Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Была и еще одна причина нашей абсолютной незащищенности. В 1705 году все позволяло предположить, что война закончится через несколько месяцев. После высадки в Барселоне союзные войска должны были двинуться на Мадрид и низложить Бурбончика, после чего Австрияк превратился бы в короля всей Испанской империи. Кастилия, наконец поняла бы, что ее господство закончилось, и каталонцы превратили бы Испанию в конфедерацию, процветающую и современную, с английским парламентом, голландским флотом и активной буржуазией, управляющей финансами. Но ничего из этого не вышло. Война затянулась. Австрияк, устроившийся в Барселоне, просил новых и новых займов у каталонских властей, чтобы содержать свою многонациональную армию, и наше правительство шло у него на поводу, ведь для победы в войне нужны наступления, а не оборона. Результатом всех этих событий стала драма 1713–1714 годов.

Той же ночью я произвел расчеты. В нашей квартирке царило необычное спокойствие. Нан и Анфан, неожиданно беспечные, мирно играли возле очага, в котором мы пекли перцы и зеленые помидоры. Возле них сидел в кресле-качалке Перет и читал при свете огня. Бедняга так никогда и не научился читать про себя, а потому бубнил себе под нос, точно монах. Это были отвратительные вирши Румагеры, и в нашем тогдашнем положении они показались мне еще ужаснее. Может быть, именно поэтому они сохранились у меня в памяти:

 
Завидует мотылек
Твоей счастливой судьбе.
Он вечно с любовью в борьбе,
Тебя ж не преследует рок…[88]88
  Цитируется фрагмент эмблемы III из сборника Atheneo de grandesa (1681) каталонского поэта эпохи барокко Жузепы Румагеры (1642–1723).


[Закрыть]
 

Амелис была ласковее, чем обычно, и попыталась убрать со стола бумаги с расчетами, перо и чернильницу, чтобы увлечь меня в постель. Но я не поддался ей, потому что на душе у меня скребли кошки. Никто не отдавал себе отчета в том, какая судьба нас ожидала, словно, закрывая глаза на будущее, они могли его предотвратить.

По моим подсчетам, город в лучшем случае выдержал бы восемь дней правильно построенной осады. И ни днем больше. После этого наступит мрак.

12

Несколько недель, которые непосредственно предшествовали появлению у стен Барселоны бурбонских войск, мы провели с большой пользой. Роты Коронелы маршировали по Рамблас взад и вперед и учились стрелять. Эти маневры проводились в основном для того, чтобы поднять дух горожан. Ополченцы страшно веселились, выполняя упражнения, и были не по-военному бесшабашны. На бульваре установили два манекена, набитые соломой и отдаленно напоминавшие человеческие фигуры, а за ними построили деревянную стену трехметровой высоты. Один манекен назвали Людовиком, а другой – Филиппом. Каждый день их расстреливали по десять раз сто ружей. Если честно признаться, довольно безуспешно. Судите сами о меткости стрелков, если я скажу вам, что все окна в окрестности стрельбища жители домов забили досками.

За столь короткое время не представлялось возможным превратить роты жестянщиков и кожевенников в профессиональные воинские подразделения. Но никто и не собирался. Связи, которые налаживаются между людьми, гораздо важнее меткости стрельбы, а возникающее товарищество должно было еще сильнее упрочиться благодаря доверию к офицерам. И в этом отношении дону Антонио не было равных.

В наше время восставшая Франция разбрасывает по всему миру легионы генералов-революционеров, которые еще вчера носили фартук трактирщика, а сегодня уже щеголяют маршальским поясом. В мое время старшие офицеры были совсем другими. За свои девяносто восемь лет мне довелось увидеть немало полковников и генералов, которые знали о полках, которыми командовали, только одно: какого цвета мундиры у солдат.

