Текст книги "Слишком поздно"

Уроки заканчивались в пять, а с четверти шестого до четверти седьмого было «свободное время». Чаще всего мы отправлялись в библиотеку. Можно было еще вступить в музыкальное общество, учиться изобразительному искусству или упражняться в гимнастическом зале. С энтузиазмом окунувшись в жизнь колледжа, я по понедельникам ходил на занятия хора, по вторникам – на рисование, а среду, четверг и пятницу оставил для библиотеки. Есть история об осужденном, которого в день казни спросили о последнем желании. Он ответил: «Может, поучиться играть на скрипке?» Вот и я примерно в том же духе сказал себе: «Может, поучиться петь?» Петь я не умел и сейчас не умею, но был готов попробовать. Пока мы хором распевали баллады Перселла в народном стиле, все шло отлично. Даже когда Ранелоу (учитель музыки и отец Макхита) говорил: «Кто-то фальшивит», – я мог возмущенно коситься на соседа, как будто сам здесь ни при чем. Однако при более пристальном рассмотрении выяснилось, что когда я не пою, никто не фальшивит, а когда я пою, кто-то фальшивит… Оставалось только смирить свою гордыню и постараться петь лучше. Видимо, не всегда у меня это получалось. Я усердствовал – точнее, усердствовал Ранелоу, но ему явно было спокойнее, когда я молчал. В таких условиях заниматься тяжело. Я покинул музыкальное общество с устойчивым ощущением, что мне мешают совершенствоваться.

Тогда я решил, что неплохо бы поучиться рисовать. Целый год я бился над наброском с головы Данте. Мог ли Данте знать, что я потрачу на него столько сил? К концу года я освоил голову Данте в перспективе, голову учителя рисования в перспективе и наилучший способ заточки карандашей. Маловато. Я обратился к физкультуре и даже прошел отбор на какие-то не то соревнования, не то выступления, однако накануне выяснилось, что все другие участники будут в белых фланелевых брюках, и лишь у меня одного белые фланелевые шорты. Я пал духом и внезапно понял, что занимаюсь всем этим не потому, что мне нравится, а просто считаю себя обязанным совершенствоваться. Решено: со следующего триместра я прекращаю работать над собой и счастливо провожу все свободные вечера в библиотеке.

Заниматься в библиотеке означало просто-напросто, что в течение часа мы могли читать любые книги. «Коралловый остров» или «Этюд в багровых тонах», «Грозовой Перевал», «Сорделло» или «Афанасиев символ веры» – никто не спрашивал, что ты читаешь и зачем. Есть ты, есть книги и есть библиотекарь, и в четверть седьмого он тебя выгонит. На мой взгляд, эта система – лучшее, что было в Вестминстере. Иначе старшекурсники не давали бы младшим никакой возможности почитать спокойно. Неописуемо приятно было в самые мрачные минуты школьной жизни вспоминать, что буквально за углом тебя поджидают Дэвид Копперфилд, или Бекки Шарп, или мистер Беннет. Выносить книги из библиотеки не разрешалось, но ведь всегда можно в пятницу вечером запрятать «Дэвида» под полу жилета, мило общаться с ним все выходные, а в понедельник вернуть на место.

Выходные вообще счастливое время. Можно съездить домой или погостить у друзей, если их одобрит школьное начальство. Большинство учеников так и делали, поэтому в колледже оставалось человек десять. Не считая обязательного присутствия на двух богослужениях в воскресенье, мы были сами себе хозяевами с обеда в субботу до завтрака в понедельник. За дисциплиной в выходные следили не так строго. При всей несхожести вкусов и интересов мы невольно сближались – так уцелевшие при кораблекрушении, выбравшись на необитаемый остров, перестают обращать внимание на классовые различия. Состав нашей маленькой группы оставался неизменным, и мы стойко притворялись, будто презираем слабаков, которые при всякой возможности мчатся под крылышко к родителям – как поступали бы и мы сами, не будь наш дом слишком далеко. Главное событие субботы – футбол вечером, в длинном каменном коридоре колледжа. Играли теннисным мячиком, по четыре-пять человек в команде: настоящий футбол, как в Хенли-Хаус, с добавлением кое-каких приемов из игры «Итонский пристенок»[14]14
  «Итонский пристенок» – традиционная игра в мяч в Итоне, которая проводится у специальной длинной изогнутой стены. Участвуют команды королевских стипендиатов и всей остальной школы. Ежегодный матч в день Святого Андрея начинается с того, что игроки нестипендиаты бросают кепи через стену и сами перелезают следом, бросая вызов стипендиатам, а те, взявшись за руки, выходят навстречу с дальнего края поля.


