Текст книги "Слишком поздно"

Между тем отец и матушка начали беспокоиться. Думаю, что не сильно отклонюсь от истины, если скажу, что средний викторианский отец почти ничего не ожидал от своего сына как от личности и все на свете – как от сына своего отца. Было бы вполне уместно и справедливо предложить мне место редактора «Таймс» в знак уважения к моему отцу; а как просто молодому бездельнику, худо-бедно дотянувшему до диплома, – едва ли. Так что отец, понимая, что путь к успеху мне предстоит долгий и трудный, все-таки ждал чудес. Как ни странно, чудес не воспоследовало. За три месяца я заработал пять фунтов. Что мог тут поделать отец? Только одно. Он написал «этому человеку».

Я узнал об этом из отцовского письма, в которое он вложил ответ Хармсворта. Всегда большой соблазн – проглядеть вложение прежде самого письма. Итак, я, ничего не подозревая, прочел: «Дорогой Дж. В.! Очень хорошо, я готов ради вас встретиться с вашим сыном. Пусть позвонит моему секретарю и запишется на прием». Мне стало плохо от возмущения. Как мог отец сделать такую глупость? Ведь уже решено, что не я к Хармсворту, а он ко мне придет на поклон! А мне он не нужен, я и без него прекрасно обойдусь. Я уже заработал пять фунтов с лишним, а заметка, которую я послал в «Сент-Джеймс газетт», так хороша, что ее наверняка примут. Значит, шесть с лишним фунтов! Ну зачем отец понапрасну унизил себя и меня? Хоть бы со мной сперва посоветовался! Я бы ему рассказал о том своем письме, и тогда отец сразу бы понял, что о новых просьбах не может быть и речи.

Что ж, теперь ничего не исправишь. Пришлось идти. Меня провели в кабинет великого человека. Я сел, волнуясь, и приготовился слушать. Он сказал, что направит меня к двум своим редакторам.

– Я не говорил им, – прибавил Хармсворт, – что ваш отец – один из моих самых старых и близких друзей.

Матушке это понравится, подумал я.

– Будет лучше, если вы сами пробьете себе дорогу. Дальше все зависит только от вас.

Сперва меня отвели к мистеру Артуру Ми – он сменил мистера Филипа Гиббса на посту редактора «вышеупомянутых статей». Мистер Ми сказал, что если я намерен присылать какие-либо работы в «Дейли мейл», то должен адресовать их ему лично. Я был не в том настроении, чтобы оценить, какую мне сделали поблажку.

Далее мы отправились к следующему редактору – забыл, как его звали. Помню только, что он был без пиджака, в одной рубашке и курил сигару. Бывают такие редакторы. В его ведении находились штук двадцать «комиксов», журналов для мальчиков и прочего в таком духе. Закинув ноги на стол, он сообщил мне, что на писателей-юмористов большой спрос, но публике не требуется утонченных изысков. «Смешные истории о полицейских, – ну, вы понимаете, о чем я. Зонтом по кумполу, и все дела». Я ответил, что прекрасно его понял. Выйдя из здания, я отправился в «Темпл-Чемберз» – тут же, буквально через дорогу. Сказал себе, что нельзя огорчать отца – пусть он не думает, что его помощь пропала даром, – и мрачно уселся писать смешной рассказ о полицейском. Без изысков, зонтом по кумполу. Написал четыреста слов. Могу честно сказать: это единственные слова, которые я написал без удовольствия. На четырехсотом остановился, перечитал, что получилось, и со вздохом облегчения разорвал на мелкие кусочки. Я снова был свободен. Как выразился Хармсворт, сам пробивал себе дорогу.