Дон Антонио был настоящим боевым генералом и хорошо знал окопы и сражения. Любовь к армии он унаследовал от своих предков, а родился в Барселоне, как я уже рассказывал, потому что в то время его отец служил в этом городе. Я же вам говорю, такая ему выпала судьба. Для красных подстилок он навсегда остался кастильцем, а следовательно, пришлым, и бурбонские власти не признали за ним права считаться каталонцем. Много лет спустя Джимми показал мне копию списка арестованных после падения города. (Он хотел доказать мне, что не имел ничего общего с репрессиями, так как все задержания были произведены после того, как он покинул Барселону. Враки. Если даже он сам и не отдал этот приказ, то ничего не сделал для предотвращения арестов, хотя прекрасно знал о планах победителей.) В строчке, где стояло имя дона Антонио, не было написано «кастилец», там стояло определение «не каталонец», что весьма показательно.

Так вот, Вильяроэль очень скоро понял, что это войско отличается от всех прочих. Коронела была не чем иным, как объединением горожан под ружьем, и использовать по отношению к ним обычные приемы не представлялось возможным. Воодушевляя их, можно было достичь гораздо большего успеха, нежели наводя строгую дисциплину.

Никогда в жизни я не видел, чтобы главнокомандующие проводили столько времени среди простых солдат. Вильяроэль неожиданно появлялся на какой-нибудь позиции на стенах, а потом переходил на другую и на третью. К солдатам он обращался не иначе, как «дети мои», что им очень нравилось. Как-то раз, заметив, что большинство окружающих его вооруженных горожан приходятся ему ровесниками или даже старше, на середине предложения генерал поправился:

– Дети мои… Простите, я хотел сказать: братья мои.

Ополченцы хохотали до слез. А некоторым дедкам он даже позволял дружески похлопывать себя по плечу! В любой другой армии за такую фамильярность они бы получили пятьдесят ударов кнута.

Все это было бы замечательно, но дон Антонио взял в привычку обращаться ко мне при всех fillet, то есть «сынок», подчеркивая мою молодость. Наверное, это было единственное каталанское слово, которое выучил этот медный лоб. Да и произносил он это слово неправильно – мне кажется, нарочно – и вместо fillet говорил fiyé, словно подчеркивал свой кастильский акцент, что безумно веселило солдат.

Спустя несколько десятилетий мне довелось служить под командованием этого пруссака Фрица[89]89
  Имеется в виду король Пруссии Фридрих Великий (1712–1786).


[Закрыть]. Боже мой, ополченцы Барселоны ничего общего не имели с прусскими полками! Фридриха солдат интересовал меньше, чем какой-нибудь пес. Гораздо меньше! Уверяю вас, и при этом я ничуть не преувеличиваю, что любой немецкий солдат прыгал бы от радости, если бы ему обеспечили столько же внимания, сколько уделяли собакам. Приведу только один пример: когда прусские полки перемещались, во избежание дезертирства солдатам запрещалось удаляться от основной колонны на расстояние, превышающее шесть метров, а колонна эта двигалась в окружении всадников, вооруженных карабинами, которым давался приказ стрелять на поражение. Разве кто-нибудь может представить себе, как прусский тиран обращается к рядовому солдату со словами «брат мой»? Такое просто невообразимо! Вот в этом-то и заключалась разница, огромная разница, между нашей армией и любой другой. Хотя дон Антонио и был настоящим воякой, он смог понять самое важное: Коронела состояла из свободных людей, которые защищали свою свободу, а такими солдатами нельзя командовать, разрушая те самые идеалы, которые их вдохновляли.

Ну ладно, хватит разводить сопли.

Дон Антонио приглашал меня на заседания генерального штаба гораздо чаще, чем мне того хотелось. На меня были возложены все инженерные работы, а потому подобные совещания казались мне пустой тратой времени. Бурбонская армия неминуемо надвигалась, а о состоянии наших укреплений я уже доложил. Обычно я помалкивал, но однажды речь зашла о том, что наше войско немногочисленно. Один из участников заседания, не помню точно кто, предложил превратить отряды микелетов в регулярные части. Правительство красных подстилок со скрежетом зубовным готово было пойти на некоторые уступки. Во время обсуждения в первую очередь упоминалось имя Бальестера. И тут выступил мой непосредственный начальник, некий Санта-Крус, который по решению красных подстилок формально возглавлял инженерные работы. Дону Антонио ничего другого не оставалось, как терпеть этого бездельника, который был для него пустым местом. Санта-Крус категорически воспротивился тому, чтобы Бальестеру дали почетное звание солдата нашей армии. Вильяроэль захотел узнать мое мнение.

