Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

10

Между тем, незримые нашему взгляду, в мире происходили события, которые впоследствии изменили весь ход войны, привнесли трагедию в наши жизни и – совершенно неожиданно – поставили меня лицом к лицу со Словом.

В 1711 году один тщедушный мальчуган, по имени Пепито[79]79
  Пепе, Пепито – уменьшительные формы от испанского имени Хосе, которое соответствует имени Иосиф.


[Закрыть], умер. Подхватил оспу и отправился на тот свет. Эта смерть способствовала драматическому повороту в ходе войны и обрекла всех каталонцев на пожизненное рабство. Вы, наверное, задаете себе вопрос: как такое рядовое, незначительное событие – смерть от оспы – могло вызвать такие страшные последствия.

Так вот, по случайному стечению обстоятельств чахлый малец, этот самый Пепито, был Иосифом Первым, молодым австрийским императором, и приходился родным братом нашему Австрияку. После смерти Пепито австрийский трон переходил к Карлу, который по-прежнему собирался править всеми Испаниями и одновременно превращался в императора Священной Римской империи. Как вы помните, война началась, потому что Англия воспротивилась союзу между Францией и Испанской империей. Лондон никогда бы не позволил столь сильной державы на континенте и поэтому поддержал Карла в качестве кандидата на испанский трон в противовес Бурбончику. Однако теперь столь хитроумное решение вопроса само по себе превращалось в проблему: Карл, объединив под своей властью Испанию и Австрию, создал бы такое же могучее государство. Иными словами, причина изначального конфликта просто переместилась на карте.

Смерть Пепито стала нашим приговором. С первого же дня английские дипломаты стали искать возможность решить вопрос дипломатическим путем. И представьте себе, теперь, когда дело затрагивало их собственные интересы, они моментально нашли выход – раз и готово: Карл должен был отказаться от испанского трона и сидеть себе в Вене до скончания веков, Филиппу предписывалось отречься от права унаследовать французский трон (в случае смерти Монстра) и до скончания веков сидеть в Мадриде. Конец войне. Все расходятся по домам, точно ничего не произошло.

Франция немного поломалась, но силы ее были на исходе; Австрияк покапризничал немного, но поднимать шум не отважился. Без военной – и пуще того – финансовой поддержки Англии он бы не смог вести войну даже три месяца. Таким образом, все стороны с большим или меньшим энтузиазмом приняли предложение англичан. С этого момента оставалось только торговаться и уточнять отдельные детали.

А как же каталонцы? Вы можете вдоволь посмеяться. Ни наш Австрияк, ни англичане даже не удосужились уведомить о договоре власти Барселоны. Нетрудно себе представить, что даже красные подстилки возопили бы от негодования. Поэтому наши микелеты продолжали сражаться в горах не на жизнь, а на смерть, жители страны продолжали платить непомерные налоги для ведения бесконечной войны, а в это самое время наш собственный король рыл нам яму. Дипломатические переговоры – дело небыстрое, тем более когда во всем мире идет война, и потому с 1711 по 1713 год каталонцы продолжали сражаться, как безмозглые пешки, за короля, который уже отдал их на растерзание.

Здесь я не могу не сделать одно отступление. Согласно историческим хроникам, Пепито умер от оспы, но этот диагноз всегда внушал мне серьезные подозрения. Отдельных случаев оспы не бывает: или начинается эпидемия, или это не оспа. Но по непонятной случайности во всей Вене только один Пепито заразился этой болезнью.

Отношения между двумя братьями уже давно были натянутыми. Из братской солидарности Пепито тратил колоссальные суммы денег на далекую от его страны войну, и ему так же осточертела эта кампания, как и всем министрам внешних сношений Европы. Как мне рассказывал потом старый венский придворный, последние письма, которые Пепито посылал Карлу, звучали приблизительно так: «Братец, оставь ты наконец эту бесконечную войну. Тебя любят каталонцы и ненавидят кастильцы? Так давай предложим, чтобы Филипп стал королем Кастилии, а ты – Каталонии».