Моей главной целью по-прежнему был «Панч», и к этой цели я ни на шаг не приблизился. Каждую неделю я отправлял им рассказ или заметку, и каждую неделю мои работы возвращались. Нелегко придумать, куда девать отвергнутые заметки. Если в «Сент-Джеймс газетт» не понравилась «Весна в Чернолесье» (1200 слов), оставался шанс, что в «Вестминстере» от нее придут в восторг; а если и в «Вестминстере» скривятся – может, «Глобусу» будет в самый раз. Надеяться можно бесконечно, а как раз надежда мне была и нужна. Но у отвергнутой «Панчем» заметки в шестьсот слов на счастливое будущее надежды мало. Ей одна дорога – в мусорную корзинку. На счастье, в недавно созданном журнале под названием «Байстэндер» охотно принимали стихи. Редактор не был формалистом, как Оуэн Симан; анжамбеман не разрывал ему душу, и, хотя он платил всего гинею за серию стихотворений, сама мысль об утешительном призе придавала мне бодрости. В «Панч» я стихи посылал тоже.

В те дни бытовала легенда, будто за шутку, опубликованную в «Панче» – с иллюстрацией или без, – платят пять фунтов стерлингов. В апреле у меня впервые приняли произведение – абзац в четыре строчки. Если за него заплатят пять фунтов, можно считать, что моя литературная карьера состоялась… Но можно ли на основании одного абзаца сказать, что я пишу для «Панча»? Вряд ли. Впрочем, терзаться сомнениями мне пришлось недолго. На следующей неделе случилось чудо: мои стихи проскочили в печать, каким-то образом обойдя Симана. Наконец я стал автором, печатающимся в «Панче»! А в следующем номере появился мой рассказик в прозе – узенький такой столбец. Тем самым мое положение упрочилось. Жизнь была прекрасна. Я доказал, что способен прокормиться литературой. Когда-нибудь я стану редактором «Панча». Счастливее меня не было человека в Лондоне.

«Панч», как и большинство журналов, выплачивает гонорар ежемесячно. В начале мая мне пришел чек за все три апрельских публикации. Сумма чека составила шестнадцать шиллингов и шесть пенсов. Бессмыслица какая-то. Я написал Руди Леману, спрашивая, как это понимать. Он ответил: «Милый мальчик, это просто свинство. Я сейчас же напишу Филу». Имелся в виду один из владельцев «Панча», Фил Агнью. Ответ Фила, по сути, сводился к тому, что для начинающего довольно и одной чести печататься в «Панче», а уж когда честь слегка поистреплется, можно будет увеличить гонорар.

Такую честь я себе позволить не мог. Печататься в «Панче» не имело смысла. Я отказался от будущей должности редактора.

К счастью, очередной штурм «Сент-Джеймс газетт» наконец-то увенчался успехом. Я водил воображаемую девушку в зоопарк, в Тауэр, в Эрлс-Корт, и оттуда мы плавно проследовали в печать. В июле я пришел в редакцию «Сент-Джеймс» и потребовал постоянной работы. Я видел себя в роли театрального или литературного критика. Редактор предложил зайти к нему в августе и написать пару-тройку статей для рубрики «Ежедневные заметки». Я заметил, что рубрика политическая, а я либерал.

– Не имеет значения, – ответил он. – Мы вам скажем, что писать.

Я холодно произнес, что никто не может мне указывать, что писать.

Он сказал:

– Всего хорошего.

Чуть позже он перешел из «Сент-Джеймс» в либеральную газету. Не спрашивайте, каковы были его собственные убеждения. Откуда мне знать?

«Сельской жизни» требовался помощник главного редактора, «Гибберт джорнал» – тоже. Я подал заявления в оба издания. «Сельской жизни» я рассказал о своих достижениях в спорте, о редакторстве «Гранты» и о своих детских коллекциях бабочек и птичьих яиц. «Гибберт джорнал» я сообщил о своем глубочайшем интересе к философии и теософии, о своих детских коллекциях бабочек и птичьих яиц, о своих достижениях в спорте и о том, что редактировал «Гранту». Ни там ни там меня на работу не взяли.

В августе я написал очень смешной, по моему мнению, диалог о знаменитых борцах, Гаккеншмидте и Мадрали[33]33
  Георг Гаккеншмидт (Россия) и Ахмет Мадрали (Турция). На самом деле необыкновенно напряженный и драматичный матч продолжался четыре минуты и закончился победой Гаккеншмидта.