– Я не считаю Бальестера простым разбойником, вовсе нет, – ответил я не колеблясь. – Возможно, он жестокий фанатик, но, по сути своей, это благородный человек. Не исключено, что он когда-то и похитил кого-нибудь из красных подстилок, то есть, простите за выражение, какого-нибудь богатея из правительства, но им движет не желание набить мошну, а ненависть к Бурбонам, будь они французскими или испанскими.

– Генерал, – продолжил Санта-Крус, – у нас и так хватает проблем с дисциплиной ополченцев Коронелы. Что же будет, когда они увидят пример этих молодчиков весьма сомнительного морального облика? И все присутствующие здесь понимают, что я смягчаю краски, прибегая к выражению «сомнительный моральный облик».

– С Бальестером или без него, – возразил я, – дисциплина никогда не будет сильной стороной Коронелы. И если Бальестер согласится присоединиться к нам, его ребята всегда будут отрядом легкой кавалерии. Мы сможем использовать их для связи с микелетами за пределами города, для разведки или для нападения на продовольственные отряды противника. Мы этот отряд очень редко будем видеть, потому что пользы от него на бастионах будет не больше, чем от ополченцев Коронелы верхом на лошадях.

Дон Антонио смотрел куда-то в пустоту, не произнося ни слова, погруженный в свои мысли. И в эту минуту я понял, насколько сильно хотел Суви-молодец увидеть в наших рядах Бальестера. Мои предыдущие стычки с ним теперь никакого значения не имели: для меня он был только хитроумным и смелым командиром, независимо от наличия у него форменного мундира. А нам безумно недоставало опытных вояк.

Молчание Вильяроэля растянулось на целую вечность, но в конце концов он произнес:

– Нам так не хватает солдат, что мы ничего не теряем, если предложим ему вступить в нашу армию и впредь сражаться за общее дело с честью. Если же он отклонит предложение, пусть его совесть будет ему судьей.

– Прямо в точку, дон Антонио!

Генерал просверлил меня взглядом, в котором сквозило неодобрение, и вынести его было труднее, чем любые упреки. Дону Антонио предстояло еще несколько встреч, а потому все офицеры, и я вместе с ними, повернулись к дверям, собираясь уйти. Помню, что Санта-Крус качал головой, по-прежнему не принимая нашу идею.

– Сувирия, – остановил меня дон Антонио, когда я уже было переступил порог, – и вот еще что: позаботьтесь лично о том, чтобы наше предложение дошло до Бальестера.

Мне показалось, что я сейчас упаду на месте.

– Я? Это просто невозможно, дон Антонио! Надо укрепить все стены и бастионы, и у меня куча работы.

– А мне так кажется, что очень даже возможно, – прервал он меня. – Потому что я ваш начальник и это мой приказ и потому что вы показали себя сторонником этого назначения и готовы отвечать за Бальестера. Вне всякого сомнения, он скорее согласится на предложение, исходящее от вас, чем от кого-либо другого.

Скорее согласится на мое предложение! Само собой разумеется, я не мог рассказать генералу, как Бальестер осаждал нас на хуторе и что несколько лет назад этот человек обокрал меня, раздел донага и повесил на смоковнице.

– Ну будет, fiyé, что это вы так понурились? – утешил меня Вильяроэль. – Неужели вы воображаете, что я рискну своим старшим адъютантом, когда противник через шесть дней подойдет к городу? Я позабочусь о том, чтобы вам выделили соответствующий эскорт.

