Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

9

С моего возвращения в Барселону, где я снова обосновался, после наступления союзников на Мадрид в 1710 году и до проклятого лета 1713 года не произошло ничего достойного упоминания.

Из-за покупки квартиры в районе Рибера мы задолжали кучу денег. Мы с Амелис постоянно ссорились из-за долгов, из-за ее неумения готовить (хорошие любовницы редко бывают хорошими кухарками), из-за всякой ерунды. Когда возникала тема долга и двадцати процентов, которые надо было выплачивать ростовщику, это было как гром, предвещавший бурю. Перет, Нан и Анфан быстро смывались вниз по лестнице. И тогда я ругал ее за безумную покупку этой квартиры на четвертом этаже на краю города. Она смеялась над моими сомнениями. Амелис не умела читать, не умела считать, но твердо знала одно: в этом мире выживает тот, кто научится шагать по битому стеклу. Любой муж, каким бы добряком он ни был, прочитав о наших спорах, должен уже задавать себе разумнейший из вопросов: почему мне не пришло в голову ее отлупить? Видите ли, причин тому было две. Если я отказывался совершать насилие над незнакомыми мне людьми по контракту, то поднять руку на нее было выше моих сил. Вторая причина заключалась в том, что я ее любил.

Мне не стоило большого труда обнаружить, что она снова начала продавать свое тело. Кое-чему меня в Базоше все-таки научили. Когда у нас не оставалось ни гроша, неведомо откуда появлялись кошельки, набитые деньгами. Ей казалось, что я ничего не замечу, если деньги будут появляться постепенно. К тому же плутовка посвящала этому занятию совсем немного времени. Я заметил, что, когда она исчезала, одновременно из шкафа пропадало и ее сиреневое воскресное платье. Сомнений у меня не оставалось: она продавала себя какому-нибудь краснобархатному вельможе, который щедро расплачивался с ней за ее услуги. Я ничего не стал ей говорить.

На сегодня хватит. Дай-ка мне сюда кота и бутылку. И иди домой.

* * *

Делать мне было нечего, а потому я стал заниматься образованием Нана и Анфана. К моему великому удивлению, карлик проявил прекрасные способности к математике, хотя сидеть спокойно ему никогда не нравилось: не проходило и четверти часа, как он начинал ерзать и вертеться на стуле, точно сиденье было утыкано острыми гвоздями. И тут мне придется с грустью упомянуть о побочном результате моих уроков, которого я не мог предвидеть. К моему великому сожалению, братство, объединявшее Нана и Анфана, дало трещину. Мне вспоминается один весьма огорчительный случай.

Я подарил Нану волчок, на котором были написаны разные цифры. Анфан вошел в комнату, служившую нам классной, и увидел карлика, который наблюдал за вертевшимся перед ним волчком. Они стали ссориться из-за игрушки, и Нан обнял ее, ни за что не желая отдать свое сокровище мальчишке. Анфан разозлился и закричал на него:

– Ты и твои циферки! Ты, наверное, потерял счет горбушкам, которые я тебе приносил, когда мы спали в лисьих норах? Ты уже забыл об этом? Nan merdós![76]76
  Карлик вонючий! (кат.)


[Закрыть]

Никогда раньше ему и в голову не приходило обругать Нана; это было настолько невероятно, что я даже не сразу понял значение этого события. Но карлику все стало ясно. Он побежал за мальчишкой со слезами раскаяния на глазах, топая ногами от отчаяния. Чтобы исправить положение, Нан протянул Анфану свой любимый волчок. Тот взял его в руки, взвесил, поколебался немного, но в конце концов выбросил его в окошко. Еще чуть-чуть – и игрушка убила бы точильщика ножей, расположившегося на улице.

Анфан каким-то образом понял, что городская жизнь и вся эта наука разрушали ту глубинную связь, которая существовала между ними. Они помирились, но что-то в их отношениях необратимо изменилось.

