Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Я не мог никак уразуметь: почему эти люди так поступали?

Впрочем, следует вспомнить и о других людях, чье поведение вызывает не меньшее, а возможно, даже и большее восхищение. Ибо среди аристократов были и такие, как Франсеск Алемань, Балдири Батлье, Луис Руже или Антони Валенсия, которые по совести считали, что их долг – голосовать за сдачу, и проголосовали соответственно. Однако, когда дело приняло иной оборот, они встали на борьбу, следуя воле большинства и отстаивая общий интерес в ущерб своему частному мнению. Вальтрауд спрашивает, почему у меня на глаза навертываются слезы. И я ей отвечу: потому что эти люди, которые не желали сопротивляться, сражались без отдыха на протяжении долгого года осады, поддерживая идеи недавних оппонентов и забыв о своих собственных. И на рассвете 11 сентября 1714 года все они погибли. Все до одного. Я по сей день воочию вижу, как Валенсия с саблей наголо штурмует стену штыков и тонет в водовороте белых мундиров.

Чтобы вы поняли важность принятого в тот день решения, я должен пояснить, что Рука знати была подобна английской палате лордов. Невзирая на число голосов, эта группа обладала огромным моральным весом, и очень часто Рука народа просто подтверждала ее решение.

– Твои дружки проиграли, и поделом тебе, – сказал я Перету по дороге домой. – И не стыдно тебе торговать своим мнением?

– Нет, что ты, вовсе нет, – отвечал он. – Мне заплатили красные подстилки, чтобы я организовал клаку в пользу сдачи города. Но они оказались такими глупцами, что отдали мне денежки заранее.

– Как бы то ни было, счет уже два – ноль, – вздохнул я, пока мы пробирались среди толпы на площади Сант-Жауме. – Священники и аристократы предпочитают сдаться. Завтра Рука народа присоединится к голосу знати, и все кончено.

Никогда еще я так сильно не ошибался. Мы и площадь покинуть не успели, когда на балконе появился глашатай и сообщил толпе о том, что Рука знати проголосовала за сдачу.

Казалось, на площадь пролился ледяной ливень. Никто не начал протестовать. Ни одна из тысяч глоток не испустила яростного крика. Однако, вместо того чтобы разойтись по домам, они разбили лагерь прямо на Сант-Жауме!

Мне кажется, что это и был переломный момент: люди не подняли мятеж, а просто решили не подчиняться. Народ внизу, на площади, услышав новость, замер в изумлении, но аристократов на балконе молчание толпы и ее спокойствие удивило не меньше. Что они могли предпринять? Разогнать огромную толпу не представлялось возможным. Никто не отваживался на это, да ни у кого и не набралось бы достаточно солдат. Вдобавок подобный акт насилия мог бы вызвать беспорядки, чего сами красные подстилки старались всячески избежать.

Толпа провела на площади всю ночь. На следующий день собиралась Рука народа. Обстановка в городе и речь Ферре так вдохновили ее представителей, что огромное большинство делегатов проголосовали за сопротивление. На этот раз площадь взорвалась радостными криками:

– Издайте Призыв! Издайте его!

Этот мощный и страстный крик выражал уже не пожелание. Это была угроза и приказ, и его невыполнение могло привести к самым неожиданным последствиям. И большинство аристократов изменили свой голос! Правда, дело на этом не кончилось. Самые непреклонные красные подстилки придумали тысячи юридических препон. Они доказывали, что изменение в голосовании аристократов совершилось в кулуарах, а не во время законно оформленного заседания, а потому не могло считаться окончательным результатом. Их стратегия, как нетрудно догадаться, состояла в том, чтобы затянуть подольше заседания и дождаться момента, когда разбившие лагерь на площади люди устанут ждать и разойдутся по домам. Ничего у них не получилось. Прошло уже два дня и две ночи, а людей на площади Сант-Жауме не только не убавилось, но даже прибыло. Горечь и страдание – удел великодушных: те, кто готов отдать жизнь в борьбе, после победы обычно не получают никаких благ, а в случае поражения им грозит потерять все. На протяжении этих двух дней дебаты в парламенте ничуть не продвинулись.