Этот самый «эскорт» состоял из двух человек: худющего господина верхом на лошади и коротышки верхом на муле. Всадник на лошади, как предполагалось, знал более или менее точно, в каких местах можно столкнуться с патрулями, которые высылали вперед бурбонские войска, а хозяин мула знал, где обычно прятался Бальестер со своими головорезами. Оба дрожали от страха не меньше, чем я. Интендант выдал мне мундир пехотного подполковника – так распорядился дон Антонио, чтобы я внушал уважение. Это решение вызывало у меня серьезные сомнения, потому что Бальестеру очень нравилось перерезать глотки офицерам и его очень мало заботило, к какому из войск они принадлежали. Кроме того, мундир оказался мне так узок, что я не мог застегнуть его на груди, но на поиски портного времени не нашлось.

Мы выехали из Барселоны и миновали несколько поселений, но следов микелетов не обнаружили. Местные жители старались нам помочь и рассказали о продвижении войска Филиппа, которым в то время командовал герцог Пополи. (Пополи! Еще одно имя, которое следовало бы сжечь в костре Истории. Когда я расскажу вам, за какие заслуги, вы, без сомнения, со мной согласитесь.) До тех пор они видели только несколько конных бурбонских патрулей, которые немедленно скрывались, однако ни колонны пехоты, ни артиллерийские обозы еще не показывались. Наши враги наступали так медленно, потому что хотели овладеть всеми городками и селениями на своем пути. Несмотря на Призыв, бурбонское командование не верило, что барселонцам достанет безрассудства закрыть городские ворота перед могучим войском противника.

Что же до Бальестера, то найти его не составило большого труда. Он даже не удосуживался прятаться. После эвакуации союзных войск за пределами Барселоны не осталось и следа блюстителей порядка.

Мы обнаружили отряд в богатом загородном доме, покинутом его хозяином, предателем из самых знатных и состоятельных. Из окон доносились звуки дикого празднества. Пение и крики мужчин, безумный хохот женщин и звон бутылок, разбиваемых о стены или пол.

– Вы и вправду собираетесь зайти в их логовище? – спросили мои спутники.

– Вам не стоит меня сопровождать. Если все кончится хорошо, мы очень скоро увидимся. А если нет… – Тут я вздохнул обреченно. – В таком случае расскажите об этом в Барселоне.

Я вошел в дом и сразу оказался в огромном зале, где царил страшный беспорядок. Там веселилась команда Бальестера, напоминавшая в тот момент стаю пьяных обезьян. Больше всех захмелел один верзила, у которого на шее, точно широкий плащ, висела занавеска. На шпаге, как на вертеле, он нес курицу. Я прекрасно помню полуоткрытый клюв и подернутые пеленой глаза бедной жертвы.

Я насчитал пять женщин и десяток мужчин. Один из них, вырядившийся в женское платье, танцевал, обняв труп бурбонского солдата. Голова мертвеца болталась, словно маятник, то откидываясь назад, то прижимаясь к плечу микелета, который ласково обнимал ее и гладил бледные щеки. На большой хрустальной люстре раскачивался с дикими воплями еще один тип – по всей вероятности, самый главный шутник этой компании. Все присутствующие хохотали, то коря его, то подзадоривая. Все, кроме Бальестера.

Он сидел в углу, на диване, который микелеты вспороли в нескольких местах своими штыками. Справа и слева от вожака отряда, обняв его за шею, расположились две потаскушки. Одна бессмысленно хохотала, а другая была так пьяна, что голова ее уже бессильно склонилась на грудь. Бальестер заметил мой приход первым.

Как раз в этот момент люстра не выдержала веса повисшего на ней человека, и он c грохотом упал на пол вместе с горой хрусталя. Взрыв хохота немедленно стих: человек-макака очутился прямо у моих ног.

Верзила подошел ко мне, потрясая своей шпагой с курицей, и хотел было произнести какую-то угрозу, но был так пьян, что зацепился ногой за останки люстры и рухнул навзничь.

Бальестер несколько раз язвительно причмокнул губами.