И это не был простой обмен мнениями между двумя братьями, а государственная политика. Свидетельством тому служили многочисленные публикации в австрийских газетах, рассматривавшие подобный исход как окончательное решение конфликта. Австрияку эта мысль пришлась не по вкусу, и ответ братцу он послал с верным агентом, который позаботился о том, чтобы под ногтями Пепито оказался мышьяк. Какая там оспа! Что ты об этом думаешь, моя дорогая и ужасная Вальтрауд? Он убил его, как Каин Авеля? Да ладно уж, молчи, твое мнение для меня – пустой звук.

О чем мы говорили? Ах да, Карла провозгласили новым императором Австрии. Он собрал свои вещички и стрелой умчался в Вену на коронацию. В Барселоне он оставил свою женушку, отныне тоже австрийскую императрицу, в качестве доказательства своей бесконечной верности каталонцам.

Повторяю, избыток воспитания превращает прямодушные и честные народы в сборище раззяв. Ибо было ясно как день, что Австрияк никогда больше сюда не вернется и что королева, которая, по сути дела, оставалась в Барселоне как политическая заложница, постарается воспользоваться первой же возможностью, чтобы последовать за ним. Она провела в городе целый год, посещая оперу и зевая от праздности, а потом, когда ей это надоело, – до свидания, пишите письма. Но вот что я не могу до сих пор переварить: меня до озноба возмущает предлог, под которым эта стерва решила смыться. Она буквально сказала, что ее отъезд объясняется «насущной необходимостью иметь столь желанного наследника престола». А именно: ей не терпелось лечь под Австрияка, и это было гораздо важнее, чем судьба целой нации.

А теперь угадайте, что сделали наши красные подстилки, когда ее величество сообщило им о своей королевской воле оставить нас на произвол судьбы.

Они ее отпустили и даже не пикнули! Они – эти красные подстилки, важные и благородные господа нашего правительства! А это была последняя карта, еще остававшаяся у народа, лишенного короля, последняя гарантия того, что целую страну не четвертуют заживо. И ее проводили со всеми почестями! Правительство в полном составе отправилось на причал, и все вельможи добивались места поближе к королеве, чтобы порисоваться во время церемонии.

Я вам скажу, как им следовало бы поступить! Им надо было отправить письмо с сургучными печатями в Вену и сообщить новоиспеченному императору, что мы посадим его драгоценную супругу в чулан с крысами и она не сможет даже сменить нижнее белье, пока Австрияк не обеспечит на шахматной доске европейской политики полные военные, политические и дипломатические гарантии свободы и независимости Каталонии. Но ничего этого красные подстилки не сделали – они оказались чересчур воспитанными. Мир собирался перерезать нам глотку, а им бы только пудрить свои парики!

Как только руки Австрияка оказались развязанными, он немедленно заключил с бурбонским командованием печально известное соглашение об эвакуации. Согласно его пунктам, союзникам надлежало вывести все свои войска, которые еще оставались на полуострове, то есть в Каталонии, на единственной подконтрольной им территории. Начиная с этого момента, события стали развиваться стремительно. Когда королева сбежала в Вену, пост вице-короля Каталонии занял австрийский военачальник, маршал Штаремберг.

На совести Штаремберга лежит груз расправы над целым народом, самых ужасных и тяжелых гонений современной эпохи. В начале 1713 года декорации для драмы были готовы. Все шестерни и колеса, что удерживали небеса над нами, могли в любую минуту прийти в движение. Оставалось только нажать на рычаг. И Штаремберг был этим рычагом.

