Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

8

После Бриуэги во время первой же передышки дон Антонио вызвал меня к себе. Час был поздний, горны уже протрубили отбой, и наступила холодная ночь. Стужа стояла такая, что мне пришлось использовать весь свой утеплительный арсенал для короткой перебежки до его палатки.

Генеральный штаб был доволен результатами сражения, и в официальном донесении моему генералищу воздавалась хвала. Но и это его ничуть не порадовало; в добром расположении духа мне Вильяроэля видеть не приходилось. Что же касается наших взаимоотношений, то последняя наша встреча завершилась пощечиной в разгар битвы.

Спартанскому духу палатки генерала мог бы позавидовать сам Леонид[74]74
  Леонид Первый – спартанский царь, погибший во время греко-персидской войны в Фермопильском сражении в 480 году до н. э.


[Закрыть]. Матрас на койке был не толще доски, а вся остальная обстановка ограничивалась складным стулом, маленьким столиком и парой свечей, чье пламя постоянно дрожало, потому что ледяной ветер то и дело врывался внутрь через многочисленные дыры в ткани.

Выглядел Вильяроэль неважно. Он сидел не на стуле, а на койке, и пил прямо из горлышка бутылки. Мне нечасто доводилось видеть, как дон Антонио пьет. Ну что ж, всем солдатам знакома тоска после битвы. Генерал бросил на меня взгляд из-под покрасневших и тяжелых век. Снаружи ветер Кастилии завывал, точно чудовище, которое разговаривает во сне.

– Я дал вам пощечину, – сказал он, не теряя времени на приветствия. – И поступил дурно.

Я не знал, что мне следовало ответить.

– Я извиняюсь не перед вашей безмозглой головой, – продолжал он, – а перед вашим мундиром, каким бы временным он ни был. Офицеров не бьют по щекам. Это некрасиво, их звание нельзя оскорблять.

– Да, дон Антонио.

– «Генерал», черт бы вас побрал! Обращайтесь ко мне согласно моему званию!

Он поднял голову, и я понял, что винные пары уже начали делать свое дело.

– Слушаюсь, генерал.

– Что же до всего остального, то я завербовал существо низменное и эгоистичное. У всех войск может вскочить прыщ на заднице, и вы являете собой самый большой и полный гноя прыщ во всей коалиции союзников.

Так в понимании дона Антонио де Вильяроэля звучало «извинение»: он позвал меня, чтобы попросить у меня прощения, и тут же обозвал гнойным прыщом. Генерал указал на меня горлышком бутылки и добавил:

– Мне бы следовало вас повесить.

– Вы правы, дон Антонио.

– Однако в качестве инженера вы обладаете некоторыми положительными качествами. Я наблюдал за вашими маневрами: смелыми их назвать нельзя, но в ловкости вам не откажешь. – Тут он испустил глубокий вздох. – Это я во всем виноват. Заставлять инженеров скакать на лошади столь же бессмысленно, как бросать ящерок в воду. Нет. Вы умеете только прятаться за камнями.

– Да, дон Антонио, я хотел сказать – вовсе нет, дон Антонио. Впрочем, как вам будет угодно.

Он посмотрел на меня глазами, остекленевшими от вина, и пару раз хлопнул ладонью по своему матрасу.

– Садитесь сюда!

Я повиновался, и генерал обнял меня за плечо. От него пахло подкисшим вином. И тут, к моему полному изумлению, Вильяроэль проявил ко мне нежность, о которой я даже не догадывался.

– Сынок, не надо волноваться. Вы трус, мне это известно, но мало кто рождается бесстрашным. Храбрости учатся точно так, как дети учатся говорить. Вам это понятно?

– Я не вполне в этом уверен, дон Антонио.

Он прижал меня к себе чуть сильнее, потряс, точно я был тонким прутиком, и поднес к моему носу кулак.

– Господь Бог поставил невидимую стену между каждым человеком и его судьбой. Наша цель в этой жизни состоит в том, чтобы преодолеть эту границу, оказаться за ней и не побояться открыть для себя тайну, скрытую по другую сторону. – Он задумался. – Какой бы она ни была.