– Ну и не везет вам со мной! – сказал он, не утруждаясь даже подняться мне навстречу. – Приезжаете сюда, чтобы выручить своих друзей-предателей, – и смотрите, кого здесь встречаете.

– Я встретил именно того, – ответил я, – кого искал.

Один из людей Бальестера вытащил кинжал из ножен и подошел ко мне, чтобы покончить со мной, не разбираясь, в чем дело. Я поднял над головой цилиндрический футляр, где лежали свернутые документы, и показал им печать Женералитата на крышке.

– Здесь лежит, – провозгласил я, – официальное назначение, представляющее интерес для всех присутствующих здесь. Хотите, чтобы я вам его прочитал? Конечно хотите, потому что, если вы перережете мне глотку, вряд ли здесь найдется хоть один грамотей.

Они на миг задумались, и мне удалось продолжить свою речь:

– Правительство решило присвоить господину Эстеве Бальестеру звание капитана добровольческого отряда. Ему назначается соответствующее этому званию жалованье и выдается форменный мундир. Одновременно капитан Бальестер получает право записывать в свой отряд добровольцев по своему усмотрению, и эти люди будут служить в регулярной императорской армии и получать жалованье от Женералитата.

Наступила короткая пауза.

– Проснулись! – взвизгнул, прервав тишину, один из самых трезвых парней. – Теперь они готовы лизать нам задницу! Теперь, когда сами красные подстилки остались без штанов!

Я предпочел промолчать, прежде всего потому, что он был прав. Бальестер по-прежнему сидел на своем месте, но его микелеты сгрудились вокруг меня, крича и размахивая руками. Один рассказывал мне историю хутора, с которого выгнали крестьян за неуплату налогов, другой показывал рубцы на спине от ударов хлыста красных подстилок.

Для того чтобы вести разговор с бунтарями, надо быть выше их. И речь тут вовсе не о моральном превосходстве. Я обошел стол, вскочил на него и, подняв над головой футляр, произнес:

– Эти бумаги, разумеется, подписали красные подстилки. Но вот это, – и тут я схватился за борт своего мундира, – превыше всех красных подстилок. Эту форму сшила женщина из района Рибера для своего мужа, офицера Четвертого батальона. Этот человек – плотник. Кто вас сек кнутами? Плотники Барселоны или агенты правительства?

– Пошел ты в жопу вместе с твоей родиной! – кричали они, окружив мой стол. – Разве кто-нибудь о нас позаботился, когда мы в том нуждались? Нас сажали в тюрьмы! Преследовали! Пытали!

– Неблагодарные! – закричал я и сам удивился своей смелости. – Какой сын, видя, что его мать в опасности, станет укорять ее за давние шлепки, вместо того чтобы встать на ее защиту? – Я встряхнул головой, делая вид, что мной овладела глубокая печаль, но тут же пошутил: – Правильно говорят, что, когда сын падает в колодец, мать бросается за ним, но, если туда падает мать, сын бежит звать на помощь соседей.

Невероятно, но факт – кто-то из них захохотал. Не дожидаясь, когда стихнет смех, я снова заговорил серьезно:

– Так вот, дурная новость состоит в том, что наши соседи – это Кастилия и Франция и именно они стремятся утопить нас в глубоком колодце.

– И тебя сюда прислали, чтобы все это нам рассказывать? Мы ничего не потеряем, если кастильцы и французы слопают ваши Конституции со всеми потрохами! Заткнись!

– Сам заткнись! – взревел я вне себя от гнева. – Даже вы знаете, что это не так. Если падет Барселона, нам всем несдобровать. Что будет, если бурбонские власти покончат со всеми нашими правами? Хотя вы уже давно покинули свои дома и свои семьи, наверняка у вас где-то остаются родные и друзья. Их судьба вас не волнует? Конец жеребьевкам[90]90
  С конца XV века в Каталонии распространился способ выбора представителей городских властей по жребию, что позволяло избежать злоупотреблений при распределении должностей. Эта система была упразднена в 1716 году после принятия одного из Декретов Нуэва-Планта, упразднившего политические структуры Каталонии.