[Закрыть]. Я даже видел их матч: заплатил четыре фунта десять шиллингов за место, опоздал на шестнадцать секунд и в результате пропустил первый, пятнадцатисекундный раунд. Зато увидел второй – он продолжался полторы минуты. Дорогостоящий вечер, очень хотелось добиться возмещения хотя бы части расходов. Редактор «Сент-Джеймс газетт» компенсировать не пожелал, равно как и редактор «Вестминстера» и все прочие лондонские редакторы. Я печально бросил диалог в мусорную корзину. Жизнь вдруг показалась необычайно трудной. Вдруг я вспомнил, что есть еще такой журнал – «Панч» и там дают пару шиллингов за статью. Все равно больше никому мой диалог не нужен, а полкроны – это, как говорится, полкроны. Вряд ли мне заплатят меньше. Я вытащил листки из корзины, отряхнул от пыли и послал в «Панч». В «Панче» диалог напечатали и прислали мне чек на два фунта пять шиллингов.

Все снова было прекрасно. Я доказал, что способен прокормить себя литературой. Когда-нибудь я стану редактором «Панча». Не было в Лондоне человека счастливее меня.

В сентябре исполнился год моего писательства. Я заработал двадцать фунтов и потратил все отцовское наследство.

Глава 11

Отец «всегда говорил» (а в случае моего отца эта фраза приобретает почти буквальный смысл), что природа предназначила ему быть миллионером. У него был дар тратить деньги легко и со вкусом. Этот дар я унаследовал. Правда, у нас транжирство сочеталось с шотландским здравомыслием и пресвитерианским страхом «неправильности» в денежных делах. Мы заранее определяли для себя рамки допустимого и в их пределах пускались во все тяжкие. Уж если решено, что такую-то сумму позволительно потратить, то тратили мы ее безоглядно. Сегодня я могу жить счастливо без машины и без загородного домика, но я не смогу быть счастлив, если придется ограничивать себя в покупке мячей для гольфа, в поездках на такси, хороших местах в театре и на трибунах крикетных матчей, рубашках и пуловерах, чаевых, подписке на газеты и журналы, книгах и хороших винах. В сущности, для меня расточительность в мелочах важнее одной крупной траты. А когда мои доходы вынуждали обходиться без всех приятных вещей, перечисленных выше, я был доволен и счастлив, напропалую тратя деньги на автобусные билеты и сливочное масло.

А потому, зная, что у меня лежат в банке триста фунтов, я их тратил в своем стиле. Много на табак, практически ничего на крепкие напитки. Кеб до «Лорда», ибо к «Лорду» можно подъезжать только в кебе (ах, как много потерял этот ресторан с исчезновением кебов!), а в прочие места на автобусе, причем исключительно наверху (ах, как много Лондон потерял с появлением двухэтажных автобусов!). Футбол и крикет между выпускниками Вестминстера по субботам. Пока я еще был богат – обеды и театр с Кеном. Я вроде бы ничего и не тратил, а деньги улетали.

Кен два месяца влачил жалкое существование в конторе неподалеку от Стрэнда. Ему открылся главный недостаток юридического образования: в конце концов неизбежно становишься юристом. Кену это занятие совсем не понравилось. Кто-то ему сказал, что в министерстве есть департамент, куда берут исключительно юристов. Пожалуй, впервые в жизни долготерпеливый Кен взбунтовался, подал в отставку, два месяца трудился в поте лица и поступил на службу в Отдел по налогам на наследство. Теперь он вздохнул спокойно: будущее решено раз и навсегда. Каждый день в час пополудни я шел пешком по Флит-стрит по направлению к Стрэнду, а Кен шел от Сомерсет-Хауса в сторону Флит-стрит, мы встречались и вместе обедали.