– Но, дон Антонио, – вставил я, сжавшись в комок, – мне эта затея кажется довольно опасной.

Зря я это сказал. Он посмотрел на меня немигающими глазами, выпученными от выпитого вина, и его кастильский голосище произнес слова, которые запечатлелись в моей памяти вместе с каждой капелькой слюны, слетевшей с его губ:

– Тогда чему, черт побери, вас учил этот французский инженер?

– Строить укрепления и защищать крепости, а также их брать, дон Антонио.

– А чему еще?

Я растерялся:

– Еще, дон Антонио?

Он встряхнул меня:

– Да, да, да! Чему еще?

Я, наверное, тоже упал духом после бойни и заскучал по далекому дому. Эта ночь, еще одна ночь в палатке на холодной пустоши, давила на меня. Ветер снаружи завывал, точно стая диких волков. Тоска, возникающая после сражения, охватила и меня.

– Дон Антонио, – признался я, – я вам солгал. Я не инженер. Французский маркиз так и не подтвердил мой пятый Знак, который должен был сделать меня инженером.

Он не услыхал моих слов, или ему просто было безразлично, что я ему скажу.

– Что за дрянь эта битва, – прошептал Вильяроэль, – что за дрянь! В мире стало на пять тысяч человек меньше, и что же? Ничего в нем не изменилось.

Вино ударило ему в голову гораздо сильнее, чем мне показалось сначала. Он прижал колени к груди, как делают старики, сложил руки крестом на груди и улегся на койку. Я задержался на несколько минут, чтобы понаблюдать за великим человеком, отдыхающим после победы. В Базоше меня научили рассматривать предметы, висевшие на невидимых нитях, искать в них смысл и понимать их незамысловатую сущность. Как мог я не воспользоваться случаем направить свой взгляд на эту человеческую громадину, дона Антонио?

Мне стало его нестерпимо жалко. Той ночью, пока он спал, свернувшись в комочек, и храпел, я бы мог отдать свою жизнь, чтобы защитить его покой. Этот человек был олицетворением верной службы, дисциплины и суровой справедливости. Я присмотрелся ко всем порам его дряблых щек, вспомнил все наши встречи и сказал себе, что этот генерал от кавалерии выбрал свой собственный путь к Mystère. И в этот миг я понял его самую потаенную тайну, может быть, даже лучше, чем он сам: с самого начала своей жизни Вильяроэль страстно желал погибнуть во время героической атаки конницы, прекрасной во всем ее отчаянии.

И то было не простое и неразумное желание смерти. Для этого самоотверженного человека, верного рыцарскому духу, пасть во главе своих солдат не означало конца жизни, а лишь доводило его существование до совершенства. На протяжении всей битвы при Бриуэге он скакал в первых рядах во всех атаках и контратаках союзной армии. Но смерть упорно его избегала, точно насмехаясь над ним. Я находился на противоположном конце его моральной шкалы, но, несмотря на это, благодаря своим чувствам, отточенным в Базоше, понимал его позицию суровой и непреклонной прямоты или, по крайней мере, уважал ее. Именно поэтому мне кажется столь трагичной ирония его судьбы! В 1705 году он начал войну на стороне Бурбонов, а в 1710-м перешел на сторону Австрийского дома. Из-за этого понятие неприятеля стиралось и смешивалось, теряло смысл. Чтобы защитить друзей сегодняшних, ему приходилось убивать друзей вчерашних. Как это невыносимо печально. Возможно, Mystère хранил его для самой жестокой из драм – для 11 сентября 1714 года. Как и меня самого.

Та ночь была самой холодной из всех ночей Великого отступления. Жестокосердный ветер трепал тонкую ткань палатки. Я снял с дона Антонио сапоги и укутал его единственным одеялом, которое у него было. Потом я вышел, стащил еще пару одеял и вернулся, чтобы укрыть его получше. Дон Антонио храпел. Перед уходом я поцеловал его в щеку. К счастью, он спал очень крепко, а не то дал бы мне хорошую оплеуху за содомские замашки. Я напился остатками вина из его бутылки.