[Закрыть]; новых алькальдов по своему усмотрению будет назначать сам Бурбончик, и, уж конечно, найдет самых отъявленных предателей-бутифлеров. Все молодые каталонцы обязаны будут служить под его знаменами по всему миру, даже в таком отвратительном месте, как Америка, и десятилетиями не смогут вернуться домой. Наши тяжбы будут решать их судьи, которые, возможно, такие же сволочи, как наши собственные, но только добраться до них труднее, и ненавидят они нас лютой ненавистью. И если уже сейчас налоги кажутся вам непосильными, подождите тех, которые назначат наши враги при мадридском дворе, когда каталонский парламент не сможет наложить на них свое вето. – Я так разошелся, что мне пришлось остановиться на минуту, чтобы перевести дыхание. – Вы что, ослепли? Вы должны были первыми догадаться, что в случае поражения меньше всех пострадают красные подстилки. Они всегда на плаву, кто бы в стране ни командовал. И если уж вам все это настолько безразлично, объясните мне, почему это вы танцуете с мертвыми бурбонскими солдатами?

Они немного притихли, а я совершенно выдохся после этой страстной речи. И вот что любопытно: до той минуты я и сам не догадывался, насколько мои мысли отвечали моим словам. Я отправился к микелетам, чтобы убедить их, а на самом деле убеждал самого себя в необходимости борьбы.

Кто-то из них спросил:

– А что за человек твой командир?

Этот вопрос соответствовал способу мышления микелетов: дело, за которое они боролись, значило для них меньше, чем фигура командира.

– Посуди сам, – ответил я ему, грустно улыбнувшись. – Этот человек приказал мне отправиться в ваше логовище, и я повиновался ему беспрекословно.

До этой минуты Бальестер молчал, но тут он поднялся с дивана и сказал, обращаясь ко мне:

– А я так думаю, что если мы войдем в Барселону, то уже никогда оттуда не выйдем. Скажите моим ребятам, что это не так. Обещайте им!

– Нет, этого я не могу, – ответил я, взвешивая каждое слово. – Очень возможно, что так оно и будет и всех нас убьют. Могу обещать только одно, – тут я понизил голос, – что в этом случае я их не переживу.

Бальестер показал большим пальцем на дверь в глубине зала:

– Идите туда.

За дверью был задний двор, окруженный высокими стенами. Мое пребывание там скрашивало присутствие парочки трупов в белых мундирах. Я порылся в их сумках, где оказалось множество посланий бурбонских офицеров: мертвецы раньше служили связными. Я без труда представил себе, что здесь случилось. Связные перевозили письма из одной части в другую, заметили на пути этот красивый дом и решили немного передохнуть. Бальестер проезжал мимо несколько позже, и в голову ему пришла та же самая мысль. Не везет так не везет.

Через дверь до меня доносился спор, микелеты кричали так громко, что я разбирал каждое слово. Одни хотели принять предложение правительства, но большинство склонялось к тому, чтобы перерезать мне глотку. Лучше было их не слушать.

Ход моих мыслей в те дни представляет некоторый интерес. Все пружины Базоша были наготове, и хотя осада еще не началась, она подчиняла себе мою голову и направляла мои мозги. Марти Сувирия, Принц всех Трусов, исчезал, когда в нем просыпался Инженер Сувирия. Помню, что думал я только об одном: «Если они решат меня убить, я должен во что бы то ни стало добиться, чтобы эти послания оказались в Барселоне».

Дверь открылась, и я снова оказался в большом зале. Взгляды мужчин и женщин были направлены на меня. Иногда следует взять на себя инициативу.

– Если даже вы и не хотите участвовать в обороне Барселоны, – сказал я, протягивая письма Бальестеру, – мне кажется, вы ей и не воспротивитесь. Пожалуйста, передайте эти послания человеку, который привез меня сюда.