Монстр и союзники уже втайне пришли к соглашению, и в Барселону явился гонец: Штаремберг должен был привести приказ в действие и самолично руководить эвакуацией союзных войск из Каталонии. Голландским, немецким и португальским солдатам предписывалось подняться на борт английских кораблей, стоявших на якоре в порту Барселоны. Не означало ли это отдать на растерзание и на поругание самую верную страну? Разумеется, да. И что из этого? It is not for the interest of England to preserve the Catalan liberties. И их жизни тоже.

Представьте себе изумление, охватившее барселонцев, когда эта новость разнеслась по городу. Сначала никто не хотел ей верить, а потом людей охватило отчаяние. На улицах и в тавернах обсуждали неизбежное, а пьяницы распевали песенки довольно мрачного содержания:

 
Anglesos han faltat!
Portuguesos han firmat!
Holandesos firmaran,
i al fi nos penjaran![80]80
Англичане слова не сдержали!Португальцы соглашенье подписали!Голландцы смыться захотят,А нас всех казнят! (кат.)

[Закрыть]
 

Стены Барселоны покрылись листовками; некоторые являли собой примеры черного юмора:

КОМЕДИЯ ЭВАКУАЦИИ

Действующие лица

Испания – жопа засранная, наши свободы в роли подтирки, Без нашего рабства картина не будет полна, И все союзники в роли говна.

Звания, титулы и льготы, розданные Австрияком, в один день потеряли всю свою ценность. Какой-то шутник звонил в колокольчик и бросал пригоршни конфетти в прохожих с криком:

– Es venen senyories a preus d’escombraries! (Титулы и чины за четверть цены!)

Сарказм, как известно, издавна помогал забыть о страхе. Однажды я увидел, как Нан и Анфан изображали бродячих актеров неподалеку от дома, на людной площади Борн. Карлик выступал в чем мать родила, если не брать в расчет воронку на голове, словно уродливый Адам. Левую ногу он согнул в колене и прижал ступню к ягодице, изображая хромого. К этой ложной культе Нан привязал кость от окорока, на которую опирался, точно на протез. Перед зрителями, смотревшими на него спереди, стояло странное существо с ногой борова, украшенной копытцем. Карлик скреб большим ножом уже очищенную от мяса кость, пытаясь найти последние жилочки. Он делал вид, что страдает от нестерпимой боли, и глотал крошки окорока; на лице его попеременно отображалось удовольствие, получаемое от лакомства, и гримасы страданий, которые он сам себе причинял. Тем временем Анфан расхаживал среди зрителей с открытым мешочком в руках, просил их заплатить за представление, сколько им будет не жалко, и распевал куплет, пользовавшийся в то время огромной популярностью:

– Entre Carlos tres i Felip cinc m’han deixat ab lo que tinc! (Карл под номером три и Филипп номер пять раздели меня донага и сговорились опять!)

О, смех – лекарство от страха, которое прячет его на время, но не уничтожает. Ибо после этого наступает третья стадия – ужас.

Ужас явился в город, подобно чуме, которую может занести какой-нибудь странник, – пришел вместе с приезжавшими в город беженцами из всех внутренних районов Каталонии. Когда они проходили через городские ворота, барселонцы бросались к ним с вопросами о том, что происходит в землях, далеких от побережья. Ответ всегда был один:

– Пожары пылают насколько хватает глаз.

Так оно и было. Если какой-нибудь город не сдавался врагу без промедления, начиналась артиллерийская атака, а потом в ход шла кавалерия. На самом деле бурбонским колоннам, преследовавшим союзные войска во время их отступления, было недостаточно просто войти в город или селение. Они требовали, чтобы алькальды выходили их встречать в знак покорности.

Ужас может вызвать две противоположные реакции. В большинстве случаев он ведет к смирению перед лицом угрозы. Но иногда – и случается это нечасто – он провоцирует необычное и чрезвычайно опасное состояние духа – всеобщую ярость.