Дон Антонио, мой воинственный генералище, мой дорогой дон Антонио де Вильяроэль Пелаэс, – самый забытый среди героев нашего века. Он плохо кончил, очень плохо. Очень немногие из главных действующих лиц нашей войны смогли извлечь из нее какую-то выгоду. Кстати, красавчик Раз-и-готово Стэнхоуп был среди них.

Из-за его высокого звания бурбонское командование обращалось с ним крайне нежно, и не прошло и недели, как он вернулся в Лондон, точно мальчишка с увеселительной прогулки. Без славы, но и без позора. Вместо того чтобы повесить Стэнхоупа, англичане стали его превозносить – вероятнее всего, с целью завуалировать крах своей стратегии на континенте. Он женился на дочери губернатора Мадраса и преуспел в политике. Есть люди, чья совесть от самого рождения покрыта неким слоем жирной смазки, и несчастья скатываются с них, как с гуся вода. Но эти же самые люди пачкают все, к чему ни прикасаются. Десятилетие спустя английское правительство совершило невероятную глупость и передало ему бразды правления пошатнувшейся экономикой страны. Могу поспорить, что, вступая в должность, он воскликнул: «Я вам тут наведу порядок в два счета! Раз и готово!»

Так вот, как мы прекрасно знаем, английские финансы постигла такая же печальная судьба, как его драгунский корпус: в два счета от них ничего не осталось. Стэнхоупу потребовалось не более двух лет, чтобы разрушить торговые связи с Америкой, ликвидировать сбережения миллиона акционеров и довести до разорения добрую половину банков, кораблестроительных верфей, магазинов и мастерских страны, связавших свою судьбу с «Компанией Южных морей». Из времен моего английского изгнания в памяти у меня сохранились образы некоторых светлых голов того времени, таких как Свифт или Ньютон, этот ученый астроном, похожий на распутного священника. Этот самый Ньютон всегда одним глазом следил за звездами, а другим за своим кошельком. Во время краха он потерял в акциях тысячи фунтов и, несмотря на свою обычную сдержанность, готов был придушить Стэнхоупа. Прямо вижу, как он кричит: «Неизмеримо проще предсказать траекторию движения небесного тела, чем безумные операции министра финансов».

Что же касается маршала Вандома, нашего противника в Бриуэге, то в последние дни того 1710 года Бурбончик назначил его генерал-губернатором Каталонии. Это было, как вы можете себе представить, преждевременное назначение, потому что большая часть Каталонии оставалась во власти Женералитата. Правда и то, что Вандом так и не смог насладиться этим званием. В 1712-м он приехал в Винарос, один из наших прибрежных городов, и, ко всеобщему ужасу, решил там отужинать. Чтобы умаслить маршала, ему подали местный деликатес – жареных креветок.

– Креветки у вас восхитительные! – закрякал Вандом.

Жители Винароса, естественно, умирали от страха, а потому подавали ему одно блюдо креветок за другим. Этот обжора проглотил шестьдесят четыре креветки, и никто не отважился объяснить ему, что их подают с панцирем, но едят без оного. Вандом был высокородным аристократом, и ему даже в голову не могло прийти, что слуга может подать ему неочищенным продукт, который надо есть без панциря, и что надо пачкать свои благородные пальцы жиром морских тварей.

Той же ночью он умер от заворота кишок.

* * *

В дни, последовавшие за сражением при Бриуэге, нас опьянило ложное чувство уверенности в своих силах. С того дня, когда мы оставили Толедо, клич, объединивший войско, звучал так: «Дойти до Барселоны или умереть!» Но после того, как бурбонскому войску не удалось нас уничтожить, все воспрянули духом.

Мы уже ехали по арагонским землям, которые были столь же бесплодными, как кастильские, однако принадлежали дружественному королевству. Дон Антонио командовал разношерстным отрядом, в котором насчитывалось несколько сотен голландцев, португальцев, гессенцев, венгров – всех понемножку. (И уж конечно, нашлись там и итальянские наемники. Они в каждой бочке затычка!) Большинство из них были больны или ранены при Бриуэге, и из переполненных повозок доносились крики и стоны. Чтобы не задерживать основную часть армии, мы двигались по параллельному маршруту.