9 июля Перет собирался снова пойти в зал Сант-Жорди.

– Опять?! – воскликнул я. – Не могу поверить, что сторонники капитуляции так глупы, чтобы платить тем, кто их предал в последний момент.

– Да нет, сынок, нет. Видишь ли, в прошлый раз мое выступление было таким удачным, что теперь сторонники сопротивления предложили мне порядочную сумму, чтобы я кричал еще громче.

– Но те, кто отстаивает капитуляцию, тебя уже знают и не дадут войти!

– А вот и нет! Я рассказал о предложении сопротивленцев капитулянтам, и они обещали заплатить мне вдвое больше, если я соберу клаку в пользу мира. Я буду голосовать за капитуляцию! Да здравствует мир! Хочешь пойти со мной?

Когда мы вошли в зал, он походил на растревоженный курятник. Святой алтарь каталонского парламентаризма превратился в настоящий базар! Две противоборствующие группировки сидели друг напротив друга; сопротивленцы и капитулянты ругались и кричали, выбрасывая вперед растопыренные ладони, точно щупальца множества осьминогов. Сторонники борьбы голосили со своих мест:

– За наши Конституции и Свободы! Издадим Призыв!

– Мир и благоразумие! – отвечали им с противоположной стороны.

Ха-ха! Даже меня, стороннего наблюдателя, раздражали красные подстилки и их глупые подпевалы. Разве парламент не проголосовал за сопротивление, несмотря на все их хитрости? Значит, если таково было свободное волеизъявление людей, следовало издать Призыв. (Что в моем частном случае, естественно, означало немедленный отъезд из города. Я-то прекрасно знал, чем могла быть чревата осада такой большой крепости!)

– Seny! – визжали желавшие покориться. – Вы потеряли голову? Seny!

Это понятие seny, к которому они взывали, требует объяснения. (Не так ли, моя дорогая и ужасная Вальтрауд?)

Каталонцы занимают первое место в мире по изобретению бесполезных духовных ценностей. Seny означает спокойное, миролюбивое и разумное поведение. Считается, что человек, этим ценным качеством обладающий, реагирует на события неспешно и обдуманно, в отличие от кастильцев, чьи действия диктуются страстью. Проблема состояла в том, что на нас надвигалось войско, возглавляемое командой идальго из Кастилии. Для этих людей с их воинственным настроем наш seny был штукой непонятной, низкой выдумкой евреев и торгашей, которые старались разрешить споры при помощи слов, потому что им не хватало смелости взяться за шпагу.

Как я вам уже говорил, в зале Сант-Жорди стоял невообразимый шум и рев. Для этого последнего дня заседаний красные подстилки приберегли два козыря. Первый они вытащили из могилы.

В зал вошел полуслепой патриций: в одной руке у него была палка, которой он неуверенно шарил перед собой, а вторая опиралась на плечо его правнука. Вы спросите, был ли он старым? Не просто старым, а древним. Ему наверняка приходилось по четыре раза за ночь подниматься по малой нужде, а учтите, что я в моем почтенном возрасте встаю по три раза.

Звали его Карлес де Фивалье. Подобно тому как это случалось со старыми сенаторами Римской республики, его моральный вес определялся не столько должностью, сколько опытом и уважением, которое он заслужил за долгие годы служения общим интересам. Фивалье принадлежало кресло почетного депутата, но во время дебатов это место пустовало, настолько немощен был старик. Однако красные подстилки подняли Фивалье с постели, которую он почти никогда не покидал, чтобы он выступил в парламенте в пользу здравомыслия.

В зал вошел не просто сгорбленный старик – вместе с ним туда явился сам дух каталонского парламентаризма. Вместо того чтобы занять свое место, Фивалье остановился ровно в центре зала Сант-Жорди. Никто не сомневался, что слова этого человека произведут на всех сильное впечатление. Обе группировки уважительно замолчали.