Когда последние колонны солдат союзной армии продвигались к побережью, местные жители уже не умоляли их остаться, а забрасывали камнями. Негодование достигло предела, когда стало ясно, что они не только бросают нас на произвол судьбы, но и совершают предательство за предательством. Военачальники союзников не просто уходили, а еще и вручали ключи от городов и крепостей командованию бурбонской армии!

В последних числах июня 1713 года Барселона кипела от возмущения. Люди не дураки и всегда знают, кто виноват в их бедах. Сотни разъяренных горожан собрались возле резиденции вице-короля Штаремберга и украсили ворота его дома куриными перьями и лапками. Эти люди ошибались: Штаремберг не стал вдруг мокрой курицей, трусом он никогда не был – точно так же, как палачи не бывают ни храбрыми, ни трусливыми – они просто негодяи.

Красные подстилки отправились к нему за объяснениями, почему союзные войска покидают Каталонию, почему без боя сдают города столь жестокому врагу и, наконец, что собирается предпринять Австрияк, дабы помешать расправе над целым народом, который был ему верен с самого начала войны.

Ответ Штаремберга прозвучал так цинично, что достоин за это попасть в историю:

– Ваши превосходительства, примите мои искренние соболезнования и заверения в самых нежных чувствах.

И Штаремберг исчез. В тот же вечер он сел в карету, выехал через задние ворота под предлогом охоты и больше не вернулся. На самом деле он решил присоединиться к союзным войскам, которые готовились подняться на корабли в устье реки Безос, к северу от города. Английский флот расположился там, чтобы не вызывать волнений в порту Барселоны. Таковы были наши верные союзники!

Обратите внимание на то, что Штаремберг не стал тратить время на отречение от титула вице-короля. Трудно себе представить большую низость, ведь даже к осужденным на смерть перед казнью зовут священника.

* * *

И вот теперь, пока наши союзники уходили и оставляли нас на произвол судьбы, пока бурбонские колонны неуклонно двигались к Барселоне – какие решения принимали красные подстилки? Никаких решений они не принимали. Штаремберг уже собирал чемоданы, а они до последней минуты посылали ему депеши на подпись. Их болезненная приверженность законам заставляла их по-прежнему считать австрийского стервятника своим вице-королем. Шестерни власти должны были вращаться согласно установленным нормам. И то, что Штаремберг договорился с нашими врагами, что он сдавал им наши дома и наши свободы, – о, что вы, это большого значения не имело.

В полках союзников, которые поднимались на борт кораблей, были и немногочисленные солдаты-каталонцы. В свое время они завербовались в императорскую армию Австрияка, желая сделать карьеру в регулярной армии, а не стать микелетами на полпути между законом и преисподней. Эти ребята сумели разглядеть, что происходит. Они не входили в правительство, не вели переговоров с важными лицами и не занимались высокой политикой. И, несмотря на это, поняли, какая ведется игра и кому они должны хранить верность. До последнего дня многие из них оставляли ряды союзной армии и даже прыгали с борта корабля, чтобы направиться в Барселону. Штаремберг проявил строгость, граничившую с жестокостью: он отдал приказ казнить дезертиров, хотя на протяжении всей войны закрывал глаза на эти преступления. И это означало, что самые отважные из наших ребят качались на деревьях, отмечая своими трупами путь отступления союзников, пока красные подстилки продолжали кланяться их убийце.

Наконец, в последних числах июня 1713 года красные подстилки решили созвать каталонский парламент. Они были настолько растеряны, что на повестке дня стоял только один вопрос: что предпринять в условиях наступления бурбонской армии – сдаться на милость врага или сражаться?

Здесь я должен пояснить, что наш парламент делился на три группы, или Руки: первая состояла из знати, вторая представляла простой народ, а третья – иначе и быть не могло – состояла из ватиканских тараканов.

А ты не перебивай меня и не исправляй ничего, когда мне охота пройтись насчет церковников! Я прекрасно знаю, о чем говорю, и ничего утаивать не собираюсь.