[Закрыть]. В таких матчах даже хорошо быть мелким и шустрым – так тесно в узком коридоре и так мал просвет между широченным защитником и стеной. Чувствуешь себя на равных с другими игроками, даже с могучими героями из школьной команды.

А потом – воскресенье. Впервые оно стало для меня по-настоящему счастливым. Поднимаясь всю неделю около семи, в этот день мы могли валяться в постели почти до девяти. Завтрак, увы, представлял собой всегдашнюю пародию на нормальную еду, но голод нас мучил не так сильно, как обычно. Утренняя служба в аббатстве была вполне переносима. Мы сидели рядом с хором, снисходительно уделяя ему немного внимания, – возможно нас и принимали за мальчиков из хора, поскольку на нас были стихари. Проповедь до нас не доносилась, и мы по мере сил боролись со сном. В обедню уже и не пытались, борьба была явно безнадежной. Когда читали «Символ веры», все кланялись, обратясь к востоку, кроме нас с Кеном. Мы, будучи нонконформистами, презирали все эти папистские штучки и сурово смотрели прямо перед собой, позволяя остальным любоваться нашими мученическими профилями. Несколько недель мы чувствовали себя героями, а потом Кен решил, что ему все равно, и стал оборачиваться вправо вместе со всеми. Я продолжал упорно смотреть на север в уверенности, будто стою за правое дело, хотя понятия не имел, какое именно. При моем тогдашнем настроении я бы и к западу оборотился – вот бы все удивились! После утренней службы мы дышали свежим воздухом на террасе палаты общин. Ученики колледжа Квин – единственные мальчики в мире, кому было даровано такое право, и потому мы считали себя обязанными им пользоваться. Год или два спустя нам уже больше нравилось быть единственными мальчиками в мире, кому неохота пользоваться подобной привилегией. Повеселевшие после утренней службы, мы возвращались в колледж и радостно «бесились», пока не наступало время ложиться спать. За целый день мы и словом не обменивались ни с одним учителем.

Учеников начальных курсов в колледже не обижали. Интерес старших к младшим не поощрялся – ни в садистском плане, ни в романтическом. Общение между младшекурсниками и старшекурсниками считалось нарушением правил и наказывалось поркой. Да младшие были настолько загружены, что их и некогда было тиранить, а по окончании дневных трудов опасность им тоже не грозила, поскольку у каждого была отдельная неприкосновенная крохотная спаленка в длинном дортуаре. Зато над новичками постоянно висела угроза взбучки от надзирающих за порядком помощников старосты из числа старших учеников.

Члены парламента и прочие важные государственные лица часто утверждают с необъяснимой уверенностью, что если их самих когда-то пороли, это может служить оправданием школьных телесных наказаний. Их противникам представляется, что тут скорее свидетельство в пользу обратного – ведь ничем иным не объяснишь тупость и бесчувственность столь почтенных людей. На распространенную реплику: «Меня в детстве били, и я от этого глупей не стал» – так и напрашивается ответ: «А от чего же тогда стал?»

Помощники старосты вершили «правосудие» в колледже, наказывая за проступки учеников первого и второго курсов, причем все имело вид строжайшей законности. Хлопок двери в комнату собраний старшекурсников служил сигналом для начала «слушания» или, как вполне можно было бы это назвать, «сессии». В комнате заседали староста школы и трое его помощников; потенциальные жертвы-младшекурсники толпились в коридоре. Вот вызывают очередного несчастного. Он робко, бочком входит и продвигается по стеночке, пока не оказывается лицом к лицу с судьями. Затем следует диалог в таком духе:

С т а р о с т а. Ты сегодня прогуливал.