– Дети мои. Моя старческая немощь не позволяет мне быть полезным моей родине, – сказал Фивалье, обратив на зал свой невидящий взгляд, направленный на всех и одновременно в пустоту, и высоко подняв подбородок. – Поэтому я прошу и умоляю высокое собрание исполнить мое последнее желание и надеюсь, что вы мне не откажете.

Ему пришлось перевести дух, чтобы голос его не дрожал. Воцарилась такая тишина, что даже бессовестный Суви старался не сглатывать, чтобы ее не нарушить.

Фивалье поднес дрожащую руку к лицу, чтобы утереть навернувшуюся слезу, и наконец произнес:

– Поскольку руки мои не в силах держать оружие, прошу вас в борьбе, на которую нас вынуждают, использовать мое тело вместо фашины для укреплений.

Какой крик тут раздался! Неожиданная радость всегда вызывает желание визжать и прыгать. Даже некоторые из красных подстилок почувствовали волнение и поддались общему ликованию. В конце концов, вероятно, Фивалье не совсем выжил из ума и был не так глух и слеп, как все думали. Проходя по площади Сант-Жауме, переполненной народом, он, должно быть, понял, что происходит.

Чья-то предательская рука открыла дверь на балкон. Увидев, что ее створки пришли в движение, толпа внизу подумала, что решение уже принято.

– Crida! Огласите же наконец Призыв!

Однако у самых непоколебимых из красных подстилок оставался в запасе еще один заряд. Они вместе со своими приятелями, черными подстилками, составили целый список теологических и юридических аргументов. Можете сами догадаться, что́ они хотели с их помощью доказать.

Их ватиканские достоинства почитались самыми широкими слоями населения. Мне казалось, что они вполне способны изменить ход событий. Аристократы уже один раз поменяли свое мнение, и ничто им не мешало сделать это еще раз. А хорошенькая проповедь клириков могла заставить задуматься о своем поведении многих делегатов Руки народа.

Чтобы их сочинение поразило публику как можно сильнее, они решили, что его должен прочитать самый талантливый из ораторов, некий оживший мраморный Демосфен. Им восхищались его сотоварищи по профессии, знатоки законов, и совсем недавно он решил начать политическую карьеру. Так вот, этим великим человеком был не кто иной, как некий Рафаэль Казанова, адвокат, который занимался моим делом о наследстве. В эту минуту он входил в зал, одетый в красную тогу каталонских судей.

– Эй, вы! – закричал я, чуть завидев его, вскочил на ноги, в три прыжка очутился рядом с ним и схватил его за плечо. – Проклятье вам, Казанова! Мне все это уже осточертело! Слышите? Я вверил вам наследство моего отца! И хочу иметь это наследство! Я имею на него право! Защищайте же его, в конце концов!

Поскольку большинство присутствующих были людьми образованными, они сочли, что под словами «наследство моего отца» я подразумеваю «наследие наших предков», о котором часто упоминали ораторы на протяжении дебатов. Депутаты, до сих пор сидевшие на своих местах, вскочили, вдохновленные моим выпадом.

– Этот юнец прав! Довольно! Сто поколений каталонских героев смотрят на нас с небес! Составим же наконец Призыв!

Несмотря на кипевшие уже несколько дней страсти, до этого момента две группировки ограничивались криками и руганью, но теперь, следуя моему примеру, десятки людей сгрудились вокруг Казановы, угрожая ему вместе со мной или же, наоборот, пытаясь от меня защитить. Адвокат, совершенно растерянный, пытался поправить свою красную бархатную шапочку, но я, вырвавшись из рук Перета и разбросав всех, кто пытался встать у меня на пути, снова вцепился в ворот Казановы и стал его трясти.

– Это же акт насилия! – взвизгнул он, точно Цезарь, когда ему нанесли первый удар кинжалом.

– Не говорите ерунды! – возмутился я. – Я вам плачу, чтобы вы защищали мои интересы, а вы только и делаете, что откладываете дело в долгий ящик!