Мне совсем не улыбалось участвовать в этой операции, но я все же последовал за доном Антонио. Я с самого начала понимал, что охранять этот полк немощных и больных вдали от основного корпуса армии – дело неразумное, и поэтому скакал рядом с моим генералищем, понурив голову, спрашивая себя, как попал в такой переплет Суви-молодец. Причиной тому, как вы уже догадались, служила моя новообретенная преданность Вильяроэлю, подобная той, какую я раньше испытывал к Вобану. Маркиз научил меня тому, что я должен был делать, а дон Антонио пошел дальше – он наполнял дела моральным смыслом. И как раз в тот день собирался подать мне пример.

На большом расстоянии от армии отряд Вильяроэля представлял собой легкую добычу. Девять из десяти наших раненых не могли даже удержать в руках ружье. Стоило многочисленному подразделению на нас напасть, и нам конец. Меня мучили дурные предчувствия. Я ерзал в седле и то и дело оборачивался, всматриваясь в горизонт, или объезжал колонну повозок взад и вперед, подгоняя возничих. Оставалось надеяться только на то, что бурбонское войско не заметит этот осколочек основной армии и нам удастся затеряться на боковых дорогах. Но ничего у нас не вышло.

Кастильские партизаны напали на наш отряд одновременно с двух сторон. Немногочисленные кавалеристы, сопровождавшие обоз, попытались отбросить их – один раз, другой и третий. Бурбонские отряды не вступали с ними в схватку, а прятались, точно волки от пастуха, но снова и снова теснили беззащитное стадо, и с каждым часом нападавших становилось все больше. Раненые, у которых еще оставались силы, вооружились и стреляли из своих повозок. Дон Антонио приказал нам укрыться в небольшом городке под названием Ильюэка – он уже виднелся невдалеке. Я закричал в отчаянии:

– Дон Антонио! Пожалуйста, не делайте этого. Вы не хуже меня знаете, к чему приведет этот приказ. Я вас умоляю!

Он не ответил. Мы вошли в городок, как мышонок в мышеловку. Логика Вильяроэля была совершенно ясна: бурбонские войска обладали численным превосходством; если бы наши верховые пустились наутек, больных и раненых из повозок неприятель просто уничтожил бы в пылу битвы.

Как инженер, я прекрасно знал, что защищать Ильюэку невозможно. У нас не было ни боеприпасов, ни рук, способных держать оружие, и, кроме того, мы знали, что никакой помощи извне ожидать не приходится. Однако, если бы мы укрепились, ситуация бы прояснилась и началась бы осада по всем правилам, и тогда дон Антонио смог бы подписать достойную капитуляцию с каким-нибудь командующим Двух Корон. По крайней мере, неприятель пощадил бы жизни раненых. Так понимал дон Антонио долг и самопожертвование: он готов был потерять самое дорогое для воина – свою свободу, если благодаря этому спасал жизни своих солдат.

Однако я не мог забыть одной детали, которая представлялась мне весьма важной: Суви-молодец не был ни ранен, ни болен, а самая мысль о возможности заключения казалась мне нестерпимой. В отчаянии я попытался переубедить дона Антонио. Пока ворота города закрывались и шла подготовка к защите позиции, я попросил генерала пересмотреть свое решение. Мы еще могли скрыться, оставив в качестве командующего какого-нибудь хромого офицера, который потом проведет переговоры о сдаче. К тому же у меня было достаточно тактических доводов: Вильяроэль был генералом, самым лучшим из полководцев, которыми располагал Австрияк. Неужели для армии его талант стоил меньше, чем сотня инвалидов?

Ничего я не добился. Он никогда бы не бросил вверенных ему солдат. Я спасся во время толедского мятежа, не погиб от холода во время Великого отступления, пережил битву при Бриуэге. И вот теперь из-за дурацкого вопроса чести мне предстояло попасть в лапы непоколебимого врага. Пример Вильяроэля внушал восхищение, более того, дон Антонио вел себя как герой, но Суви-Длинноног еще не был готов к тому, чтобы понять и освоить Слово. Это стало ясно, когда я вскипел от бессильной злобы:

– Вы упрямее глухого осла! Слышите! Проклятый осел с генеральским поясом! Вот вы кто на самом деле!