Однажды я написал о Кене и его коллегах,

 
…что в департаменте сбираются беспечно
И сплетни светские мусолят бесконечно.
Искусство и театр дотошно обсудив,
Обедают до трех, но – кончен перерыв.
Работа ждет… и, написав едва
На бланке форменном священные слова:
«Почтенный сэр, позвольте сообщить,
Что через год-другой вас могут известить
О мерах, принятых по вашему прошенью»…
Все разбегаются в единое мгновенье.
 

Кен нашел в этом стихотворении всего одну неточность: в их департаменте письма начинали просто «сэр», без «почтенный».

В то время, о котором я рассказываю, я лишился возможности прогуливаться с Кеном по Флит-стрит. На банковском счету осталось всего-навсего двадцать фунтов, и пришлось мне искать жилье подешевле. Я дал объявление в газете: «две немеблированные комнаты с ванной и центральным отоплением», получил несколько предложений касательно двухкомнатных меблированных квартир в Пондерс-Энд и уютных особнячков на Парк-лейн, отверг все варианты в Сент-Джонс-Вуд и в конце сентября обосновался в Челси. В наше время Веллингтон-сквер в Челси – район весьма престижный, и когда я рассказываю друзьям, что жил там когда-то, они думают, что я с тех пор спустился ниже по общественной лестнице. На самом деле в 1904 году эта местность была совсем не фешенебельной. Я жил в доме полицейского сержанта, платил десять шиллингов в неделю за две комнатки под самой крышей и каждое утро спускался вниз, в ванную – раньше это было нечто вроде зимнего сада с выходом на задний двор. Гостиную украшали газокалильная сетка и постоянный запах газа, этажом ниже обитала певичка из мюзик-холла, а на лестнице мельтешили сержантские дети. Я доплачивал семь пенсов за завтрак, а обедал и ужинал вне дома. Жена сержанта, крупная приветливая женщина, смущала меня своей материнской добротой (при таком огромном опыте она, должно быть, ко всем относилась по-матерински). Муж ее был когда-то чемпионом Британской империи по стрельбе из револьвера или что-то в этом роде, о чем свидетельствовали две мишени в рамках на стене прихожей – одна для правой руки, другая для левой. На Веллингтон-сквер мне жилось счастливо и интересно.

В «Панче» стали платить чуть больше. Время от времени мои статьи печатали в «Дейли ньюс», и за них я получал две гинеи вместо одной. За статью в «Вестминстер газетт» заплатили три гинеи – самый высокий пока что мой гонорар. Такое событие нельзя было не отметить вместе с Кеном, и в результате размер гонорара уменьшился до двух гиней.

Семнадцатого января 1905 года я пошел в банк получать свои еженедельные два фунта. Этого мне как раз хватало на самое необходимое: четырнадцать шиллингов за комнаты и завтрак, еще четырнадцать – на обеды и ужины да два шиллинга за уголь. Остается еще десять шиллингов в неделю на автобус, чай, писчую бумагу, на врача, дантиста, спорт, одежду, поездки за город и клубные подписки. Подписки-то меня и сгубили. Я в тот день обедал с Кеном, и за деньгами мы пошли вместе – банк был тут же, на Флит-стрит. Я гордо сказал, что у меня на счету почти шесть фунтов. Кассир взял чек, ушел куда-то и вернулся с управляющим. Управляющий очень деликатно сообщил, что у меня перерасход. Я возмутился. Управляющий напомнил: я подписал чек на шесть гиней для Национального либерального клуба – так вот по этому чеку только что заплачено.

Я сказал:

– А-а…

Что еще тут скажешь? Мы немного помолчали. Управляющий спросил, намерен ли я в ближайшее время положить деньги на счет. Я мог с полной убежденностью ответить «нет», поскольку гонораров до конца месяца ждать не приходилось. И тут я вспомнил, что назавтра у меня день рождения. В прошлом году отец прислал в подарок пять фунтов. Может, и теперь пришлет? Я с достоинством объявил, что завтра внесу громадную сумму в пять фунтов, и мне оплатили чек.