Мы с Амелис дали им кров, одежду, пищу и даже любовь. С самыми лучшими намерениями мы старались сделать так, чтобы они получили нечто похожее на семью. Бесспорно, им больше не грозили картечь, стужа или зной, но казалось, что вся пережитая ими боль никуда не исчезла, а въелась в их плоть. Во время осады Тортосы я ни разу не видел грусти на их физиономиях, – наоборот, они смеялись над смертью точно так же, как надо мной. И всегда выходили победителями. Теперь Анфан больше не воровал и не вторгался в нашу кровать, чтобы обнять нас за шею и уснуть, тихонько посапывая. Но во время полдника он надолго усаживался на балконе, выходившем во двор, спустив ноги через прутья решетки, и сидел там в одиночестве. У него был такой грустный и потерянный взгляд, что он напоминал дикаря, которого насильно увезли из джунглей. Мальчишка медленно ел свой ломоть хлеба с оливковым маслом и рассматривал людей на улицах. Потом его взгляд устремлялся к бастиону Санта-Клара и куда-то еще дальше, в далекие страны. Нас обоих мучил один и тот же вопрос: может быть, для них было бы лучше никогда не покидать Тортосу?

Чтобы уроки не казались моим ученикам слишком утомительными, я старался разбавить их прогулками. На самом деле нам всем было довольно безразлично, где проводить занятия, а такой живчик, как Анфан, нуждался в свежем воздухе. Во время одной из таких прогулок произошло событие, которое может служить доказательством того, что избыток воспитания превращает прямодушные и честные народы в сборище раззяв.

Как я уже говорил, я отправился на прогулку с Наном и Анфаном, на сей раз за пределы города. Мальчишку безумно интересовали мои военные приключения. Я никогда не любил говорить об этой бойне, грязи и штыках, но мое нежелание рассказывать ему о сражениях только разжигало его любопытство. Мы уже вышли за городские стены и шагали по дорожке, которая вилась между огородами и разбросанными тут и там домиками, когда Анфан попросил меня рассказать о генералах, с которыми мне довелось познакомиться.

– Если тебе придется говорить с французским генералом, надо будет выпрямиться вот так! – сказал я, вытягиваясь в струнку – руки по швам, подбородок вверх. – Стой так, словно ты проглотил метлу. И какую бы глупость он ни сказал, ты должен будешь прищелкнуть каблуками – вот так! – и крикнуть в полный голос: «Mes devoir, mon général!»[77]77
  «Честь имею, мой генерал!» (фр.)


[Закрыть] И тут тебе прикажут атаковать какую-нибудь позицию. Ты кричи еще громче: «À vos ordres, mon général!»[78]78
  «Служу и повинуюсь, мой генерал!» (фр.)


[Закрыть] – но, пользуясь всеобщим замешательством, беги стрелой в любом направлении, кроме указанного.

– А с испанскими генералами надо поступать так же?

– О нет, с испанскими генералами надо вести себя по-другому! – воскликнул я. – Им надо отвечать: «Рад вам служить, мой генерал!» – и бежать что было сил в направлении, противоположном указанному.

Наверное, они уже не были наивными детьми, потому что восприняли мои слова как шутку, хотя я говорил совершенно серьезно.

– Впрочем, – признался я, – по правде говоря, мне довелось служить под командованием двух великих людей, чьи приказы я бы выполнил в точности, какими бы абсурдными они мне ни казались. Я бы им подчинился не как великим генералам, а как великим учителям.

– А какой из этих двух великих людей был самым великим? – спросил карлик.

Анфану казалось, что самым великим был тот, который научил меня искусству выживания: ведь если ты умер, никаких тайн тебе уже не узнать. А карлик, необычайно проницательный в своем недоумии, вставал на сторону учителя, посвятившего меня в тайны жизни: если от человека они скрыты, то и выжить он не сможет.

– Тот, который открыл тебе тайны, – заключил Нан. – Если ты не знаешь тайн жизни, как ты сможешь выжить?

Мы продолжили нашу прогулку, и Анфан влез на забор, окружавший огород и маленький домик. Мальчишку просто заинтересовал кедр, росший в уголке огорода. Я рассказывал им о свойствах различных сортов древесины и говорил, что ремесленники разных промыслов считают древесину кедра одной из самых ценных. Анфан захотел пощупать его кору и взобрался вверх по стволу, как мартышка.

– Из одного и того же дерева можно выточить скрипки и приклады для ружей. Любопытно, не правда ли? – сказал я. – Вот сейчас там внутри есть скрипка и ружье. Если бы решение зависело от вас, какой из этих предме?..