М л а д ш е к у р с н и к (с трудом проглотив комок в горле). Не, не прогуливал.

С т а р о с т а (свысока). Еще какие-нибудь найдутся оправдания?

М л а д ш е к у р с н и к (в полной растерянности). Нет…

С т а р о с т а (сугубо формально, без всякого интереса). Директору жаловаться будешь?

М л а д ш е к у р с н и к (который очень хотел бы). Нет…

Староста вручает трость одному из помощников, по очереди. Помощник снимает пиджак и, примерившись, указывает, куда стать наказуемому. Младшекурсник наклоняется и получает свою порцию ударов. Затем выходит, стараясь сохранить равнодушное лицо, после чего мчится в «молельню» (общую комнату младшекурсников) и там бегает кругами, потирая пострадавшее место. Староста аккуратно записывает «проступок», а также имена жертвы и палача в Черную тетрадь.

Иногда отправление правосудия происходило еще более беспристрастно. Если затянувшийся перерыв со времени последнего «проступка» наводил скуку, вызывали «всех, кто разговаривал в библиотеке». Младшекурсникам не разрешалось разговаривать в библиотеке, точно так же как пожилым джентльменам не разрешается храпеть в клубной читальне, и точно так же избежать нарушений не в их власти. По обычаю, вину за всех брали на себя четверо добровольцев. Какой-нибудь крепкий второкурсник, утешающий себя мыслью, что на подобных традициях держится империя; другой, подсчитавший, что так и так скоро его очередь; первокурсник, начитавшийся школьных рассказов и мечтающий любой ценой завоевать уважение товарищей; и еще одного прихватили в последнюю минуту, поскольку он слишком громко объяснял, что по вторникам библиотеку не посещает. Итак, четверо входят, и трое выходят пока дожидаться, гадая, кто из палачей им достанется, и надеясь, что не Паркинсон. Вскоре все четверо снова встретятся в молельне, причем тот, кому достался Паркинсон, будет заметно тише остальных, зато потом значительно более красноречив в своих рассказах.

Подобная практика не вызывала у меня тогда, как не вызывает и теперь, никакого энтузиазма. С другой стороны, она не пробуждает во мне и праведного гнева. Не думаю, что все это причиняло особый вред как наказуемому, так и осуществляющему наказание. Сейчас мне кажется, что хуже всего была не столько боль, сколько постоянный страх боли. Вечером, возвращаясь из столовой через крытую галерею в колледж, каждый помнил, что с минуты на минуту хлопнет дверь и вызовут нарушителя, и единственная гарантия, что тебя не поколотят – если тебя уже колотили на этой неделе. Сознание собственной невиновности тут ничего не значит. По-моему, печально, если нормальную детскую радость жизни по чьему-то произволу омрачает подобная тень.

Недавно я разговаривал с человеком, кому в большой мере обязана доброй славой школа Икс. Он сказал: «Кажется, ваш мальчик учится в Стоу? Правда, что новички там чувствуют себя хорошо?» Некий оттенок в тоне вопроса меня смутил, и я ответил, чуть ли не извиняясь, что так оно и есть. «В Икс их жизнь не безоблачна», – ответил он. Я поначалу вновь его не понял, думая, что он считает это одним из достоинств своей замечательной школы. Оказалось – нет, он в самом деле старался понять, в чем секрет благополучия новичков в Стоу. Между тем наиболее вероятная причина бросалась в глаза: в Стоу (как, я полагаю, в любой хорошей современной школе) правила поведения разумно обоснованы, а не диктуются давними традициями. Запреты здесь те же, что в родном доме и в начальной школе, все привычно и знакомо. Сердце новичка не сжимается от ужаса, когда он внезапно замечает, что подвернул правую брючину вместо левой. Его не сковывает на каждом шагу насквозь искусственный кодекс ученической жизни. Я уверен, что это правильно. Процесс взросления и без того труден, совершенно незачем загромождать его надуманными сложностями.