Наутро мне в самом деле доставили пять фунтов, а за ними, к моему ужасу, через пару дней последовали еще пять. Руди Леман, в каком-то смысле толкнувший меня на писательский путь, живо интересовался моими успехами, и я постоянно сообщал ему свежие новости. Я ему описал в юмористическом ключе эпопею с банком, и он в ответ прислал чек на пять фунтов: «Заплатите, когда ваш баланс придет в норму». Он был потрясающе добр, но я не настолько нуждался в деньгах и к тому же страшно не любил одалживаться. Так что я их вернул, выждав неделю-другую – якобы за это время мой баланс пришел в норму.

Отныне у меня не было ничего сверх моего заработка. Мне требовалось сто фунтов в год, то есть восемь гиней в месяц. Скажем, три от «Панча», два от «Ньюс», одна от «Сент-Джеймс» – вполне реально. И еще две гинеи набежит от публикаций в других лондонских периодических изданиях, за исключением «Гибберт джорнал» – я совершенно потерял к нему интерес. Что ж, и это вполне реально. А как насчет «Ивнинг ньюс»? Им я еще ничего не посылал. Я послал кое-что в «Ивнинг ньюс». Ч. Э. Бертон, их литературный редактор и самый плодовитый стихотворец в Лондоне, назначил мне встречу.

– Мне понравилась ваша заметка, пойдет в завтрашний номер.

– Хорошо.

– Смешно и ненатужно.

– Я очень старался.

– Не хотите ли писать нам что-нибудь в том же духе каждую неделю?

– Буду счастлив.

– Великолепно!

Я ждал продолжения, но его не последовало.

– Э-э… А сколько… То есть…

– А-а, одну гинею, – ответил он жизнерадостно.

Я молчал.

Он прибавил от широты души:

– Каждую неделю.

– Не слишком много…

– Зато постоянный гарантированный доход. Подумайте, как обрадуется Амелия!

Амелией звали ту девушку, которую я иногда брал с собой на прогулку в «Сент-Джеймс газетт». Я покраснел – не от смущения, поскольку на самом деле никакой Амелии в то время не существовало, а от гордости, что кто-то поверил, будто она настоящая.

– Нельзя ли сделать так, чтобы стало тридцать шиллингов? Тогда я смогу чувствовать, что мои заметки печатаются у вас не от случая к случаю, а на прочной основе.

– Понимаю вашу точку зрения. Пусть будет двадцать пять. Это достаточно прочная основа.

– Да, конечно. Большое спасибо.

Не требовалось высшего образования по математике, чтобы подсчитать, что в итоге выходит шестьдесят пять фунтов в год. А я уже решил, что от «Панча» буду получать за год не меньше тридцать пяти. Какой отсюда следует вывод? Очевидно, бегом в Сомерсет-Хаус, перехватить Кена, пока он не ушел, и вместе где-нибудь недорого поужинать. Сто фунтов в год мне обеспечены – это надо отметить.

В марте отцу исполнялось шестьдесят. В шестьдесят он собирался уйти на покой. Отец пошел на это ради матушки: «Ты же ее знаешь – пока есть работа, которую она в состоянии сделать, она будет трудиться. До сих пор сама режет мясо к обеду! А годы уже не те. У нее была трудная жизнь, пусть наконец отдохнет». Матушка же говорила: «Все это чепуха, милый. Ты же его знаешь. Я в жизни своей ни дня не болела. А отец у тебя здоровьем слаб. Он всю жизнь надрывался, ему нужно наконец отдохнуть».

Предстоящие годы в отставке привлекали отца больше, чем матушку. Ему казалось, что для него открыты любые сферы деятельности, кроме разве что искусства. Самая ответственная должность будет ему по плечу. Иногда он рассказывал нам, что намерен делать, если вдруг станет премьер-министром, лордом Робертсом или президентом Мэрилебонского крикетного клуба. Воображаемые диалоги между отцом и будущими подчиненными излагались всегда прямой речью, что придавало им удивительую реалистичность.