Мою речь прервал паренек, который появился из домика крестьянина и сердито закричал Анфану:

– Эй, вы, шайка воришек! Вон отсюда, а не то вам худо будет!

– Я ничего у вас не крал! – защищался Анфан с необычным для него пылом, потому что на сей раз он не врал.

Но паренек, размахивая палкой, вышел за забор в сопровождении собачонки и набросился на карлика. Я дал всем четверым несколько минут на потасовку, а потом их разнял.

– Ну хорошо, хорошо, будет вам.

Я учтиво заговорил с пареньком, выразил свое восхищение его фруктовыми деревьями и порядком, в котором содержался огород. Выражение его лица изменилось. Когда из домика появился отец паренька, мы продолжили разговор все вместе, и на прощание крестьянин подарил нам вязку чеснока и несколько спелых помидоров.

– Ты видишь, какие добрые плоды приносит честность? – сказал я Анфану, когда мы шли домой с подарками.

– Добрые плоды? – возмутился он, потирая покрасневшую от ударов физиономию. – Что-то я их не вижу! Я сегодня ничего не украл, а на меня набросился с кулаками этот верзила. Вот к чему приводит честность!

– Тут-то ты и ошибаешься, – возразил ему я. – Что ты делал обычно, украв что-нибудь?

– Как что? Я стрелой летел прочь.

– Вот именно. А сегодня, когда на тебя набросился парень лет на пять тебя старше, с палкой в руке и с собакой, ты не пустился наутек, а, наоборот, стал защищаться.

Моя риторика, видимо, повлияла на его воображение, потому что он слушал меня внимательно.

– Честность укрепляет мышцы души, – продолжил я, – защищает нас от несправедливости и укрепляет в нас волю к борьбе. Ты был безоружен, а он был сильнее тебя. Но правда была на твоей стороне, ты это знал и поэтому не отступил. С другой стороны, честность должна сопровождаться спокойным рассуждением. Посмотри на эти головки чеснока и помидоры. Они достались нам бесплатно и были получены в знак простого доброжелательства, которое столь редко можно встретить в наши дни. Что я такого сделал? Я ничего не украл и даже не покривил душой. Восхищаясь огородом этого доброго человека, я говорил ему чистую правду: его упорный труд преобразует мир, и благодаря этому он приобретает пищу. И крестьянин в благодарность за мою чистосердечную похвалу захотел разделить плоды своего труда с совершенно незнакомыми ему людьми. Зачем людям обмениваться злом, если мы можем обмениваться добром? Он дал нам гораздо больше, чем ты мог бы украсть!

Красивая речь, не правда ли? Как педагогу до Руссо мне всегда было далеко, но для дилетанта совсем недурно.

Мы уже приближались к городским воротам, когда я заметил странную группу, которая прогуливалась вдоль стен. Их было пятеро: четверо несли ружья наперевес, а пятым был он. Он! Колбасник из Антверпена!

Сам Йорис Проспер ван Вербом прогуливался себе спокойно в сопровождении караула за городскими стенами, обходя их пешком. Я знал, что правительство держало его в заключении (его взяли в плен благодаря моим усилиям, вы помните?), но о его присутствии в Барселоне мне было неизвестно. Оставив позади Нана и Анфана, я бросился прямо к нему и попытался задушить голыми руками. Охрана вступилась за пленного и оттащила меня от Вербома.

– Эй, полегче, парень! – сказал их командир с пониманием. – Я вижу, что тебе не по нраву важные бурбонские птицы, но надо соблюдать приличия – мы должны обращаться с врагами достойно, как цивилизованные люди, до тех пор, пока их не обменяют.

– Обменяют? – взвизгнул я. – О чем вы говорите? Этого подлеца нельзя обменивать! И тем более теперь, когда вы позволили ему прогуливаться вдоль стен, он не должен покидать города до окончания войны! Пустите меня!

Большинство людей умирает, так и не поняв, что исход войн решает не просто грубая сила. Результат конфликта определяется в высших сферах при помощи чернил, обмеров и расчетов. Вербом был Отмеченным и наверняка сам попросил о прогулке, чтобы изучить наши укрепления, найти наши слабые бастионы. Совершенно очевидно, ему уже удалось собрать сведения, стоившие двадцати полков. И я не мог удержаться и хоть как-то не восстать против глупости правительства и его учтивости.