Мне отнюдь не кажется, что все клирики – дурные люди. Дело вовсе не в этом. Во время осады я видел истощенных священников, тонких, как молодой кипарис, и хрупких, как хрустальный кубок, которые не склоняли голову под огнем врага. Их единственным земным достоянием была сутана, и, несмотря на пули, свистевшие вокруг, они продолжали стоять на коленях рядом со смертельно раненными солдатами на передовой, предлагая им последнее причастие. Однако их епископы были не лучше, чем красные подстилки, хотя и носили черные одежды. Вот вам пример того, как поступил сам кардинал и епископ Барселонский, ничтожный Бенет Сала.

В первый же день дебатов секретарь парламента попросил священников высказать свое мнение. Эта группа была сплоченнее двух остальных, а потому казалось логичным дать им возможность высказаться в первую очередь. Они ушли от прямого ответа. Ни да, ни нет. Их оратор потерялся в теологических рассуждениях о том, что война является злом по сути своей и что война между христианами заставляет Господа плакать кровавыми слезами.

Ничего себе сборище лицемеров! Насколько мне известно, Ватикан благословил десятки войн и его никогда не волновало, что люди в них погибают. И, кроме того, на протяжении долгих тринадцати лет мировой войны им почему-то ни разу не пришло в голову, что это штука весьма некрасивая. А тут еще они готовили нам удар в спину.

У Бенета Салы был прекрасный предлог покинуть Барселону, потому что в это время его вызвали в Рим. И, как истинный деятель Ватикана, он сумел договориться со Штарембергом об отплытии вместе с союзными войсками.

Барселонцы вдруг обнаружили, что вместе с войсками, защищавшими их тела, их покидал пастырь, которому надлежало заботиться об их душах. В намерения Бенета, естественно, входило подорвать мораль тех самых христиан, которым он обязан был служить, чтобы они сдались, смирились и отправились на заклание, точно маленькие ягнята. Когда я умру, буду рад сказать пару ласковых слов Бенету Сале. Ибо, вне всякого сомнения, мы вместе будем вариться в адском котле, но клянусь вам, что я его придушу своими руками в этом супе и он отправится на самое дно посудины.

Тем временем обстановка в городе накалялась все больше и больше, и произошло нечто необъяснимое.

В безвыходном положении религия всегда служит людям отдушиной. Улицы города заполнились процессиями горожан, моливших о спасении города. Они не давали никому спать по ночам, а днем все время надоедали своим шумом под окнами. Ибо сначала это были толпы, молившиеся вполголоса, но по мере того, как в городе нарастало напряжение, их ропот тоже становился все громче. Самой впечатляющей процессией оказалось паломничество двенадцати девственниц к святой горе Монтсеррат в поисках Божественного заступничества. (Монтсеррат – это такая необычная гора к северо-востоку от Барселоны. Ее очертания напоминают пилу с тупыми зубьями, а на ее вершине хранится странный образ чернокожей Богородицы.)

Можете назвать меня безбожником, но поверьте, что шествия хорошеньких девиц с тонкими талиями всегда вызывали значительно больший интерес, чем процессии бичующихся в темных колпаках. И эта картина в какой-то момент зажгла в народном сознании мысль: «Если хорошенько подумать, как мы можем допустить, чтобы такие хорошенькие девушки были принесены в жертву?» И после этого религиозные процессии превратились в акции протеста против сдачи города. В результате крики во славу святой Евлалии превратились в призывы бороться с Филиппом Пятым.

А чем же занимался в это время Суви-молодец? Что он делал в водовороте общественных событий?