– Вызываю я главу администрации и говорю ему: «Давайте-ка»…

Мы так и слышали ответный щелчок каблуками и бодрое: «Будет сделано!» Едва ли отцу в самом деле предложили бы один из этих постов, но по крайней мере он был теперь свободен и открыт для любых возможностей. Ему всего шестьдесят, он еще может проявить себя самыми разнообразными способами. Хотя бы наконец послушает хорошую музыку!

Школьные учителя, безусловно, слушают или невольно слышат очень много скверной музыки, однако это не значит, что мир хорошей музыки для них закрыт. Отец почему-то вообразил, что Ковент-Гарден и «Куинс-холл» доступны лишь тем, кто удалился от дел и переехал жить в деревню. Вряд ли он хоть раз сходил на настоящий, качественный концерт; уверен, что он не видел ни одной оперы; тем не менее в его душе укоренилось глубокое убеждение, что он всю жизнь в силу обстоятельств был лишен хорошей музыки. Мне часто снится один и тот же сон: будто я надеваю щитки для ног, чтобы выйти на крикетное поле, и никак, никак, никак не могу застегнуть пряжки. Вот и отец, словно во сне, видел себя постоянно рвущимся к «Альберт-холлу» и постоянно терпящим неудачу. Наконец-то он сможет туда попасть!

Весь весенний триместр семейство подыскивало новое обиталище. Подальше от проторенных путей, чтобы было недорого и среди природы; не слишком далеко от Лондона, чтобы сыновья могли приезжать на выходные. Такое сочетание положительных качеств найти непросто. Великое открытие совершили мы с Кеном: в деревушке с непритязательным названием Стипл-Бампстед, в Эссексе, если вам нравится Эссекс, а если нет – на границе Саффолка. Отец в молодости жил и преподавал в Эссексе и очень не любил об этом вспоминать. Итак, в начале апреля он попрощался со Стрит-Кортом, где до сих пор сохранили о нем добрую память, и оставил свой новый адрес на случай, если кому-нибудь вздумается ему написать: Бродгейтс, Стипл-Бампстед, близь Хейверхилла, САФФОЛК».

Мы с Кеном приехали к родителям на Пасху. В понедельник местный крикетный клуб открыл спортивный сезон на лугу между оградой нашего сада и кладбищем при церкви. Коров отогнали в сторонку, чтобы не мешали при подаче, все оставленное ими убрали и разметили поле. Если команда Бампстеда проиграет жеребьевку, матч начнет бородатый коренастый владелец коров, виртуозно владеющий самыми хитроумными приемами. Поскольку день был выходной, вся деревня спозаранку стянулась на поле с мячами и битами, собаками и детскими колясками. Пока молодежь проводила неофициальную разминку по углам, старшие стояли у кромки поля и беседовали о жизни. В ходе обсуждения разгорелся спор между деревенским полицейским (в форме) и посторонним солдатом (тоже в форме) по поводу сравнительных достижений того и другого на поприще крикета. Решить спор словами не удалось, хотя каждый доказывал свою точку зрения с огромным пылом. И тогда остальные участники дискуссии подали идею – выяснить истину коротким матчем в одну калитку. Солдат считал такое состязание излишним.

– Этот? – хмыкнул он с презрением. – Куда ему против меня!

– Это ему куда против меня, – немедленно отозвался полицейский.

– Мне-то? Да я его под орех разделаю.

– Ну и я. Как раз точно то же самое.

– Я все его подачи прямо на кладбище отправлю, – заявил солдат. – Вот прямо все до единой, чтоб меня черти разорвали!

– И я, – сказал полицейский. – На погост и даже дальше. И хватит выражаться – тут, между прочим, дамы и маленькие дети. Намотайте себе на ус, молодой человек: я все ваши подачи отправлю к чертям собачьим прямо в церковь и через церковную крышу, вот так. Тоже мне!..

Приятели увлекли спорящих на поле, и скоро полицейский уже стоял с битой в руке, а напротив него – солдат с мячиком.

– Начали! – скомандовал арбитр.