Представьте себе, он разгуливал без оков, просчитывал расстояния между башнями, толщину и высоту стен, глубину рва, выбирая место для создания гигантской, устрашающей Наступательной Траншеи. Никогда еще никакому шпиону не позволяли действовать так безнаказанно: арестовать Вербома не могли, потому что он и так был в плену и жил в гостях у своих врагов, которые наивно показывали ему все, что он хотел увидеть. Мы находились как раз у подножия бастиона Санта-Клара, в нескольких десятках метров от моего дома, моего очага, который я делил с двумя детьми и Амелис.

Я вновь набросился на колбасника из Антверпена, но на этот раз охрана не стала со мной церемониться. Меня обуревала такая ярость, что я расквасил пару-тройку носов, но в конце концов им удалось уложить меня на землю ударами прикладов под смех Вербома, который сказал мне по-французски, чтобы его стражники ничего не поняли:

– L’homme avisé est toujour sur ses gardes même quand il se trouve emprisonné. – Что означало: «Наблюдательный человек начеку всегда, даже когда он в плену».

Мне кажется, это фраза Тита Ливия – мне ее, кстати, часто повторяли в Базоше, – только он в ней заменил «во сне» на «в плену». Меня избивали мои соратники, а он мог позволить себе роскошь смеяться. Всегда одно и то же, словно повторялся один и тот же кошмарный сон: стоило мне схватиться с голландским колбасником, как между нами возникала непоколебимая преграда, которую создавали люди, обладавшие властью, но неспособные понять необходимость освободить этот мир от подобного негодяя.

Я провел ночь в мрачной камере, почти под землей, в окружении проституток, пьянчуг и мелких воришек. Вербом прожил долгие два года в заключении в Барселоне. И на протяжении этого времени по ночам он спал на перинах, какие и не снились большинству барселонцев, а днем ел пищу, о которой мы могли только мечтать. Красные подстилки вскормили его нашей кровью, холили этого мерзавца и лелеяли. Вы уже поняли о чем я говорю: мы принесли в дом яйцо змеи и согревали его, пока не вылупилась гадюка.

Итак, меня избивали и отводили в каталажку, а тем временем Нан и Анфан преспокойно вернулись домой в район Рибера. Мое отсутствие не вызвало особого беспокойства, потому что по дороге домой я иногда заходил в таверну или куда-нибудь еще. Однако за ужином Амелис спросила обо мне.

– Патрона избили прикладами, и сейчас он в кутузке, – ответил Анфан, продолжая хлебать суп без остановки. – Он произнес речь о честности, о том, чего можно добиться благодаря доброму слову, и о бессмысленности неоправданного насилия. А потом вдруг увидел одного пленного и безоружного господина и набросился на него с кулаками. Когда стражники волокли его по земле, он визжал как поросенок и проклинал Пресвятую Деву, правительство и этого дурака, короля Карла. Наверняка его повесят.

Ангелок, а не ребенок.

* * *

Еще одной моей заботой в то время было освобождение дона Антонио. Меня преследовала назойливая мысль о том, что я должен освободить его из бурбонских когтей, словно единственное, что осталось во мне от инженера, было желание вызволить его из плена. Уж если мне не удалось постичь Слово, пусть хотя бы продолжатель дела Вобана окажется на свободе. Это могло бы стать для меня жалким утешением. Обмен пленными велся постоянно, но такой бедняк, как Марти Сувирия, имел весьма ограниченные возможности. Я завел в трактире дружбу с голландским агентом по обмену пленными и попытался извлечь из этого пользу. Он то и дело переходил линию фронта, и люди, не посвященные в его дела, никогда бы не сказали, что он вращается в самых высших сферах и решает важные вопросы.

Обмен пленными был некой помесью игры в шахматы и тайного аукциона. Один полковник стоил трех капитанов, три полковника шли за одного генерала, а иногда, если иначе договориться не представлялось возможным, в ход пускались и деньги. С другой стороны, воюющие стороны были заинтересованы в том, чтобы заполучить назад своих самых ценных специалистов. (Как эту свинью Вербома, которого я бы им вернул, только выколов ему предварительно глаза и отрезав язык. Я до сих пор схожу с ума от злости, думая, какими же идиотами мы были.) Ход переговоров был весьма сложен, потому что никто не хотел ни выдать истинной ценности самых своих дорогих фигур, ни назвать сумму, которую был готов за них заплатить.