В общем-то, больше всего в те дни меня занимал один вопрос – ускорить судебный процесс по поводу моего наследства. Свободного времени мне было не занимать, и я часто наведывался в адвокатскую контору, чтобы лично поговорить с хозяином и главой – господином Казановой, потому что видел в этом разговоре единственную возможность решить дело поскорее. Как бы не так! Этот самый Казанова там никогда даже не появлялся, а его подчиненные морочили мне голову всякой чушью. То выяснялось, что господин Казанова теперь получил важный государственный пост и не может заниматься моими делами в данный момент, то оказывалось, что все суды перегружены в связи с беспорядками в городе, – вечно то одна, то другая отговорка. А иногда двери конторы за целый день вообще не открывались, потому что вокруг было неспокойно. Это обстоятельство выводило меня из себя. Когда мне удавалось поговорить с каким-нибудь мелким крючкотвором, я, по крайней мере, мог обругать его на чем свет стоит и немного выпустить пар, хотя никакого толку от этого и не было. Но что можно сделать перед закрытой дверью? Если бы в мое распоряжение дали хорошую бригаду саперов, я бы за двадцать дней взял крепость с двадцатью бастионами. Но брать штурмом адвокатскую контору не стоит даже и пытаться.

* * *

– Эй, Марти, хочешь посмотреть забавное представление? – спросил меня однажды Перет.

В парламенте начались обсуждения, и старик приглашал меня туда.

– Да кто тебя туда пустит? – с издевкой ответил ему я. – Там поставили тройной караул, потому что на площади Сант-Жауме беснуется толпа. Разве ты сам не слышишь?

До наших окон долетал вой разъяренных горожан, которые собрались там.

– Ты просто иди за мной и помалкивай. И оденься поприличнее.

Поскольку более интересного занятия мне не представилось, я пошел за ним. Добраться до дворца Женералитата оказалось непросто, потому что вся площадь перед ним была запружена крикунами. Эти люди не были революционерами, они сгрудились там не для того, чтобы вышибить двери или расправиться с охраной. Толпа не собиралась свергать правительство, а требовала, чтобы ее кто-нибудь возглавил. Они кричали:

– La Crida![81]81
  Призыв! (кат.)


[Закрыть] Издайте Призыв! Издайте его!

Слово Crida означало законный призыв к вооружению. Только сей документ обладал святым правом призвать взрослых каталонцев взяться за оружие, чтобы защищать свою родину. Любой человек, вступивший в борьбу без подобного решения властей, считался лишь микелетом, то есть оказывался вне закона, какими бы патриотическими ни были его устремления. Поэтому было столь важно, чтобы издание сего документа было произведено в соответствии со всеми положениями закона. И естественно, красные подстилки всеми силами старались не допустить такого развития событий.

Перет обошел здание, и мы оказались на узенькой и неприметной улочке Сант-Онорат. Там он сказал что-то на ухо двум солдатам, которые охраняли дверь, и они разрешили нам пройти. Их поведение показалось мне странным: они пропустили нас, не споря, но в то же время бросали на старика недоверчивые взгляды.

– Один важный господин хорошо заплатил мне за то, что я буду отстаивать его мнение, – пояснил Перет, пока мы поднимались по лестнице.

В парламенте сложились две противоборствующие группировки. Одни хотели издать Призыв, создать собственную, чисто каталонскую армию и обороняться, другие предпочитали сдаться приближавшимся бурбонским войскам. Как я вам уже говорил, красные подстилки вовсе не были заинтересованы в защите Конституций, а без законного оформления Призыва люди не могли взяться за оружие. Так вот, я пошел за Перетом и не успел оглянуться, как оказался не где-нибудь, а в самом зале Сант-Жорди[82]82
  Имеется в виду святой Георгий, покровитель Каталонии. Зал Сант-Жорди – центральный зал во дворце Женералитата.


[Закрыть].

Представьте себе длинный прямоугольный зал с высокими потолками и каменными стенами. Вдоль трех из них стояли в идеальном порядке высокие стулья, обитые бархатом – само собой разумеется, красного цвета. На столе, покрытом большой алой скатертью, лежала только книга, на которой приносили клятвы, а рядом с ней – колокольчик. Колокольчик теоретически служил для того, чтобы отмечать начало и конец каждого выступления. Я говорю «теоретически», потому что, когда в тот день страсти разгорелись, все ораторы плевать хотели на его звон.