Любого другого Вильяроэль приказал бы немедленно повесить. Но со мной он так не поступил. Почему?

Он любил меня, иного объяснения не было. Дон Антонио и его адъютанты просто оставили меня одного и дали мне отвести душу: от ярости я топтал ногами свою треуголку. Через некоторое время меня вызвали к генералу. К этому моменту я уже несколько успокоился и отдавал себе отчет в своем неповиновении, поэтому отправился к нему, как агнец на заклание.

Вильяроэль был в крепости. Мне пришлось подняться по винтовой лестнице на самую вершину одинокой башни, исхлестанной всеми ветрами. С нее были видны все окрестности до самого горизонта.

Даже если бы я этого очень хотел, мне не удастся забыть эту картину. Наш дорогой генерал стоял там один, завернувшись в длинный и потертый мышастый плащ. Он казался ожившей сторожевой башней, непоколебимой под порывами ветра, бушевавшего на этой высоте. В подзорную трубу Вильяроэль наблюдал за передвижениями бурбонских войск. Кастильские партизаны к этому времени уже вызвали к городу французские регулярные части. С нашей башни они казались белыми таракашками. Очень скоро они замкнут кольцо осады вокруг Ильюэки. Очень скоро совершится наше жертвоприношение.

– Что я должен с вами делать? – спросил он, не отрываясь от подзорной трубы.

Я посмотрел туда же, куда был направлен его взгляд, и произнес обреченно:

– Мне представляется, что это уже не имеет никакого значения, дон Антонио. – Тут я вздохнул. – Мы очень скоро окажемся в их руках.

– У вас есть семья?

– Мне кажется, да.

Он опустил подзорную трубу.

– Вам кажется? – прогремел его голос. – Семья или есть, или ее нет!

– Да, у меня есть семья.

Я не мог понять, куда он клонит.

– Мне нужно послать к королю гонца, который доложит ему о происшедшем, – сказал генерал. – Я служил под бурбонским знаменем, и кое-кто может вообразить, что я воспользовался обстоятельствами и совершил предательство.

– Но, дон Антонио, до такого может додуматься только круглый ду… – Тут я замолчал, поняв, что генерал просто придумал предлог, чтобы избавить меня от плена. – Простите меня, дон Антонио.

– «Генерал»! Обращайтесь ко мне согласно моему званию.

– Слушаюсь, генерал.

Он снова посмотрел в трубу и проговорил:

– Прихватите с собой провиант для дальнего пути. И возьмите моего коня, он не так изможден, как ваш. Мне не хотелось бы, чтобы он достался какому-нибудь щеголю-французу.

Вне себя от счастья, я хотел поблагодарить его, но он не дал мне сказать ни слова и закричал:

– Прочь с моих глаз, пока я не раскаялся в том, что сделал!

Я пошел было к лестнице, но, несмотря на его слова, какая-то сила заставила меня вернуться, потому что уйти просто так я не мог.

– Дон Антонио, знайте, что я много думал о том, что вы сказали мне как-то ночью. Мне не хватает смелости двигаться к невидимой границе, созданной для нас Богом. Вы же ищете ее с неустанным упорством.

Вильяроэль оглядел меня с головы до ног, заметив мое волнение:

– О чем вы говорите? Когда мы с вами вели эту беседу?

– Несколько дней тому назад. В вашей палатке.

Он ничего не помнил.

– Вы для меня – учитель, занявший место человека, которым я восхищался, как никем другим в этом мире, – продолжил я. – С первого же дня вы дарили мне свой пример. А сегодня дарите мне свободу.

Дон Антонио не ожидал, что я упаду на колени, прижавшись плечом к зубчатой стене башни, и не мог предвидеть моего признания.

– Второй раз в жизни я не выдерживаю важного испытания. В первый раз из-за своего малодушия я не понял, что от меня требовалось, а сейчас у меня не хватает отваги посмотреть в глаза своей судьбе.

И тут я не смог сдержать слезы, и плакал так долго, что мои ладони, закрывавшие лицо, промокли, точно две губки. Я так долго рыдал, обняв холодный зубец стены арагонского городка, что на минуту забыл, что происходит вокруг.