Ванн в колледже не было; довольно и того, что здание построил великий Кристофер Рен. Нельзя требовать все и сразу! Может, в соборе Святого Павла тоже нет ванн. Не было в колледже и горячей воды; зато в каждой крохотной спаленке (их называли «домами») имелась неглубокая жестяная лоханка, в который можно было поплескаться по утрам. Других возможностей для мытья первокурсникам не предоставляли. После футбольного матча, как следует извозившись в грязи, мы должны были за четверть часа кое-как ополоснуться холодной водой и переодеться в крахмальную белую рубашку с итонским воротничком и белым галстуком-бабочкой. У того, чья очередь кричать «Резерфорд идет!», времени оставалось на пять минут меньше. Можно себе представить, насколько белыми были галстуки и как аккуратно их завязывали. В тех редких случаях, когда мы с Кеном проводили выходные у кого-нибудь из друзей, гостеприимная хозяйка дома (предупрежденная нашей матушкой) первым делом отводила нас в ванную и оставляла отмокать. Мы отмокали, главным образом из вежливости и в благодарность за предстоящее угощение. Сами мы не чувствовали особой потребности мыться. Мальчишки легко переносят грязь в больших количествах. На счастье, к тому времени, как мы подросли и начали обращать на такие вещи внимание, в колледж провели горячую воду. Ванн по-прежнему не было, зато появился божественно горячий душ (если хочется горячей воды, и холодный, если хочется холодной). А сейчас есть и ванны – старинные школы идут в ногу со временем. В наши дни аргумент – мол, Уоррен Гастингс обходился без ванны (а посмотрите-ка на него) – уже не имеет веса.

Как мы увидим, жизнь в колледже была трудной, но вполне здоровой. За семь лет я ни разу не пропустил уроки по болезни. В целом мы были счастливы – насколько могут быть счастливы мальчишки в школе. Школьное счастье – понятие относительное. В новой школе может быть лучше, чем в предыдущей, или в этом триместре лучше, чем в прошлом. Хотя порой я просыпался по утрам с мыслью: «Ура, новый день пришел!». Наверное, это было на третьем курсе, когда учебные заботы уже позади. Меня перевели в специальный математический класс и позволили учиться или бездельничать, как мне вздумается. Помню, я только что обрел себя в футболе, так что, если быть точным, просыпаясь по утрам я говорил себе: «Ура, сегодня я играю в футбол!» Для старшекурсника, любящего спорт и не слишком заинтересованного в учебе, да еще и с деньгами в кармане (своими или отцовскими), колледж был практически дом родной.

Насчет учебы я точно не беспокоился. Принятое в двенадцать лет решение не рваться к отличиям по математике сэкономило мне бездну тревог и забот, ибо в Вестминстере в те времена обучение было ориентировано исключительно на гуманитарные дисциплины. В подобной атмосфере увлеченный математик не мог дышать свободно. Юный Ньютон сидел в уголке классной комнаты, пока все прочие ее обитатели бились над общими знаменателями или «Началами» Евклида, и лишь когда общий шум на минуту стихал при виде ужасного изображения равностороннего треугольника на доске, учитель мог подойти к одинокому бунтарю и спросить: «Ну, Ньютон, как успехи?»

