные слова зеленым карандашом.

Артур Буршер посмотрел «Белинду» и написал мне, спрашивая, не найдется ли у меня что-нибудь подходящее и для него. Я ответил «нет», но он пожелал непременно прочесть «Счастливчика» и «Мальчик возвращается домой». Первую пьесу он вернул, а вторую передал Оуэну Нэрзу. Нэрз пришел к нам обедать с текстом в руках – наш первый гость-актер. Он хотел поставить пьесу в «Виктория-Палас», в жанре мюзик-холла, но время было жестко ограничено двадцатью тремя минутами, а пьеса занимала двадцать семь минут, и Нэрз предложил вырезать четыре минуты: четыре страницы. Я ничего вырезать не хотел и к тому же считал, что «Виктория-Палас» – слишком большая площадка для моей пьесы. Как раз в это время Найджел Плейфер собирался исполнить ее на благотворительном утреннике. Мне казалось: пусть ее сыграют разок в небольшом театре, и довольно. Поэтому, когда мой литагент сообщил, что я не получу за нее больше пяти гиней в неделю, я написал ему, что требую пятнадцать. Пусть Нэрз откажется от пьесы, тем лучше. Когда я показал письмо соавтору, Дафна возмутилась:

– Пятнадцать! Надо было сказать – двадцать!

И я, недолго думая, приписал постскриптум:

«Вернее, двадцать».

Агент отнесся к моему письму всерьез, потребовал двадцать и получил согласие. После постановки Нэрза пьесу включили в постоянное ревю в «Виктория-Палас». Весной Годфри Терль отправился с ней на гастроли по провинциальным мюзик-холлам. После чего театралы-любители растащили ее по домашним спектаклям… так оно и продолжается по сей день.

Писатель

Глава 14

Война вот-вот закончится – и что я тогда буду делать? Долг (как мне казалось) призывал меня в «Панч», душа тянулась к новой жизни в театре. Но могу ли я рассчитывать на театральные заработки? Пока больше всего денег мне принесла «Белинда»: триста одиннадцать фунтов. И не связан ли я своего рода обязательствами по отношению к «Панчу», где мне первые три года войны продолжали выплачивать половину редакторского жалования? Ответ на первый вопрос «нет», на второй «да». Я вернусь в «Панч» на три года, после этого смогу чувствовать себя свободным. К тому времени я надеялся доказать, что способен прокормиться драматургией.

Однако в день объявления мира я обо всем этом забыл. Война закончилась, я возвращался на свою старую работу. Снова я буду сидеть в пыльном кабинетике и сортировать шутки, отделяя хорошие от плохих, развлекаться, комментируя «кусочки», счастливо скучать на редакционных обедах по средам, а по четвергам приводить с собой Дафну в роли неофициального секретаря, чтобы помогала мне разгрести недельные завалы работы. Дафна любила такую жизнь, я тоже любил, и к тому же я обещал Дафне, что когда-нибудь стану редактором.

Нам сказали, что демобилизация пройдет быстрее и легче, если мы сможем представить письмо от своих работодателей, где будет сказано, как они ждут не дождутся нашего возвращения. Я побежал в «Панч». Оуэн Симан с удивлением поднял глаза от бумаг.

– Хэлло? – сказал Оуэн.

– Я вернулся! – объявил я с пафосом.

Случается: человек обручен с одной и вдруг влюбляется в другую. Что делать, можно ли нарушить слово, данное Изабель? Нет, Монморанси не нарушают слова! Он, рыдая, прощается с Норой, прелестной девушкой, с которой познакомился на пароходе. Она тоже готова на любые жертвы. Пусть их жизнь навеки загублена, Изабель не должна страдать! Он героически возвращается к Изабель, его проводят в гостиную… И тут милая барышня, смущаясь, признается, что в его отсутствие обрела счастье с другим. Она взывает к его благородству, умоляя вернуть ей свободу.

И что же? Он возмущен до глубины души:

– Черт возьми, она меня бросила!