– Вот именно! Хватит тянуть! Этот парень прав! – кричали противники капитуляции. – Нам должно быть стыдно, что какой-то юнец указывает нам дорогу! Враг продвигается очень быстро, а мы здесь теряем время на пустые разговоры!

Эммануэль Ферре воспользовался моментом. Это был блестящий и хитрый ход, потому что он первым увидел, что решение висит на волоске и коснуться его – удел смельчаков. Он удалился от толпы и подошел к столику с колокольчиком, за которым так и сидел секретарь в очках, похожий на сову. Ферре властным жестом указал ему на стол:

– Пиши!

Бедняге пришлось выбирать между смятением и решимостью, и с минуту в душе его шла борьба. Потом он окунул перо в чернильницу.

Ферре поспешно продиктовал ему несколько фраз. Чернила еще не успели высохнуть, как сам Ферре поставил на листе правительственную печать, выхватил бумагу из рук секретаря, поднял ее над головой и провозгласил:

– Это Призыв! Вот он!

Дебаты на этом кончились. Восторженные сторонники Ферре вынесли его на руках на улицу, где вся толпа начала ему аплодировать в порыве восторга. Я наблюдал эту сцену во всех подробностях, потому что не спустился с ними на площадь, а вышел на балкон.

Я увидел Ферре – он возвышался над толпой и показывал Призыв собравшимся на площади, которые образовали вокруг него настоящий людской водоворот. Мне все это казалось непостижимым: они плакали от радости, потому что наконец могли отправиться на войну, не оставлявшую им ни малейшей надежды на победу.

Вся толпа разлилась по городским улицам и унесла с собой Ферре или, вернее, Призыв. Площадь опустела, на ней остался только мусор от недавнего лагеря.

В мировоззрении каталонцев укоренился один моральный принцип, столь же уязвимый, сколь внушающий к ним нежность: они всегда уверены, что правда на их стороне. С некоторыми другими народами случается нечто подобное, однако своеобразие каталонцев состоит в том, что из этого принципа они делают следующий вывод: коли они правы, мир рано или поздно признает их правоту. Совершенно очевидно, что на самом деле так не бывает. Артиллерийские обозы продвигаются вперед, движимые различными интересами, независимо от вашей правоты, и эти чужие интересы не стоит обсуждать: либо их вам навязывают, либо вам удается отстоять себя.

В моей памяти запечатлелся Призыв, который состоял только из двух фраз, и первая из них, по-моему, была самой точной, четкой и прекрасной из всего, что когда-либо писали по-каталански.

Havent los Braços Generals, lo die 6 del corrent mes aconsellat a est consistori resolgués defensar les Llibertats, Privilegis y Prerogativas dels Catalans, que postres Antecessors à costa de sa sanch gloriosamente alcansaren, lo die 9 del corrent manarem fer la Crida pública per nostra defensa[83]83
  Числа шестого Руки Парламента предложили сему Собранию обсудить оборону Свобод, Привилегий и Прав народа Каталонии, которых наши предки добились, проливая свою кровь, и числа девятого данного месяца мы повелеваем издать Призыв для защиты нашей.


[Закрыть].

Маршала Штаремберга призыв к оружию застал на берегу моря, когда он готовился к отплытию. Из устья реки Безос виднелись западные укрепления Барселоны, и он спросил, почему из города доносятся крики, барабанный бой и пение горнов. Как уверяют свидетели, он произнес:

– Опасная затея, но смелая.

Потом Штаремберг дважды стукнул о землю своим жезлом и поднялся на борт корабля.

Ему бы следовало изменить порядок слов: смелая затея, но опасная. И даже очень опасная. А еще лучше было бы произнести вслух то, что он на самом деле подумал: «Делайте что хотите, идиоты».

11

Историки говорят, что в начале Третьей Пунической войны Карфаген переживал всплеск воинственных настроений. Город оказался изолирован, лишился союзников, и его ждал неминуемый конец, потому что на него надвигалась вся мощь Римской империи. И, несмотря на это, горожане с безумным жаром трудились, чтобы обеспечить оборону.