Несколько бесконечных минут Бальестер смотрел мне прямо в глаза, но бумаг не брал. Его ребята замерли в ожидании не менее напряженном, чем мое, потому что у меня, по крайней мере, было время приготовиться к худшему. Несмотря на все уроки Базоша, только год спустя я понял значение этого взгляда Бальестера.

– Отвезите их сами, – прозвучал его короткий ответ, и в его голосе я не заметил и тени доброжелательности, несмотря на смысл его слов.

Он подошел к столу, взял футляр со своим назначением, осмотрел его и сказал с грустью в голосе:

– Эти молодчики стали слишком покладистыми. Сгибаются, точно ветка смоковницы.

Мужчины и женщины восторженно заорали, как будто их командир долго колебался, а от него зависел исход спора. Сейчас я совершенно уверен, что все было не так и Бальестер первым принял роковое решение. Просто он не высказывал своего мнения, чтобы не повлиять на остальных, не показаться им мягкотелым и не толкать их на самоубийство.

Микелеты шли на верную смерть, но радовались, как дети. Их точно ветром унесло из зала, и уже через несколько минут они скакали верхом, посадив за собой на крупы коней женщин, которые крепко обнимали своих дружков. Ржание и стук копыт слышались теперь где-то вдалеке. Бальестер не спешил: командиру это не к лицу. Мы остались наедине. Он, необычно отрешенный, казалось, забыл вдруг обо мне и обо всем вокруг. Я заметил, что его взгляд стал таким же, как в тот день в Бесейте, когда он со связанными руками ждал казни. Когда мы вскочили в седла, наши кони оказались рядом: мы ехали в разные стороны и очутились лицом к лицу.

– И вот еще что, – сказал я. – Если вы соглашаетесь вступить в императорскую армию, с этого момента вы обязаны соблюдать дисциплину и признавать чины и звания. Я подполковник и старший адъютант нашего главнокомандующего, и вы должны будете подчиниться любому полученному приказу. Без исключения.

На лице его мелькнула улыбка, которая всегда выглядела зловеще на его лице, украшенном густой бородой и кустистыми черными бровями.

– Тогда, на хуторе, я тебе пообещал, что, если мы снова встретимся, тебе несдобровать.

Он сжал кулак и изо всех сил ударил меня прямо в грудь. В этот момент я еще не вставил ноги в стремена, а потому вылетел из седла и приземлился на спину. Хорошо еще, что там росли кустики розмарина, которые послужили мне подушкой. Но все равно удар был знатный.

Когда я поднял голову, Бальестер уже уехал вместе со своими ребятами. Из ближайших кустов показались высокий господин и коротышка, которые помогли мне встать на ноги.

– Матерь Божия! – приговаривали они, пока я потирал ушибленный бок. – Вы живы. А Бальестер едет в Барселону! Что вы им такое сказали?

– Я сказал им то, в чем им всегда отказывали, – ответил я. – Правду.

Они смотрели на меня вопросительно, ожидая дальнейших разъяснений, и я добавил:

– Я им поклялся, что нас всех убьют.

* * *

И так наступило 25 июля 1713 года. Враг вот-вот должен был подойти к городу, а строительные работы и ремонт стен были весьма далеки от завершения. Я отчитался перед доном Антонио, и мы решили прекратить все работы и закончить лишь кольцо врытых в землю кольев.

Когда осаду можно предвидеть, гарнизон окружает внешний периметр крепости – непосредственно перед рвом – оградой из остро заточенных кольев, чьи острия направлены в сторону осаждающих, и она становится первой линией защиты стен и бастионов.

И вот опять моя жирная толстуха Вальтрауд меня перебивает, говоря, будто раньше она усвоила, что строительство таких оград – дело довольно бесполезное. Огонь артиллерии неминуемо разрушит простые деревяшки, торчащие из земли перед стенами. Зачем же тогда тратить время, вкапывая ряд за рядом сотни кольев?