Точно так же на мои слова: «Я вернулся!» – Оуэн, вместо того чтобы кинуться мне на шею, произнес холодно: «О!» Как выяснилось, руководство «Панча» не ждало моего возвращения, будучи вполне довольно заменившим меня пожилым сотрудником и к тому же слегка досадуя, что я в свободное время сочинял пьесы, а не рассказы для «Панча». Словом, я был свободен и мог делать что мне заблагорассудится; а я, неблагодарный, с горечью сказал себе: «Вышибли!» Впрочем, я знал, что через час-другой проникнусь и буду радоваться.

Мы были оба невероятно тактичны и любезны. Оуэн заботился лишь о моих интересах, а я – лишь о том, чтобы услужить «Панчу». Конечно (сказал он), должность всегда для меня открыта, просто жаль тратить мое время на рутинную редакторскую работу, когда я способен сочинять такие блистательные пьесы. Конечно (сказал я), мне бы очень хотелось целиком посвятить себя драматургии, но после всего, что «Панч» для меня сделал, я никак не могу причинить руководству журнала хоть малейшее неудобство. Уверен ли он… Он весьма учтиво дал понять, что уверен. И тут я очень глупо промямлил что-то о честолюбивых надеждах Дафны. Оуэн страшно растерялся и только с третьей попытки нашел слова, чтобы выразить в форме почти комплимента, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не стал бы главным редактором. Это решило дело. Я сказал, что отправлю владельцам газеты заявление об уходе.

– Разумеется, это не отменяет вашего участия в редакционных обедах! – заверил Оуэн. – Вы останетесь в штате и будете публиковать по рассказу в неделю.

Ну уж нет! Мне требовалось как раз обратное: механическая рутинная работа и жалованье, чтобы голова оставалась свободной для сочинения пьес.

– Я подумаю и дам знать руководству, – ответил я, хотя в глубине души уже не колебался.

Я подал в отставку и отказался от участия в редакционных обедах. Руководство повело себя очень мило – мне предложили заходить когда захочу и публиковаться на страницах «Панча» когда пожелаю. Около полугода я время от времени так и делал, затем перестал.

В тот самый вечер мы были приглашены к У. Л. Джорджу и его жене. Когда я вернулся домой, Дафна переодевалась и ей было не до разговоров. Только уже в такси я рассказал ей, что ушел из «Панча». Она расплакалась и все еще тихонько всхлипывала, когда я расплачивался с таксистом. Мы обошли кругом тихую темную площадь под свинцовыми тучами, грозившими в любую минуту разразиться ливнем. Дафна старалась успокоиться, а я клялся, что мы не будем голодать, что я добьюсь успеха в театре. Все равно что рассказывать женщине, чей любимый дом сгорел, что построишь на пепелище другой дом, больше и роскошней. Это не утешает.

У Джорджей была еще одна гостья. Ее можно было бы и не представлять – мы и так узнали прекрасную Лилиан Маккарти. За столом шел общий разговор. Естественно, мисс Маккарти посадили рядом со мной. Она ушла чуть раньше. Мы догнали ее на станции подземки «Хай-стрит» и вместе доехали до Слоун-сквер.

Три дня спустя я получил от нее письмо. Там говорилось, что она хочет попробовать свои силы в режиссуре и Барри предложил ей обратиться ко мне по поводу пьесы. Не соглашусь ли я встретиться с ней во вторник и все обсудить?

Мы с Дафной очень разволновались. Похоже, нам все-таки не придется голодать!

– Почему она тебя прямо тогда не спросила? – удивлялся мой соавтор.

– Не хотела говорить при Джорджах.

– А потом, когда мы уже ушли от них?

– В поезде грохот, не поговоришь.

Дафна согласилась, что невозможно орать человеку через весь вагон метро: «Напишете мне пьесу?»

– К тому же, – заметил я, – она, возможно, тогда еще не виделась с Барри.

– Да, наверное.

– Очень может быть, она и имени моего раньше не слышала.

– Ну, она наверняка знала, кто ты!

– Хочешь пари? Спорим, она обо мне знать не знала.

– Спорим, что знала!

– Во вторник я ее спрошу.

– Вот смешно, если и правда не знала! Представь, как она удивится, когда тебя увидит!

Это было утром в пятницу. Военное министерство дало нам полтора месяца отпуска, после чего всем следовало вернуться в свои подразделения для демобилизации. Я ушел к себе и стал обдумывать пьесу для Лилиан Маккарти. Так чудесно снова думать по утрам!.. К середине вторника я написал первый акт комедии, которую позже назвал «Мистер Пим проходит мимо». Теперь я мог твердо обещать мисс Маккарти пьесу. Полный надежд, я отправился на встречу.