Двадцать минут спустя полицейский по-прежнему стоял у калитки с нулевым счетом. Не меньше трех мячей пролетели совсем близко, но шанс он упустил. Устав махать битой, он объявил свой иннинг законченным. Полчаса спустя его противник все еще стоял у калитки с нулевым счетом. У солдата возможностей отбить было меньше, и он их все прохлопал. За него, помирая от смеха, конец иннинга объявили зрители. На поле снова вышел полицейский. Мы с Кеном, тоже погибая от смеха, слезли с садовой стены и отправились перекусить.

На следующее утро, возвращаясь в Лондон, я вспоминал вчерашний матч. «Из этого вышла бы неплохая шутка», – говорил Алисе Комар при всяком удобном случае. Я тоже постоянно искал темы для смешных рассказов. Записав эту историю, я решил, что она стоит больше, чем двадцать пять шиллингов – даже больше двух гиней, которые за нее дали бы в «Ньюс». А не попробовать ли впервые в жизни «Дейли мейл»? Говорят, там платят огромные суммы. И я попробовал. Рассказ напечатали, и меня пригласили к редактору.

– Нам всем очень понравился ваш рассказ, – сказал Марлоу.

Я постарался сделать скромное лицо.

– Шеф говорит, ваш отец – его старинный друг.

Я постарался сдержать циничную усмешку.

– Как вы смотрите на то, чтобы поступить к нам редактором четвертой полосы?

Я подумал бы, что он издевается, если бы не знал, что у Хармсворта такие вещи в обычае. Четвертая – ведущая – полоса! Артур Ми вслед за Филипом Гиббсом покинул газету, вакантную должность редактора нужно кем-то занять, давайте попробуем кого-нибудь помоложе. Легко придет, легко и уйдет.

– Я бы очень хотел, но, боюсь, до конца июня не смогу.

– Почему это?

Дело в том, что в конце апреля я должен был отправиться на Оркнейские острова на два месяца репетитором к дальнему родственнику лимпсфилдского дяди, мальчику пятнадцати лет. Он по слабости здоровья пропустил целый триместр занятий в школе. В тот момент предложение казалось невероятно заманчивым: оплаченный отпуск, новый опыт, новые знакомства и возможность повидать край моих предков – воплощенная мечта для человека, который никогда не бывал севернее Кезика. С какой радостью я бы сейчас отказался от всего этого!

– Ничего уже нельзя изменить?

– Да, я обещал…

– Конец июня, говорите? Наверное, мы могли бы придержать для вас место. У вас там будет возможность работать над рассказами?

– О да, конечно! Я и собирался…

– Так присылайте их нам, а место мы для вас придержим. Как вернетесь, так и приступите.

Я вышел из кабинета, не чуя земли под ногами. Я парил над Флит-стрит, не касаясь мостовой. Постоянная работа! После одного-единственного рассказа! Уму непостижимо! Если бы только можно было сразу приступить! Если бы лимпсфилдский дядя никогда не женился! Если бы я не свалял такого дурака… Ну да ничего, к концу июня я буду редактором. Глупые частные письма Хармсворту от глупых молодых людей будут передавать «мистеру А. А. Милну, ему же направляйте вышеупомянутые статьи». Быть может, я их даже приму, этих молодых людей, если у них уж очень приставучие отцы; задрав ноги на стол, я со всей любезностью объясню, что свои произведения следует присылать мне лично, а не главному редактору. А сам я буду каждую неделю публиковать блистательные рассказы – пусть знают, как надо работать.

Ничего этого не состоялось. Едва приехав на место, я отправил новый рассказ. Редактор, временно занимающий вакантное место, в ответном письме сообщил, что, по его мнению, рассказ не вполне подходит для «Дейли мейл» (как он был прав!) и потому передан в «Ивнинг ньюс» – насколько он понимает, я для них постоянно пишу. Мне это показалось такой чудовищной наглостью, что больше я им рассказов не посылал. И Марлоу больше обо мне не вспомнил. На том и закончилось мое сотрудничество с «Дейли мейл».