Так вот, при помощи такой ограды затрудняется продвижение пехоты, да и на неприятеля она действует устрашающе. Лес из тысяч и тысяч кольев представляет собой серьезное препятствие – по крайней мере, с точки зрения человека, которому приказано преодолеть его под градом пуль. Офицеры должны обладать огромным авторитетом, чтобы направить своих солдат на ограду, которая топорщится впереди своими остриями.

Без сомнения, снаряды орудий превратят большинство кольев в щепки. Однако это не так страшно, как вам кажется. Колья обычно делаются двух или трехметровыми и закапываются в землю под острым углом. Основание кола укрепляется, и над землей остается лишь его часть, длиной метр или полтора. Картечь и ядра, безусловно, разбивают их, но даже если из земли остается торчать коротенький обломок, этого достаточно, чтобы ранить ступни и щиколотки наступающих. Разрывы снарядов как раз способствуют тому, чтобы затачивать их острия. Частой порослью твердых колючек пренебрегать не стоит. Когда наступает множество солдат, это заграждение мешает им двигаться строем, ранит сотни людей и замедляет штурм. А впереди у них еще ров и сами стены. Иногда самые простые укрепления являются самыми эффективными.

Заграждения из кольев полностью меняют облик города – с этим нельзя не согласиться. И наша древняя и легкомысленная Барселона неожиданно предстала перед нами в окружении колючего и мрачного кольца. Периметр городских стен может растянуться на несколько километров, и мне доводилось видеть ограды из восьмидесяти тысяч кольев. Эти деревянные зубья, обработанные руками, желающими причинить боль человеку, предвещают смерть. Когда их мочит дождь, они выглядят даже более зловеще, чем покрытые снегом, а на барселонском солнце их желание ранить человеческую плоть обнажалось, как никогда.

На складах у нас имелось шестнадцать тысяч кольев. По моим подсчетам, нам нужно было как минимум сорок тысяч. Их у нас не было. Ну и что же мне оставалось делать? Отправиться плакать в дальний угол? Débrouillez-vous! Я занялся укреплением ключевых позиций.

По крайней мере, энтузиазма у барселонцев было предостаточно. Правительство не могло оплачивать всех необходимых для создания укреплений работников, но благодаря всеобщему гражданскому подъему к нам присоединились шесть тысяч добровольцев. Я провел с ними множество часов там, где им предстояло работать, и объяснял новичкам, на какую глубину надо закапывать колья, как укреплять основу в земле, на случай если артиллерийский снаряд разнесет в щепки ту часть кола, которая возвышается над землей. Я самолично проверял, чтобы наклон заграждения составлял ровно сорок пять градусов, чтобы острия были хорошо заточены, и все такое прочее. Нам не хватало кольев, инструментов, людей и особенно времени, чтобы превратить Барселону в ежа, за чьими колючками могли бы скрыться мирные жители.

25 июля, когда я проверял, как идет строительство заграждений, появился Бальестер и его ребята. Они вели лошадей в поводу и были навеселе. Их лица раскраснелись. Бо́льшая часть публичных домов, где имелся широкий выбор потаскушек и крепких напитков, находилась за пределами Барселоны и предлагала свой товар путниками, которые только что покинули город или же собирались туда заехать. Безусловно, эта компания возвращалась из подобного заведения. Их нетрудно было понять, потому что там в это время царила обстановка конца света. Как только появятся бурбонские войска, празднику конец.

Отряд Бальестера прибыл в город совсем недавно, но его ребята уже славились по всему городу своей щедростью в тавернах и в борделях. Известны они были и своими драками с гвардейцами. Каждый раз, когда до меня доходили новости об их поведении, я сокрушенно качал головой. Может быть, лучше было вовсе их не вербовать.

Увидев отряд, я обратился к их командиру.

– А, капитан Бальестер, – сказал я, недолго думая, потому что спешил. – Оставьте свои дела и помогите нам строить заграждение. Нам очень нужны руки.

Мне следовало бы предвидеть их ответ. Они расхохотались мне в лицо, говоря, что приехали в город сражаться, а не работать. Дело неожиданно осложнилось, потому что их неповиновение вынуждало меня добиться своего.