Нечто подобное происходило в Барселоне 1713 года. Воинственный пыл овладел всем городом. В кузницах не замолкали удары молотов. Из мастерских поступали ружья, штыки, снаряды всех калибров. Самым удивительным было то, что барселонцы шли навстречу опасности с радостью, совершенно неуместной в данных обстоятельствах. Дети весело бегали вокруг батальонов на учениях, а женщины отпускали комплименты солдатам, нарушая издавна устоявшиеся традиции.

У этого нового настроя была причина. Широкие слои барселонского населения с начала конфликта воспринимали династическую войну между Бурбонами и Австрийским королевским домом как нечто для них совершенно чуждое. Но сейчас война подступила к стенам их города и угрожала разрушить права и свободы, которыми они издавна пользовались, будучи каталонцами.

И я бы добавил еще вот что: наступая на город таких барселонцев, как Амелис, Филипп Пятый совершил самую непростительную для тирана ошибку – он осаждал дом бездомных. Эти люди готовы были защищать свои стены до последнего дыхания, потому что родной очаг – это единственное прибежище для человека, у которого ничего больше нет. Моя Амелис провела всю свою жизнь в скитаниях, прикрываясь своим телом как единственным средством защиты, и вот теперь, когда у нее наконец появилась крыша над головой, какой-то сумасшедший деспот грозился разрушить ее будущее. И таких в городе было немало: Барселона стала убежищем, куда стекались неимущие со всех концов страны, приютом, где им удавалось найти хоть какие-то кров и заработок. Сколько героев, порожденных нашей осадой, были иноземцами! Теперь, когда все сомнения относительно необходимости и справедливости войны рассеялись, барселонцы встали на борьбу, на свою борьбу; город забурлил таким весельем, какого не бывало даже во время карнавалов. Это был тот единственный и неповторимый случай, когда общее дело объединило богатых и бедных, мужчин и женщин. Счастливцы хотели отстаивать свое счастье, а несчастные присоединялись к борьбе, в надежде, что их бедам придет конец в разгар сражений.

Будем, однако, беспристрастны: вдохновение заставляет нас видеть таких же вдохновленных, как мы сами; и далеко не все разделяли необычную эйфорию большинства. Были среди барселонцев и безразличные, и трусливые, и нерешительные, и несогласные, и даже отдельные сторонники Бурбонов, которые помалкивали или прятались в ожидании лучших времен. Но, несмотря на это, какое единение царило в городе! Страх заразителен, но и надежда передается от одного человека к другому. И такой опытный наблюдатель, как Суви, научившийся пользоваться всеми своими чувствами, не мог не волноваться, глазами Базоша видя улыбки людей бедных, неимущих, голодных, которые наконец нашли смысл всей своей жизни в общем деле.

Никто, кроме воспитанника Базоша, не мог осознать, насколько чудесно было это преображение. Имейте в виду, что нас, профессиональных военных, заключивших пожизненный союз с насилием, всегда было ничтожно мало. В обычных условиях человеку не свойственно браться за оружие. На самом деле, люди по природе своей столь трусливые создания, что не решаются рисковать своей жизнью, даже чтобы ее спасти.

В тот день, когда люди нерешительные и богатеи покидали Барселону, улицы города заполнила шумная толпа. Самые богатые барселонцы, как и следовало ожидать, знать ничего не хотели об этой безумной затее и предпочитали добраться до территории, где уже хозяйничали бурбонские власти, чтобы испросить прощения у Филиппа. Отказа им быть не могло, потому что для богатых всегда все двери открыты.

Беглецы собрались в длинную процессию, словно прикрываясь своей многочисленностью. Чего именно они боялись? Правительство красных подстилок всегда их защищало. Эти люди пренебрегали своими общественными обязанностями – все знали, что они хотят оказаться в Матаро, городе, ставшем прибежищем всех предателей-бутифлеров. И, как ни удивительно, красные подстилки не стали экспроприировать их имущество, а, напротив, выставили часовых около их домов во избежание краж.