К середине 1712 года дон Антонио Вильяроэль провел в заключении уже полтора года. Было невероятно, что военачальник такого уровня так долго пребывал в руках неприятеля. Я платил за выпивку голландца столько, сколько мне позволял кошелек, чтобы выманить из него какие-нибудь сведения. Однако хитрец был мастером «тонкой дипломатии», как он сам называл свое искусство. Стоило мне заговорить о доне Антонио, как он начинал тихонько посмеиваться. Мне удалось выудить только весьма противоречивую информацию.

– Проблема Вильяроэля заключается в том, – говорил он иногда, – что это слишком хороший военачальник. Ходят слухи, что его пытались переманить, обещая ему высокий пост в армии Филиппа. Но генерал не соглашается. Говорят, что он раньше многого натерпелся от бурбонского командования и больше слышать о них не хочет. По правде сказать, я его не понимаю, ведь он же раньше служил Двум Коронам и мог бы вернуться на их сторону незапятнанным, потому что в свое время завербовался в войско короля Карла на совершенно законном основании. С другой стороны, бурбонские военачальники не идиоты и не хотят отдать противнику такого талантливого генерала.

В другой раз он прищелкивал губами и говорил совершенно другое:

– У вашего бедного генерала есть недруги на этой стороне. Правительство не считает его обмен первостепенной задачей, и поэтому ему предстоит гнить в заключении.

Я возмущался, но голландец только пожимал плечами.

– Вы сами подумайте, – говорил он. – В этих вопросах король Карл прислушивается к мнению своих советников, а они не принимают решений без одобрения Женералитата. Правительство же в нем не заинтересовано, они говорят, что «Вильяроэль не из наших».

Что могли значить эти слова? Впрочем, никто не свободен от своего прошлого. В Барселоне падение Тортосы восприняли очень болезненно, а, как вы помните, именно дон Антонио возглавил решающую атаку, которая привела к сдаче города бурбонским войскам. Вдобавок он не был каталонцем.

В то время я пребывал в столь скверном расположении духа, что мои отношения с Амелис еще больше обострились. Стоило нам сесть за общий стол, как возникали споры или и того хуже – воцарялось долгое и напряженное молчание, которое вредило всем нам. Меня трогало, что Анфан и Нан переживали из-за наших размолвок. Они выжидательно смотрели на нас глазами зрителей, которые не желают начала поединка и не могут решить его исход. Так продолжалось до той ночи, когда Амелис вдруг сказала:

– Хватит тебе ворчать, скулить и принюхиваться, точно все здесь пахнет тухлятиной. Твой дорогой генерал уже на свободе.

Я застыл в изумлении, а потом спросил:

– А ты откуда знаешь?

– Какое это имеет значение?

– Ты имела отношение к обмену?

В голосе Амелис прозвучали жестокие и насмешливые нотки, когда она отчеканила каждое слово:

– Само собой разумеется! Меня об этом лично попросил твой вонючий Mystère.

И ничего больше выудить у нее я не смог.

Как бы то ни было, в конце 1712 года дона Антонио наконец обменяли. Дурная сторона этой вести состояла в том, что Вербом тоже обрел свободу. Переговоры проходили втайне, но я предположил, что колбасник из Антверпена входил в набор для обмена. Он уехал из Барселоны раскормленный, а его голова была напичкана важными данными. Мне не нравится выдавать себя за пророка, но факты – штука серьезная: в Мадриде он первым делом составил подробнейшее описание укреплений нашего города. Давайте не будем об этом. Что же касается дона Антонио, то он, естественно, проделал путь в обратном направлении – из Мадрида в Барселону. Ему предложили чин генерала от кавалерии, на который он в конце концов согласился.

У этого человека всю жизнь на лбу была запечатлена печать трагедии. Я думаю, что он согласился на этот пост просто потому, что по-другому поступить не мог. Он был профессиональным военным, вся его жизнь заключалась в военной службе. Почему он отказался от последнего и весьма щедрого предложения Филиппа Пятого? Быть может, из гордости. Дон Антонио был настоящим испанцем. Вы уже знаете, как они превозносят свою кастильскую идею гордости, которая всегда оказывается где-то на перепутье между истинным героизмом и невероятной глупостью.