По закону населенные пункты всей каталонской территории имели право посылать в парламент своих представителей, но на самом деле это было невозможно, если учесть, что три четверти страны уже были заняты врагом. В тот день дебаты вступили в новую фазу. Поскольку голоса к тому времени уже окончательно определились, обе группировки стали искать другие возможности оказать давление на противников. Вы уже догадались какие: нанять продажные глотки, которые будут выкрикивать их лозунги и мешать выступлениям ораторов противоположной стороны. Перет оказался для них настоящей находкой: с одной стороны, по возрасту он мог сойти за патриция преклонных лет, а с другой, готов был продать могилу собственной матери за тарелку жареных кальмаров. В зале Сант-Жорди царил такой же беспорядок, как и во всей стране. Не все те, кто должен были присутствовать на заседании, туда явились, и не всем присутствующим было там место. Многие из делегатов не смогли приехать (и по уважительным причинам: одни гребли на галерах, а другие болтались на деревьях), а некоторые просто пренебрегли своими обязанностями.

Если мне не изменяет память, это важное заседание проходило 4 или 5 июля, и жара стояла страшная. От имени сторонников сдачи города выступил некий Николау де Сант-Жуан. Не успел он начать свою речь, как ему уже захлопали. Оратор попросил тишины. По крайней мере, он давал прочувствовать торжественность момента.

– Когда сил не хватает, естественно рассматривать моральную невозможность противостоять власти. Человеческие законы и христианские заповеди поучают и наставляют нас не подвергать страшной опасности войны наши храмы, стариков и людей, посвятивших себя Богу. Вседозволенность развязывает воинам руки, и они не щадят ни церквей, ни малолетних чад и нарушают святыню девственности.

Здесь его речь прервал чей-то смех:

– Мы тоже готовы ее нарушить! Дай нам девственницу, и мы тебе покажем, как это делается!

Это был, разумеется, Перет. Подобная неуместная шутка сбила Сант-Жуана с толку. Красные подстилки не остались в долгу:

– Негодяи! Бунтовщики! Молчать!

Сант-Жуан продолжил свою речь:

– Родина наша лежит между Кастилией и Францией, наши морские ворота закрыты французским флотом. Мы вправе негодовать и презирать англичан, которые предали нас. Но я спрашиваю вас: разве у нашего короля найдутся корабли, способные превзойти силу этих двух государств, чтобы доставить нам подмогу? И даже если бы его флот смог пробиться к нашему городу, какими средствами располагает сейчас наш государь, который должен вести войну на Рейне?

– На хрен нам сдались ваши англичане, мы сами с усами, дурак ты набитый! – закричал Перет.

Ему вторило довольно много голосов:

– У-у-у-у! У-у-у-у!

– Молчать! Негодяи, мерзавцы! Вон из зала! Вон!

Это выступала клака красных подстилок, размахивая руками и топоча изо всех сил. Знать видела в людях, не имевших титулов, не более чем быдло, годное только для того, чтобы приводить в исполнение ее мудрые решения. Однако красные подстилки забыли о том, что и среди представителей их сословия были те, кто не разделял их мнения. Таким был человек, возвышавшийся над толпой, точно маяк в пустыне, – некий Ферре, Эммануэль Ферре.

Ферре не принадлежал к высшей аристократии, но пользовался популярностью у горожан, потому что прекрасно проявил себя в вопросах управления городским хозяйством. Вы слушаете сейчас рассказ человека ничтожного, от которого героизмом и не пахло никогда, но это отнюдь не означает, что я не умею различать героев во всем их великолепии, когда они возникают в поле моего зрения. Ферре жил спокойной и вольготной жизнью, он был богат и счастлив. Подавая свой голос за оборону, он ничего не выигрывал, а, напротив, терял все свое состояние. Произнося речь в парламенте, Ферре открыто высказывал свое мнение, и стоило бурбонским войскам войти в город, как злобные ищейки тут же начали бы разыскивать его.