В день бегства их роскошные кареты съехались на улицу Комерс. Поскольку об этом исходе всем было заранее известно, народ собрался на улицах, ведущих к выезду из города, и провожал караван руганью, насмешками и тухлыми овощами. Люди, заполнившие балконы домов, смеялись и отпускали ехидные шутки. Но этим дело и ограничилось. Никаких актов насилия никто не совершал, если не считать издевок и гнилых клубней картошки, сыпавшихся на парики бедных конюхов. Случись нечто подобное на бурбонской стороне, власти бы, несомненно, прибегли к репрессиям и казням.

Я оказался на улице, по которой медленно двигались кареты. Ребятишки посвящали уезжавшим полный набор своих детских шуток, среди которых всегда попадаются и далеко не безобидные. Однако желание наказать предателей затмевалось общей праздничной атмосферой, и на каждое оскорбление приходилось три взрыва хохота.

У меня сжалось сердце: эти люди, уезжавшие сейчас из города, избавлялись от тяжести неизбежной и жестокой осады, и я – вместе с близкими мне людьми – тоже должен был бы оказаться в этих каретах, спасательных шлюпках в час кораблекрушения. И вдруг последняя карета каравана остановилась, поравнявшись со мной.

– Марти! – услышал я свое имя. – Я тебя сразу узнал, сын Сувирии.

Это был Жуаким Надаль, самый богатый инвестор компании моего отца. Узнав меня, он велел кучеру остановить экипаж и, высунувшись наружу, сказал:

– Почему ты до сих пор еще здесь? Давай садись скорее в карету! Сам видишь, она последняя. Какая удача, что я тебя увидел, сынок!

Заметив, что я колеблюсь, он посмотрел на меня в изумлении. Морковки и клубни брюквы отскакивали от крыши кареты. «Botiflers, botiflers! – скандировали взрослые и дети. – Foteu el camp!»[84]84
  «Предатели, предатели!.. Скатертью дорога!» (кат.)


[Закрыть] Надаль поторапливал меня:

– Скорее, сынок! Что с тобой такое? Другой возможности не представится. Поедем, а не то тебе придется остаться на произвол этого быдла.

Я снял шляпу и вежливо сказал:

– Они, господин Надаль, не быдло. Эти люди всегда жили рядом с нами, они наши соседи.

Надаль посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Ну что ж, мне все понятно, – сказал он задумчиво, подождал немного под градом овощей и повторил: – Мне все понятно.

Потом он закрыл дверцу кареты и приказал кучеру ехать дальше.

Вечером того же дня Перет на протяжении всего ужина восхищался новыми батальонами и их флагами, благословленными в церквях. Одни части носили синие мундиры, другие красовались в ярко-малиновых, а третьи ходили даже в лимонно-желтых. Когда он начал расхваливать чудесные преобразования, осуществленные на городских стенах, я не сдержался и прервал его так резко, что он сразу язык проглотил.

– Неужели весь город потерял рассудок? – закричал я, обращаясь к нему и к Амелис. – Наивные люди, подобные вам, не имеют не малейшего понятия о том, что происходит к северу от Пиренеев. Ни малейшего! – Тут я стукнул по столу кулаком. – Сколько в мире каталонцев? Около пятисот тысяч. Только в Париже живет больше народу. Французы родятся со штыком в руках, это самый воинственный народ на земле. Сюда движется армия Испанской империи, укрепленная французскими батальонами. А нас покинули все союзники. Все до одного! Чудная картина! – воскликнул я, довольный собственным ехидством. – Если город вооружится и закроет перед врагом свои ворота, вы способны хоть на минуту представить себе последствия этого безумия? Отвечайте! Испания может разрушить город со стороны гор, а Франция – с моря, но я не позволю, чтобы они разрушили мой дом.

Возникло неловкое молчание. Я никак не ожидал, что мне ответит Амелис, но она задала вопрос очень тихо, и тон ее был непривычно мягким и покорным:

– А если город сдастся, все будет хорошо?