Вильяроэль снова посмотрел в подзорную трубу и сказал с ласковым укором:

– Неприятель вот-вот сомкнет кольцо осады. Вперед.

Я поднялся на свои длинные ноги и собрался было уйти, пристыженный, но тут сам генерал задержал меня на минуту. В тот холодный и ветреный день посреди забытой всеми пустоши во взоре дона Антонио вспыхнул огонь, который горел в глазах Вобана.

– Сувирия, – напутствовал он меня, – не обманывайтесь. Сегодня вы сможете сбежать. Однако, к добру или нет, ваша история сегодня не кончается. Нет конца войне, и нет конца терзаниям вашей души. А теперь уходите.

Я умчался оттуда со скоростью кометы, отнюдь не героически. Коню Вильяроэля вовсе не хотелось попасть в плен, точно так же как Суви-молодцу. Вдобавок я весил значительно меньше, чем его хозяин, и уже несколько минут спустя мы прекрасно поняли друг друга и пустились наутек. И весьма своевременно! Когда мы оказались за пределами Ильюэки, пришлось залечь в кустах, чтобы остаться незамеченными, пока вражеские подразделения подтягивались к городу, замыкая кольцо осады. Я вытянулся вдоль туловища коня и закрыл ему рот рукой. Животное оказалось очень покладистым.

К счастью, испанские партизаны постепенно сменились французскими солдатами и офицерами. Дон Антонио очень недолюбливал лягушатников, а теперь будет вынужден вести с ними переговоры о сдаче отряда. Но это был самый лучший вариант. Французы удовольствуются тем, что возьмут гарнизон в плен и не будут никому перерезать глотки. Пока бурбонские командиры были заняты изучением стен города, я за их спиной воспользовался возможностью улепетнуть в противоположном направлении.

Свободен, избавлен от плена, верхом на коне. И однако, радости от спасения в моей душе не было. Меня мучило то, чтó я оставил позади, и заботило будущее. Я пересек равнины, на которых не было места радости и довольству. Бедняга Суви с трудом удерживался на испещренной язвами спине коня, его одежда была грязна, а треуголка и шарф задубели от холода. Все вокруг было плоским, только кое-где возвышались странные конические холмы, низкие, точно монгольские курганы. Ветер беспрестанно хлестал меня по щекам и ранил мои губы. Когда ветер на минуту стихал, казалось, что всадник и его лошадь должны были окаменеть и замереть на месте. А над моей головой долгими часами, пока солнце не скрывалось за горизонтом, расстилалось безграничное небо, такое синее, прозрачно-синее, что в сравнении с его беспредельностью вся Испанская империя казалась ничтожной малостью. Мысли о доне Антонио не оставляли меня.

На этих равнинах умерли мои последние надежды найти Слово в землях Кастилии. Как мог я найти его в стране, где допускались лишь пустоты? Правда, мне удалось найти себе учителя, способного заменить Вобана, и он был кастильского происхождения. Но сейчас родина Вильяроэля взяла его в плен, поглотила его – возможно, навсегда. Я был обязан ему своей свободой и, вероятно, даже самой жизнью. Передо мной открылась возможность разделить его судьбу, но я не пошел на это, тогда как Вильяроэль совершил наивысший для учителя подвиг – пожертвовать собой ради ученика. Благодаря дону Антонио я мог вернуться к Анфану и к Амелис. Ценой этой свободы была моя низость. Я плакал, как свеча, крупными слезами, которые медленно катились по моим щекам.

Если вы любите всякие исторические сплетни, то знайте, что в Ильюэке была могила одного папы, «папы Лýны»[75]75
  Бенедикт XIII, в миру Педро Мартиинес де Луна (1328–1423) – антипапа, представитель авиньонской линии в период Великой схизмы, когда в рамках Римской церкви два, а затем и три претендента провозглашали себя истинными папами.


[Закрыть], одного шутника, который в четырнадцатом веке посмел восстать против Рима. После того как дон Антонио капитулировал, солдатня вскрыла могилу папы, надеясь найти там груды сокровищ. Однако в гробу оказались только кости, и лягушатникам это не понравилось. Они разломали скелет на части, поиграли с черепом в мяч, а потом выкинули его в окошко.