По приятной традиции, сложившейся, как водится, еще при королеве Елизавете, достойнешим ученикам Вестминстерской школы на Страстной неделе выдавали денежную награду. Состояла она из одного серебряного пенни, серебряной монетки в два пенса, серебряной монетки в три пенса и серебряной монетки в четыре пенса. Эти монетки, по одной за раз, получали отличившиеся за определенный промежуток времени ученики, каждый в своем классе. Определить успехи старших учеников по математике было довольно сложно. Скажем, на уроках алгебры мы с Кеном занимались неопределенными уравнениями, в то время как мальчик за соседней партой учил теорию вероятностей, а полдюжины других не продвинулись дальше бинома. Кто-то мог изучать теорию по учебнику Холла и Найта, пока другие самостоятельно решали задачи. Тем не менее в конце урока все должны были представить отчет о своей работе, и эти сведения записывались в журнал. Мальчики, осваивающие бином Ньютона, могли отличиться количеством решенных задач, но как привести к общему знаменателю их «шесть, сэр» и наши с Кеном «две и работа с учебником»? Я-то не жаловался, поскольку при любой системе подсчета выходил первым, но по отношению к Кену получалось несправедливо – ведь он трудился не меньше меня. И вот однажды мы договорились, что за этот триместр награду получит он. Когда я говорил: «Две и работа с учебником», – он говорил: «Три и работа с учебником». Когда я говорил: «Шесть», – он говорил: «Семь». Бесполезно – я все равно получил первое место. Заработав полный комплект наградных пенни, я попросил выдать их трехпенсовиками. Эти монетки ничем не отличались от обычных, ими можно было делиться и на равных тратить их в кондитерской Саттса.

К концу моего третьего школьного года мы были готовы целиком и полностью посвятить себя математике. Прощайте, латынь, французский и греческий! С английским языком у нас не было никаких официальных отношений, а из истории мы учили только историю Греции и Рима. Прощайте, Алкивиад и мать Гракхов! Мы перешли в специальный математический класс и стали почти в буквальном смысле слова сами себе хозяевами. Мне было четырнадцать лет.

Глава 7

Стрит-Корт представлял собой, как говорилось в объявлении, «прекрасную усадьбу, частично сохранившуюся с Елизаветинских времен, с прилегающими живописными землями площадью более семи акров». Главное здание имело в плане форму буквы L, а кроме того, были и хозяйственные постройки, включавшие, кроме «обычных служб», такие необычные, как прачечная и коровник. Мы еще и свиней держали – время от времени их закалывали и превращали в бекон; не пропадать же без дела предусмотренным для этого помещениям. В «превосходной конюшне» держали симпатичную лошадку – она охотно катала нас на спине, помогала подстригать траву на крикетном поле и возила багаж со станции. Были при доме две площадки для игры в теннис, площадка для игры в крокет, лесная опушка с множеством птичьих гнезд, огород и фруктовый сад с фруктами, пруд с утками и ульи с медом. От всего этого мы были в полном восторге.

Гостиную теперь называли библиотекой – это лучше подходило к нашему новому статусу. По всей вероятности, раньше здесь была бильярдная. С высокого подоконника, наверное, удобно было смотреть на игроков, а на оконных рамах кто-то вырезал образчики народной мудрости, вроде: «со стороны игру лучше видно» или «кто не рискует, тот не выигрывает». На изразцах камина изображались библейские сцены, не всегда легко узнаваемые – поди отличи одного бородатого пророка от другого. По крайней мере Иона, появляющийся из чрева кита, сразу привлекал внимание посетителей. Большой открытый очаг в холле также украшали сцены из Библии, хотя и несколько менее пристойные. Мама будущего ученика обычно их не замечала, следуя за горничной в гостиную, зато когда отец провожал ее к выходу, невольно задерживала на них взгляд. «Ах, посмотрите, – восклицала она, – как интересно, что это?» Она подходила ближе, а отец, кашлянув, заводил речь о том, что на острове Танет чудесный климат и наверняка здешний воздух будет полезен Джеффри… или Джеральду… словом, ее мальчику… Но к этому моменту у дамы уже не оставалось сомнений. «Да-да, – произносила она отстраненным тоном, словно в картинной галерее. – Как интересно, мистер Милн. Так о чем вы говорили?» На изразце жена Потифара, женщина весьма пышнотелая, объясняла Иосифу, что у них масса времени.