Я почесал в затылке и ответил:

– Не знаю. Этого никто знать не может. Поэтому мы отсюда уедем. Все впятером: ты, я, Нан, Анфан и Перет. А когда все успокоится, мы вернемся. Это решено.

Я ожидал, что они начнут со мной спорить, но никто не возразил мне ни словом. Однако и готовиться к отъезду они не стали. Амелис ушла в спальню и прикрыла дверь. Перет присел около очага, раздул в нем огонь и стал печь перцы. Их покладистость меня угнетала, и, чтобы не сотрясать воздух понапрасну, я отправился вслед за Амелис и закрыл дверь в спальню.

– Анфан еще совсем ребенок, – сказал я. – Нан не в себе, а Перет выезжал за город только на пикники. Но ты понимаешь не хуже меня, что означает наступление бурбонского войска. Ты видела повешенных на каждом дереве в лесу, знаешь, как бесчинствуют солдаты в занятых городах. Если я сейчас завербуюсь, тебе известно, чем моя участь будет отличаться от твоей? – И, не дав ей ответить, я сам заключил: – Тем, что меня просто сразу убьют.

Было бы лучше, если бы она стала возражать или спорить. Но когда Амелис охватывала ее необычная грусть, я терял дар речи. Казалось, она плакала в душе, а я не мог даже осушить ее слез. Моя подруга взяла свою музыкальную шкатулку и открыла крышку.

Потом Амелис подняла глаза к потолку, посмотрела на небо через окошко и сказала:

– Ну хорошо, командуй. Мы уедем. Но скажи мне, Марти, куда? Война идет по всей стране. Может быть, сядем на корабль и отправимся в Неаполь? А когда окажемся там, что с нами будет? В Италии тоже идет война. Поедем в Турцию? Или еще дальше?

– Нет, – ответил я. – Так далеко ехать не надо. Достаточно добраться до Матаро, а до этого города и двух дней пути не будет.

– Туда, где живут предатели?

В ее голосе не прозвучало ни единой нотки упрека, но я почувствовал себя оскорбленным и резко ответил:

– Там живут люди, которые знать ничего не хотят об этой заварухе!

– А откуда ты знаешь, что никто не атакует Матаро? Проавстрийские войска, бурбонская армия, микелеты. А что, если вдруг союзники в конце концов выиграют войну, – как мы тогда вернемся в Барселону? Все будут тыкать в нас пальцами, как в предателей. – По-прежнему не отрывая взгляда от окошка на потолке, Амелис продолжала: – Я сказала тебе, что всегда следовала за войсками в их походах, но это ложь. Это войска вечно преследовали меня. В тринадцать лет меня лишил девственности французский солдат, и целых восемь дней у меня шла кровь, а на девятый явился испанский капитан. Остальных я и вспомнить не могу, не хочу вспоминать. Много было микелетов. Но эти, по крайней мере, изнасиловав меня, потом давали поесть. После этого я долго скиталась. – Тут она оглядела комнату. – У меня никогда не было дома.

В первый раз с того момента, как я вошел, Амелис посмотрела на меня исполненным грусти взглядом:

– Уедем, Марти. Но только скажи мне – куда? Куда?

Когда она со мной соглашалась, у меня не оставалось доводов. Это было непереносимо. Я же задался новым вопросом. Какое право имел король нарушать течение моей жизни? И с другой стороны, что на самом деле для меня важно в моей ничтожной жизни, в этой крошечной частичке Mystère?

Больше всего в мире я любил наблюдать, как по утрам обнаженная Амелис поднималась с постели и приседала на корточки над тазом, чтобы подмыться. Ее черные кудри спускались до самых сосков. Она всегда очень широко раздвигала колени и никогда не жалела воды, – возможно, потому, что венерин бугорок у нее покрывала густая и темная поросль волосков. Я смотрел на нее, лежа в кровати, и мы улыбались друг другу. Каким бы ничтожным и никчемным человеком я ни был, никто не имел права нарушить течение этих будничных событий, за которыми проглядывало счастье. Никто на свете.