Мисс Маккарти была очаровательна. Я рассказал ей о пьесе, и она попросила, как только будет готово, прислать рукопись ее менеджеру, А. Э. Дринкуотеру. Мы разговаривали, пили чай…

Я попрощался.

Она сказала, что была счастлива со мной познакомиться.

Я сказал:

– Ну вообще-то мы познакомились неделю назад.

Она сказала:

– Ах, да что вы?

С тех пор я не жду, что люди запомнят мое лицо или мое имя. Это здорово экономит нервы.

Демобилизация прошла легко. Я присоединился к своему полку в Кроуборо и там в качестве вояки с сидячей работой поселился с комфортом в отеле «Бакен» и нашел себе удобную табуреточку в конторе по демобилизации, сидя на которой представил на рассмотрение сложный случай лейтенанта А. А. Милна. Недели не прошло, а я уже снова был одет, как подобает приличному человеку.

Пьеса «Мистер Пим проходит мимо» была закончена и передана Дринкуотеру. Найджел Плейфер, возглавив театр «Лирик» в Хаммерсмите, ввел в репертуар детскую пьесу «Понарошку». За лето я написал пьесу под названием «Великий Броксопп» и сейчас искал постановщика. Будущее английского театра было обеспечено, однако наше настоящее требовало еженедельного дохода. Я возобновил отношения со «Сферой», но хватит ли на жизнь шести гиней в неделю? К счастью, как раз в то время лорд Ли купил «Аутлук», пригласил к сотрудничеству Э. В. Лукаса в качестве автора и просил его порекомендовать литературного критика. Лукас порекомендовал меня, а я снова запросил шесть гиней в неделю. Эта сумма казалась мне приятной и разумной.

Ли еще не передал поместье «Чекерс» в дар государству, а просто жил там, и мы с соавтором приехали туда погостить на выходные. Дафна, собственно, была ни при чем, планировалось обсуждать первый номер «Аутлука», но я воспринял вежливое обращение «вы» как множественное число и сказал, что «мы» с удовольствием приедем. Когда теперь я как бы невзначай упоминаю в разговоре, что однажды провел выходные в «Чекерс», собеседник тут же делает вывод, что я гостил у премьер-министра, и это заметно оживляет беседу.

Полтора месяца я проработал литературным критиком в «Аутлуке» – и ушел. Невозможно разругать постановку некоего режиссера, а потом прислать ему свою пьесу. Еще более невозможно похвалить постановку режиссера и потом прислать ему свою пьесу. А главное, невозможно указывать другим драматургам, как надо писать пьесы, когда тут же имеются для сравнения твои собственные несовершенные произведения. Итак, я подал в отставку – это я всегда умел делать прекрасно – и в «Аутлук» только присылал статьи.

Между делом я написал детектив. Я много читал детективов, восхищался изобретательностью авторов, но мне не нравился язык. Персонажи (если можно их назвать персонажами, изображены они бывали бледновато) непременно «удалялись», вместо того чтобы просто выйти из комнаты. Сыщик «тщательно выбирал сигару» (чего ни один реальный человек никогда не делает), прежде чем «поведать» своему коллеге, какое у него «сложилось мнение». Интересно, смогу ли я написать детективную историю о реальных людях нормальным английским языком? Надо бы попробовать. В наши дни результат моего труда остался бы незамеченным, ведь сейчас множество хороших писателей пишут детективы, и пишут прекрасно, а тогда конкуренция была не столь велика, и «Тайна Красного дома» на удивление имела успех. Один американский издатель, полный энтузиазма, приехал в Лондон и предложил две тысячи фунтов за права на издание следующего моего детективного романа. Этот контракт до сих пор где-то у меня лежит – не знаю, имеет ли он еще юридическую силу. Следующей моей книгой стал сборник детских стихов, и все последующие также ничем не угрожали кошельку американского издателя. Порой я думаю, любопытно было бы еще раз попробовать… Но подворачивается еще что-нибудь, не менее любопытное. Например, автобиография.