Когда ему дали слово, Ферре встал в полный рост и сказал:

– Я задаю себе вопрос: Каталония остается той же страной, какой была испокон веков? Не дают ли нам право наши Законы и Привилегии восстать против кастильцев, которые хотят, вопреки справедливости, поработить нас? По какой причине Бурбон желает столь жестоко ущемить наши Права, превратить свободных жителей наших вольных городов в угнетенную и порабощенную нацию? Кто же заставит нас по доброй воле смотреть, как властвует над Каталонией кастильское тщеславие и насилие, как наших детей заставляют служить им, подобно индейцам из колоний?

– Безумцы! Это безответственно! – отвечали сторонники красных подстилок. – Вы призовете несчастье на головы всей нации!

Я хочу быть беспристрастным и никогда не стал бы утверждать, что все проголосовавшие за сдачу города были продажными шкурами. Вовсе нет. На самом деле причин сдаться без сопротивления хватало. Нас бросили на произвол судьбы, на нас надвигалась вся мощная армия Двух Корон, объединенные силы Франции и Испании. Проголосовать за решение вопроса путем переговоров, даже если в данной ситуации большой выгоды от них ожидать не приходилось, отнюдь не означало обязательно быть на службе у Бурбончика.

Ферре напомнил о владыке Португалии, который опасался, что его владения может постигнуть участь Каталонии, и, без сомнения, пришел бы нам на помощь. Если мы будем оказывать сопротивление, а Австрияк сделает вид, что его это не касается, престиж императора в мире пострадает. Англия подписала предательский договор, и каталонские послы отправятся во все концы Европы, чтобы повсюду искать поддержки для народа, который отстаивает самое основное из всех прав – выжить.

Его прерывали несколько раз, но Ферре был глух к голосам друзей и недругов. Он говорил об истории Каталонии, о злосчастном династическом браке с королевой Кастилии и потом продолжил:

– Таковы причины, по которым нам следует незамедлительно взять в руки оружие, поднять наши флаги и завербовать солдат. И властью, данной Господом Богом этому парламенту, он должен издать манифесты, чтобы вся Европа знала о нашем правом деле и чтобы в памяти потомков остались подвиги отцов. И пусть враги поймут, что боевой дух и честь каталонской нации непоколебимы.

В глубине души даже сам Ферре не питал никаких иллюзий. Его предложение было столь отчаянным, что больше всего напоминало благородное самоубийство.

– И да будет славен конец нашего народа, – продолжил он, – ибо лучше погибнуть со славой, чем сносить поборы и насилие, каких не испытывали мы и от мавров.

Моя дорогая и ужасная Вальтрауд прерывает меня, поднимает голову, точно корова, у которой кончилось в яслях сено, и спрашивает меня снова и снова, что обо всем этом тогда думал я. Это никакого значения не имеет, но так и быть, удовлетворю ее любопытство.

Я старался быть абсолютно бесстрастным и потому пришел к такому выводу: правы были обе группировки. Сдаться на власть врагу означало потерять наши законы, которые управляли страной на протяжении тысячи лет, превратиться в провинцию Кастилии и Испанской империи, разделив гнет прочих ее обитателей, и подвергнуться безжалостным гонениям. Сопротивление, как говорили красные подстилки, означало крах и казни. Выбирать приходилось из двух одинаково скверных зол.

Прошло голосование. Победили сторонники сдачи. Подавляющим большинством. Ферре вскочил, подбежал к секретарю с колокольчиком и потребовал, чтобы тот отметил его голос «против». Это означало подписать собственный приговор. Когда бурбонские войска займут город, у новых властей будет достаточное основание, чтобы его повесить. И тем не менее другие аристократы тоже поднялись с мест и последовали примеру Ферре!