Я вздохнул и поднял руку так, что подушечки четырех пальцев коснулись окошка на потолке. Что сказал мне Десять Знаков? «Когда вы коснетесь небес кончиками пальцев, вам будет легче пожертвовать своей жизнью, чем оторвать руку от этого чуда». Иногда жизнь ставит нас в ту самую точку, где скрещиваются необходимость и моральный долг. Почему человек вступает в неравный и смертный бой? Ради вечной славы? Потому, что всегда следует по пути наименьшего сопротивления? Да нет, вовсе не поэтому. На этот вопрос мне уже ответил Mystère.

Люди идут на смерть при Фермопилах ради квартирки, откуда через окошко в потолке видно небо.

* * *

Поскольку я раньше служил под командованием дона Антонио, мне не стоило большого труда получить у него аудиенцию. Как ни странно, красные подстилки выбрали его главнокомандующим наших войск, что на первый взгляд казалось шагом неожиданным и странным. На этот пост претендовали два других кандидата, куда более именитых, но, слава богу, их кандидатуры отклонили. Оба они были каталонцами, обладали значительным военным опытом, а благородством происхождения значительно превосходили дона Антонио, который, как мы уже знаем, происходил из семьи кастильцев, наших заклятых врагов. Почему же тогда предпочтение оказали Вильяроэлю? Кто знает. Возможно, красные подстилки, будучи в душе пораженцами, не питали никаких иллюзий и не хотели, чтобы поражение легло позорной печатью на кого-то из их клана. Но не исключено и другое: вероятно, имея в своем распоряжении лучшего из лучших, даже они не смогли отказать такому опытному и талантливому генералу.

Как бы то ни было, я явился в его кабинет со смешанными чувствами. Моя дорогая и ужасная Вальтрауд спрашивает, как могло случиться, что я до сих пор не навестил его, ведь с освобождения генерала прошел уже год. Ответ очень прост: к радости по поводу его возвращения в моей душе примешивался стыд, потому что я покинул Вильяроэля незадолго до его пленения.

Дон Антонио предложил мне сесть и повел разговор в нарочито сердечном тоне, что было плохим знаком. Почему? Да потому, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не снисходил до любезностей по отношению к своим подчиненным.

– Я бесконечно благодарен вам за ваше предложение, – сказал он наконец, – но сочту за лучшее его отвергнуть.

Меня как громом поразило. Разве мы не пережили вместе Отступление 1710 года? Разве я не показал ему, чего стоит мое мастерство? За стенами Барселоны было не так уж много профессиональных инженеров. Неужели теперь он не считал меня достаточно подготовленным, хотя три года тому назад доверял мне на поле битвы?

– Я ни минуты не сомневаюсь в вашей подготовке. Несмотря на молодость, вы всегда находите оригинальные инженерные решения, дающие отменные результаты.

– Тогда в чем же дело?

Он подумал минуту-другую, а потом ответил своим громовым голосом:

– Я отказываюсь от ваших услуг, потому что вам не хватает самого необходимого.

Мне захотелось биться головой о стену, но я, естественно, просто спросил, что он имеет в виду.

– Наш последний разговор состоялся в Ильюэке, – был его ответ. – Я предложил вам покинуть нашу колонну, и вы уехали.

– Это действительно так, дон Антонио, – обиделся я, – но хочу вам напомнить, что вы сами предложили мне бежать.

– Совершенно верно. Поэтому ваше бегство не было позорным. Но по той же самой причине, если бы вы остались, ваш плен принес бы вам славу.

Тут я не выдержал:

– О какой славе вы говорите, дон Антонио?! Окажись я в плену, какой от этого был бы прок? На самом деле я до сих пор думаю, что вы совершенно зря позволили врагу пленить вас, лишив армию своего талантливого руководства.

Он улыбнулся:

– Послушайте, Сувирия, не лгите себе. Ваше бегство было продиктовано отнюдь не логикой, а простым эгоизмом. Вами двигала не любовь к жизни, а страх смерти.