Нигде больше я не встречал настолько широких и удобных перил; правда, съезжать приходилось боком, потому что внизу они заканчивались большой шишкой. И нигде больше я не видел такой своеобразной ванной, как на втором этаже – там стояли, соприкасаясь торцами, две ванны, одна побольше, другая поменьше. Для начальной школы, где малыши еще не купаются самостоятельно, это как раз то, что нужно: няня могла намыливать по трое за раз, однако для обычной семьи, казалось бы, лучше подойдут две ванны одинакового размера. Тем не менее так уж было устроено – вряд ли это относилось к наследию елизаветинской эпохи. Мы с Кеном выбрали большую ванну и радостно в ней плескались, бросая друг в друга мылом, причем правила игры требовали одновременно удерживать мочалку, прижимая ее затылком к краю ванны. Не помню уже наш высший рекорд, но, истинные вестминстерцы, мы наверняка не вылезали из воды, пока счет не дойдет до ста. Живя в Стрит-Корте, мы постоянно ставили какие-нибудь рекорды. Отец пристроил к дому большую комнату для игр, которую назвал гимнастическим комплексом (как это слово к нему прилипло!), и мы проводили там долгие часы, стуча об стенку теннисным мячиком, пока не дойдем до шестисот ударов подряд. Однажды рекорд уже был достигнут у дверей конюшни, но окружающие не разделяли нашего энтузиазма, поскольку рядом находилось слишком много застекленных окон. Очень скоро тренировки на открытом воздухе нам запретили. К счастью, отец и в Стрит-Корте устроил «площадку для игр» по образцу Хенли-Хауса. Мы там гоняли мяч «до пятидесяти отскоков».

Когда созревал урожай, мы много времени проводили в саду. Помню, в одно лето мы покидали свой лагерь под кустами крыжовника только на обед. Нас отпустили домой в середине летнего триместра, то есть около пятнадцатого июня. Как бежит время и как все меняется в мире! Сейчас у меня есть собственные грядки с крыжовником, но я не устраиваю набегов на них в середине июня. Каждый год с приближением вершины лета я говорю себе: «Примерно в это время мы с Кеном бесчинствовали в саду» – и отправляюсь посмотреть, нельзя ли вернуть те беспечные радости, пусть и в более солидном взрослом стиле. Увы! Ягоды крыжовника мелкие и твердые, как косточки от вишни. Я вновь усаживаюсь в шезлонг и погружаюсь в раздумья о прежних днях, когда поэзия была музыкой, музыка была мелодична, а крыжовник поспевал в июне.

Само собой разумеется, мы начали собирать коллекцию птичьих яиц. Запасли специальные трубочки, с помощью которых проделывали дырочку в скорлупе и «выдували» содержимое яйца (хотя на самом деле точнее было бы сказать «высасывали»), и шкафчик с полочками, разделенными на квадратные ячейки, для хранения собранных образцов, а также книгу Кертона – определитель птичьих яиц, розовую вату, ярлычки и клей. Не помню, откуда взялись на это деньги. Финансы, полученные от отца, мы тратили на еду и пришли бы в ужас от одной мысли израсходовать их на что-нибудь другое. День рождения Кена приходился на сентябрь – слишком далеко от Пасхи, а мой был в январе, перед самым возвращением в школу, так что все подаренные суммы наверняка уходили к Саттсу. Может, за свой первый школьный отчет я и получил что-нибудь к Пасхе, но за все последующие награды ожидать не приходилось. Все же каким-то образом деньги нашлись, и теперь у нас было все необходимое для хорошей коллекции – все, кроме самих образцов. Яйца грачей, пестрых дроздов, черных дроздов, скворцов, полевых и домовых воробьев – мы бесконечно их выдували и наклеивали ярлычки, однако дальше дело не заходило. Да и не важно это; для нас, лондонских мальчиков, найти настоящее гнездо с настоящими птичьими яйцами – уже целое приключение.

Мы сделали еще одно открытие: оказывается, бывают и другие цветы, кроме герани, лобелии и кальцеолярии. Под окнами нашей комнаты как раз в летние каникулы цвели георгины. За это я их люблю так нежно, как не полюбил бы всего лишь за яркую расцветку. Присланные мамой цветы во время летнего триместра навевали почти невыносимую ностальгию. Привядшая веточка глицинии на комоде каким-то неведомым образом выражала все то, что я чувствовал, но не умел облечь в слова – всю тоску о доме и красоте. Да, я был счастлив в школе, однако лишь потому, что школы было не избежать и приходилось ловить те крупицы счастья, какие возможно.